Шрифт:
Произошла эта встреча в Армавире, куда я приехал для обследования пионерской работы.
Возвращаясь вместе с Сотниковым из окркомола, я заметил на тумбах и стенах домов грандиозные афиши. Они орали толстыми красными голосами о событии, чрезвычайном для жителей Армавира: «ЛЕФ в гостях у армавирцев! Владимир Маяковский прочтет свою новую поэму «Хорошо!» В заключение — ответы на вопросы. Билеты продаются в кассе окружного драматического театра».
«Разворачивайтесь в марше! — восторженно завопил я. — Идем слушать Маяковского». Сотников немедленно согласился: «Маяковский — свой парень. Идем!»
Театр был полнехонек. Пришла пролетарская молодежь послушать своего любимого поэта. Но я заметил изрядное количество нэпачей — полосатые брюки дудочкой и лакированные полуботиночки. Они нахально расположились в первых рядах партера.
«Вот и Валерьян Павлович пожаловал», — толкнул меня в бок Сотников.
В ближайшей к сцене ложе бенуара я рассмотрел фигуру действительно примечательную. На человеке с лицом Антона Павловича Чехова, только очень злого, раздраженного на весь свет Чехова, была черная широкополая шляпа, золотое пенсне с черной шелковой ленточкой и черная пелерина с бронзовыми львами на застежке. Его окружали какие-то старушенции в длинных темных платьях из шуршащего шелка.
«Типичный интеллигент, — презрительно процедил я сквозь зубы. — Чем же он знаменит, этот ваш Валерьян Павлович, в пенсне со шнурочком?»
Оказывается, Валерьян Павлович был знаменит тем, что преподавал изящную словесность в Армавирской мужской гимназии и имел высокую ученую степень приват-доцента. Это, понятно, до революции. А теперь бывший приват-доцент, как ни в чем не бывало, преподает русский язык и литературу в школе второй ступени и хоть будто и перековался, но продолжает забивать головы молодежи устаревшими классиками и даже, подумайте, на одном литературном вечере заявил, что весь «Цемент» Гладкова не стоит и одной строчки «Обломова». Кроме того, он совершенно не считается с деятельностью пионерского форпоста в школе и не отпускает со своих уроков ребят для выполнения общественно полезной работы.
Сообщение Сотникова о поведении этого старорежимного фрукта меня чрезвычайно возмутило. Когда же он осмелился выступить против Маяковского, я не выдержал и… Но лучше по порядку.
Занавес был поднят, на авансцене стояли стол и стул, на столе графин с водой и стакан. Из-за кулис вышел бритоголовый гигант в сером костюме и рыжих ботинках-миноносцах с невиданно толстыми подошвами.
Мы изо всех сил захлопали. С галерки кто-то гаркнул: «Маяковский, привет!» И тогда сотни голосов стали скандировать: «При-вет, при-вет, при-вет!»
Поэт подошел к столу, положил на него небольшую книжку, неторопливо снял пиджак и повесил его на спинку стула.
«Я буду читать „Октябрьскую поэму“», — сказал он совсем не напрягаясь, но голос его, низкий и глубокий, прозвучал как гуд колокола и протаранил, нет, попросту подавил весь шум зала. Изредка заглядывая в книжку, Маяковский прочел всю поэму, и воздух в зале дрожал и шевелился от его могучего, гибкого баса.
И едва опали аплодисменты, крики, «браво, бис, Маяковский!», «Здорово, спасибо!», и свистки, и змеиное шипение первых рядов, как уже Валерьян Павлович очутился на сцене и принялся доказывать, что поэма Маяковского, которую мы только что слышали, не имеет ничего общего с поэзией, что это вообще нонсенс, или, проще, абракадабра, рассчитанная на оглушение умов.
Маяковский слушал, откинувшись на спинку стула и выставив свои длинные ноги далеко из-за стола. Он с ухмылкой смотрел на разгорячившегося оратора, но во взгляде его было что-то грозное.
А Валерьян Павлович кружился по сцене, как колоссальная летучая мышь. Всё на нем развевалось: и пелерина, которую он почему-то не сбросил, и лента пенсне, и седеющие пряди поповских волос. Он цитировал Пушкина, Баратынского, шаманствовал по поводу сладкозвучной рифмы, ассонансов и инверсий, швырял в зал отравленные дротики латинских изречений и ехидно хихикал. В заключение он авторитетно заявил, что если б, не дай господи, поэзия Маяковского была включена в школьную программу, он, Валерьян Павлович Расторжинский, вынужден был бы тотчас же подать в отставку, ибо не сумел бы прочитать своим ученикам футуристические упражнения здесь присутствующего пиита. Он так и сказал: «пи-и-та», — и, победительно сверкнув в сторону Маяковского золотым пенсне, сошел со сцены. Худосочные старые девы в ложе зашуршали шелком и заплескали ладошками.
Тут меня будто подтолкнуло, и я заорал: «Эй, гражданин с бородкой, вы же синтаксиса не знаете!» — «Ты что, совсем сдурел, Митька, — испуганно зашептал Сотников. — Он же во второй ступени преподает». В нашу сторону повернулось множество голов. «Ага, это что-то интересное. Прошу на сцену!» — возгласил Маяковский.
«Вот так влип», — подумал я и полез на сцену. Не то чтобы я боялся публичных выступлений… Не раз приходилось мне ораторствовать и на площадках, где бесконечными рядами стояли пионеры, и на комсомольских конференциях, и на массовых митингах пролетарской молодежи. В глубине души я считал, что из меня может получиться неплохой Дантон или, на худой конец, Дюмулен. Но говорить о Маяковском в присутствии самого Маяковского! Бр-р-р…
Жар опалил мне щеки, и ладони стали влажными. Черные диковатые глаза Маяковского смотрели на меня выжидающе. «Дайте мне на минуту вашу книжку, товарищ Маяковский», — попросил я. «Возьмите».
Я шагнул к самой рампе. «Тут предыдущий оратор, — начал я, — распространялся насчет того, что стихи Маяковского невозможно читать — язык сломаешь. Всё это чистая выдумка и клевета на нашего любимого революционного поэта. Предыдущий оратор, хоть он и преподает во второй ступени и, может, знает латынь, не умеет расставлять знаки препинания. Вот, товарищи, послушайте меня». И, невольно подражая Маяковскому, я размеренно и громко стал читать вступление к поэме. Прочел, положил книжечку на стол и, небрежно бросив: «Вот так-то, гражданин в пенсне», — направился к своему месту.