Я сидел как на иголках. Хотелось нырнуть в гущу этих великолепных ребят и пустить с ними хорошую, пионерскую ракету: «Бум, пионер! Бум, пионер! Бум, пионер!» Хотелось рассказать им, что в Советской стране нет и не может быть учителей-палочников, что стенные газеты, выпускаемые пионерскими форпостами, являются гордостью и украшением школы.

Да и ребятам, видно, не терпелось узнать, что за дядя в буржуйской фетровой шляпе явился к ним на сбор. Но они только исподволь метали в мою сторону острые, как стрелы, любопытные взгляды. Наверное, привыкли не спрашивать ничего лишнего и не совать носа куда не следует. Как-никак — капиталистическая страна.

Руди сделал короткую информацию о текущем моменте. Приближался праздник Первого мая, и, значит, хлопот у пионеров полон рот. Он явно торопился и всё чаще посматривал на часы.

— Теперь споем, — скомандовал он наконец. — Пионерский гимн.

У меня холодок побежал по спине, и я чуть не заревел, честное слово! И не было больше за окнами чужого огромного города, — костер пылал на берегу Оки, трещали сухие сосновые ветки, а черные прямые сосны, стоявшие вокруг, там и здесь вспыхивали румянцем. В темной, как небо, водной глади пламенел второй костер и гасил разбросанные кругом зеленые пятнышки звезд.

Отсалютовав Руди и мне, ребята ушли. Никто из них не снял с себя и не засунул в карман красный галстук.

— Прости, пожалуйста, но я должен был провести сбор, — сказал Руди. — У нас очень плохо с помещением. Тут проводятся и партийные собрания и комсомольские… Ну и красные фронтовики тоже здесь собираются. Так что расписан каждый час.

— Замечательные у тебя ребята!

Он вспыхнул от удовольствия, точно я похвалил его невесту.

— Однако пойдем. Я ведь живу почти за городом.

На эсбане минут за двадцать мы добираемся до Карлхорста.

Не слишком широкие прямые улицы. Газовые фонари. Дома, похожие друг на друга, увиты нежным плющом и диким виноградом. На улицах почти нет народа, хотя время не позднее — девятый час.

Останавливаемся перед узким фасадом четырехэтажного дома.

— Здесь.

— Ты живешь один?

— Нет, с родителями. И еще со старшей сестрой. Но у меня своя комната.

— Слушай-ка, а это удобно? Как-никак посторонний человек, и так внезапно…

— Не беспокойся, Даниэль. Все подготовлены.

Он открыл французским ключом входную дверь, и мы поднялись по лестнице.

— О, да ты роскошно устроился! — воскликнул я, когда мои полуботинки утонули в упругом ворсе большущего ковра, покрывавшего весь пол площадки.

Руди ухмыльнулся.

— Сейчас увидишь, — загадочно пообещал он и, минуя высокие белые двери с медными ручками и медными же дощечками с фамилиями владельцев квартир, потащил меня в самую глубь, где тоже была дверь, только поменьше и без модной дощечки. Впрочем, на кусочке картона каллиграфическим почерком было выведено: «Господин Фриц Шталь, портной».

— Моя работа, — признался Руди. — Я же по специальности график.

Прежде чем он успел достать ключ, дверь распахнулась и нам навстречу выглянуло улыбающееся девичье лицо.

— Наконец-то! Здравствуй, дорогой кузен.

— Моя сестра — Ани. Это — Даниэль.

— Идите же скорей. Мы ждем вас к ужину.

В передней нас встретили родители Руди. Худенькая пожилая женщина с такими же, как у него, острыми зеленоватыми глазами и невысокий усач в свободной домашней куртке.

— Мы вам очень рады, Даниэль, — сказала фрау Шталь. — Чувствуйте себя как в родном доме.

— А твой чемодан уже принесли, — сказала Ани. — Он в вашей комнате.

Пока мы мылись, Руди сообщил, что его отец — социал-демократ с 1910 года и что Ани — активистка Социалистического союза молодежи.

— Никак не перетащу их к нам, — несколько виновато признался Руди, растирая шею и грудь мохнатым полотенцем. — И тут, по-моему, дело не в убеждениях, а в консервативности мышления. Это вообще характерно для немцев. Если уж мы десять лет носим котелок, то перейти на мягкую шляпу — целое событие!

Нас ждал сытный ужин. Острая тюрингская колбаса, мягкий гарцевский сыр, смалец, творог, тяжелые фаянсовые чашки с кофе.

Отец Руди закурил трубку и стал жаловаться, что после войны портняжное мастерство переживает упадок. Вот он — высококвалифицированный мастер, а должен восемь часов в день ворочать десятикилограммовым утюгом. А силы уже не те, да и война оставила по себе память. Окопы — это ревматизм. Он протянул свои руки с искривленными, распухшими в суставах пальцами. Но он не теряет надежды, что всё в конце концов наладится. Вот если бы коммунисты не проявляли такой непримиримости, можно было бы добиться полного единства действий двух рабочих партий Германии и заставить капиталистов пойти на значительные уступки.