Пролетарский Берлин готовится отпраздновать день Первого мая.

Ясная, теплая погода, — Карлхорст уже купался в яркой кудрявой зелени, и по воскресеньям Тирпарк с утра и до вечера заполняли тысячи берлинцев, пришедших на свидание с весной, — казалось, она установилась на долгое, долгое время.

Я ходил без пальто, солнце грело плечи и шею, хотелось забросить надоевший галстук и распахнуть воротник рубашки.

Но если говорить о политической погоде, то она отнюдь не соответствовала весне.

Моря и океаны бороздили линкоры и крейсера Великобритании, Японии и Франции. Длинные стволы крупнокалиберных орудий были еще защищены чехлами, но что стоило сорвать эти брезентовые маскарадные костюмы и взглянуть друг на друга черными бездонными дырами, а рассвирепев, засверкать и загрохотать!

Но империалисты согласны, конечно, забыть на время о раздирающих их противоречиях, чтобы разделаться с ненавистным им рабоче-крестьянским государством. На карты главных штабов нанесены черные стрелы, устремленные на восток, к границам Советского Союза. Стоит лишь какой-нибудь гадюке, выползшей из-под старых камней Варшавы или Риги, вцепиться в красноармейский сапог, как черные стрелы на картах примут обличье эскадрилий бомбардировщиков, танковых колонн и бесчисленных дивизий, вышколенных, обученных массовому убийству солдат…

И вот пролетарский Берлин готовится продемонстрировать свою солидарность, свою волю защитить Советский Союз, прикрыть его миллионами натруженных ладоней и сказать грозное «нет» всем поджигателям и организаторам новой мировой войны.

Отец Руди заметно повеселел, стал разговорчивее и с добродушной усмешкой выслушивал полемические выпады своего сына.

Как-то за утренним кофе он закурил свою фарфоровую трубку и на несколько секунд скрылся за клубами густого синего дыма. Затем, призывая к вниманию, осторожно постучал трубкой по столу и чуть заметно подмигнул мне и Руди:

— Ну-с, непримиримые молодые люди, что же вы скажете теперь, когда под красными первомайскими знаменами выступит этак миллионов двенадцать людей труда?! Ведь для того, чтобы маршировать в одной шеренге, не понадобится предъявлять партийного билета. И старому социал-демократу Фрицу Шталю никто не запретит встретить Первое мая, обняв за плечи своего сына-коммуниста. Не так ли, Даниэль?

Не дав мне ответить, Руди хмуро сказал:

— Всё это хорошо, даже слишком хорошо, папа, но где гарантия, что в старого социал-демократа не начнут палить из пистолетов шупо?..

— И Зеверинг и Цергибель — социал-демократы. Не забывай этого, Руди!

— Вот именно! Носке, как ты помнишь, тоже принадлежал к вашей партии.

— Кофе совсем остыл. Неужели нельзя даже позавтракать спокойно, — сказала фрау Шталь.

— Острая подливка! Она возбуждает аппетит. Передай мне, пожалуйста, тарелку с колбасой… Благодарю, дорогая. Но времена Носке, мой сын, прошли безвозвратно. Карл Зеверинг наденет красную повязку и встанет в первую шеренгу демонстрантов.

Пока отец и сын Штали сводили свои старые счеты, я смотрел в окно. В доме напротив, на балкончиках, увитых зеленеющим плющом, хлопотали хозяйки. В клеенчатых передниках, засучив рукава кофточек и капотов, они колдовали над длинными ящичками с землей.

Пройдет немного времени, и каждый балкончик вспыхнет пестрым созвездием цветов: брызнет апельсиновый сок настурций, заголубеют озера незабудок, поползет по нитяным струнам воздушный акробат — вьюнок… Вот и певчие дрозды громко, на всю улицу, обсуждают проект строительства уютной квартирки…

— А когда прилетают аисты? — спросил я.

Ани подошла к окну, распахнула его во всю ширь и стояла, закинув руки за голову и подставляя лицо под теплые солнечные лучи. Она была насквозь розовая: обнаженные до плеч руки, шея, тонкая кофточка, облегавшая маленькие крепкие груди. Ее ласкало солнце, и она вся отдалась его теплым золотым прикосновениям.

— Пойдем в парк, Даниэль. Там так хорошо! — сказала она низким незнакомым голосом.

И хотя я отлично понимал, что обращается она не ко мне, а через меня к какому-то неведомому мне парню, я насилу удержался, чтобы не вскочить из-за стола и не крикнуть: «А что в самом деле! Пойдем!»

— Я охотно… Но, ты сама понимаешь, сейчас я должен бежать в Киндербюро.

— После первомайской демонстрации мы устроим маленький пикник, — пообещал Шталь-старший. — Иоганна испечет наше любимое печенье с кардамоном, и мы прихватим нисколько бутылочек черного пива.

Глаза Ани потухли, стали обыкновенными, привычными.

— Конечно, каждый пойдет по своим делам… Ведь и у меня нет времени разгуливать по парку.

Руди подтянул кольцо, перехватывающее концы красного платка, поближе к горлу и нетерпеливо бросил:

— Собирайся, Даниэль. Бруно, наверное, давно уже ждет нас.

В Доме Карла Либкнехта я что-то не обнаружил такого же благодушия, как в семействе Шталей. Напротив, и Бленкле и Грета были сильно встревожены слухами о какой-то каверзе, подготовляемой правительством Мюллера.