Когда она кружилась по сцене, тысячи взглядов ее желали, сейчас же она была рядом со мной — практически в моих руках. В ней все казалось идеальным — от светлой макушки до изящных стоп. По крайней мере, мне ничего не хотелось изменить. Вторая женщина в моей жизни, которая тянула на десятку из десяти — правда, насколько упругую и твердую еще надо проверить. Пальцы так и чесались развязать золотые шнурки на ее бедрах и полюбоваться всем, что скрывает это платье.

— Навязчивы, нахальны, откровенны, — Ника качнула заметно опустевшим бокалом в мою сторону.

— Умны, красивы и пьяны, — перечислил я в ответ.

— Пьяна? — снова усмехнулась она. — Это всего второй бокал.

— Который, как и первый, вы не пьете. С ваших слов.

— Вы должны радоваться, — тонкие пальцы крутанула хрустальную ножку, — так я стану гораздо доступнее.

— Тогда давайте я закажу вам еще.

Ее губы дернулись, растягиваясь в первую за вечер улыбку, а лед в глазах совсем оттаял.

— Госпожа Люберецкая, — вдруг проскрипел сзади старческий голос, — не угодно ли вам поговорить?

Она вздрогнула и, глядя мне за спину, нахмурилась. Обернувшись, я обнаружил пузатого старичка, годившегося ей в дедушки, но никак не в любовники. Казалось, шагни он посильнее — и песок посыпется из штанин. Кавалер был из тех, от которых даже местные куколки, готовые на все, предпочитают шарахаться. А то мало ли, еще умрет в постели — столько волокиты. Тем не менее замутненный катарактой взгляд аж залазил ей под платье. Неужели настолько ослеп, что не заметил рядом меня?

— А вы не видите, — вмешался я, — что госпожа Люберецкая уже разговаривает?

Морщинистая голова медленно повернулась, мутные глаза пробежались по мне, остановились на моей печатке, и старик скривился, явно видя ее не впервые. А затем снова уставился на мою собеседницу.

— Но мне говорили, — настойчиво продолжил он, — что вы сегодня со мной поговорите,

Всем видом демонстрируя, как сильно она рвется с ним поговорить, Ника крепко сжала губы. Тонкие пальцы стиснули ножку бокала. Между изящными бровями пролегла глубокая складка. А мне ведь только удалось ее разговорить. Что ж тебе надо-то, дряхлый пень? Самому ничего не светит, так и мне все решил обломать?

— И кто же вам говорил? — поинтересовался я. — Госпожа Люберецкая?

— Мессир Павловский, — сухо отозвался старик, — думаю, это не ваше дело.

Это стало моим делом в тот миг, как ты влез в мой разговор. А если ты еще и знал, кто я, влазя, то это вдвойне мое дело.

— А я думаю, — заметил я, — что вам стоит оставить госпожу Люберецкую в покое.

— Госпожа Люберецкая, — тот с нажимом обратился к ней, — давайте отойдем!

Вот же прилипчивый старый черт. Не только слепой, но и глухой?

— Вы, похоже, не понимаете, — со встречным нажимом произнес я, — здесь вам не рады. Так что будьте любезны, отойдите вы. Не вынуждайте меня учить вас манерам.

Мутный взгляд снова замер на печатке на моей руке.

— Считаете, — проскрипел старик, — это кольцо дает вам право наглеть?

— Наглеете сейчас вы. А если хотите проверить, что дает мне мое кольцо, можете проверить в любой момент. Хоть прямо сейчас, — любезно предложил я. — Давайте я отойду с вами вместо госпожи Люберецкой, и мы всласть поговорим.

Наши глаза встретились, и я без слов объяснил, как мы будем общаться. После чего враз прозревший кавалер сделал шаг назад.

— Мы еще поговорим, мессир Павловский, — с угрозой пообещал он и торопливо ушел.

Ой, как страшно — они все сбегают с такими словами. И не сосчитать, сколько за мою жизнь было желающих поговорить, которых я видел всего раз — видимо, договорились, причем с самими собой.

— Спасибо, но не стоило, — сказала Ника, едва он отошел. — Мне кажется, вы создаете себе проблемы.

Однако складка между ее бровями разгладилась, и голубые глаза, чуть потеплев, вновь остановились на мне.

— У вас очень навязчивые поклонники, — посочувствовал я.

— Расплата за красоту, — невесело усмехнулась она.

— Госпожа Люберецкая… — снова раздался голос за моей спиной.

Она опять вздрогнула. Я же поморщился, ибо этот голос был мне отлично знаком. Да что вам всем надо? Вам что тут медом намазано?

— А я ваш фанат! — сияя во все тридцать два, мой полудурок подвалил к барной стойке.