Семёнов же ловил себя на том, что слушает не очень внимательно и с волнением ждёт разговора наедине, когда Свешников выскажет своё отношение ко всему, что произошло на станции. Внешние признаки свидетельствовали как будто в пользу того, что станцией он доволен и сильного разноса не будет, но Семёнов знал, что Свешников принадлежит к тем людям, подлинные мысли которых отнюдь не отражают эти самые внешние признаки и которые высшей добродетелью руководителя считают умение владеть собой. И понимал, что одно дело — весёлой общительностью и дружелюбием повысить тонус коллектива, внушить ему уверенность перед лицом надвигающейся полярной ночи, и совсем другое — выложить начальнику станции всё, что он думает на самом деле об имевших место ЧП. Хотя со дня пожара прошло больше месяца, а Осокина ребята давно простили, Семёнова не переставали терзать запросами, в которых порой чувствовались не забота или желание помочь, а недоброжелательность и скрытая угроза — Белов даже шепнул, что на станцию рвалась комиссия во главе с Макухиным, который своей бестактностью мог бы нанести коллективу непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не прилетел, было, конечно, хорошим предзнаменованием, но всё равно Семёнова волновала мысль о том, что наедине Свешников выскажет серьёзные претензии и будет с ним холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с продвижением по службе — Семёнов искренне верил в то, что достиг своего потолка, — а потому, что Свешникова Семёнов любил и был бы чрезвычайно огорчён потерей его дружеского расположения: с людьми, в которых он переставал верить, Свешников переходил на «вы», не шутил с ними, становился равнодушен к их настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял…

Семёнов смотрел на Свешникова, весело что-то рассказывающего, умело скрывающего свою усталость после нелёгкого в его годы перелёта, и перенёсся мыслями в далёкий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются студенту полные откровений семинары блестящего профессора. Тот дрейф и был одним семинаром, растянувшимся на год; из числа его участников почти все стали кандидатами и докторами наук, начальниками экспедиций и станций, но важнейшее, что они приобрели тогда, — это было понимание Полярного закона… «Спасай товарища, если даже при этом ты можешь погибнуть. Помни, жизнь его всегда дороже твоей». Это — главное. И тут же разъяснение для тех, кто бездумно, нетворчески понимает закон: «Никогда не подменяй подчинённых — кроме тех случаев, когда это связано с риском для жизни: навстречу валу торосов, в огонь и пургу первым должен идти ты!»

Что ж, Свешников имел право так говорить: в полярном деле он знал всё. Ещё задолго до войны он, молодой океанолог, зимовал на островах и береговых станциях, потом участвовал в первых высокоширотных экспедициях, дрейфовал, не раз бывал в Антарктиде и первым прошёл санно-гусеничным путём до полюса холода.

Про него говорили, что льды он читает, как книгу, а пургу слышит раньше, чем она родилась.

Понимали его с полуслова.

Семёнов припомнил такой случай. Обстоятельства потребовали, чтобы с борта «Оби» на станцию Молодёжная срочно вылетел вертолёт в условиях крайне плохой погоды. Оба экипажа вертолётчиков отказались, и ни у кого язык не повернулся их упрекнуть: уж слишком велики были шансы не долететь. И тогда Свешников поднялся на вертолётную палубу и сел в кабину.

— Начальник экспедиции готов. Кто с ним?

Через пять минут вертолёт летел на выручку…

Или случай в Мирном. Свешников получил радиограмму с внутриконтинентальной станции Пионерская — призыв о немедленной помощи. А кругом над Антарктидой мела пурга. О чём-то между собой шушукались лётчики, тревожные разговоры шли в погребённых под снегом домиках. Мирный ждал. Несколько часов Свешников думал, а потом пригласил к себе начальника авиаотряда.

— Плохо на Пионерской, надо выручать.

— Да куда ж лететь, Григорьич? Сплошное молоко, ни взлететь толком, ни сесть…

— Жаль. Если уж ты, Палыч, не можешь, так никто не сможет, на тебя была вся надежда.

— Так я что, Григорьич… Самолёт уже греют, скоро вылечу…

И ещё вспомнил Семёнов, что говорил Свешников тогда, в первом их дрейфе: «Лишь тот выживет в полярных широтах, кто десять раз в них погибал». Это про себя! В Мирном провалился в ледниковую трещину, падая, ухватился за выступ одной рукой — другую вывихнул в плече, и минут пятнадцать слушал, как плещет в бездонной пропасти океан. С чудовищной болью висел — на одной руке! А с той, вывихнутой рукой получилось даже смешно — конечно, смеялись потом, а не тогда, когда полуживого от боли начальника вытащили. Поддерживая руку на весу, побрёл Свешников к медпункту, поскользнулся, грохнулся всем телом о наст, вскрикнул — и поднялся, просветлённый: при падении сам себе вправил вывих: «Везёт тому, кто сам везёт», — смеялся, когда поражались его удачливости.

И сила была огромная и здоровье несокрушимое. В одной высокоширотной экспедиции самолёт с группой научных работников произвёл первичную посадку на лёд недалеко от Северного полюса. Люди разбили палатки и несколько дней безмятежно вели наблюдения, пока идиллическое безмолвие не нарушили треск и грохот лопающегося льда. По приказу командира корабля все бросились в самолёт — все, кроме одного человека.

Геофизик Пирогов садиться в самолёт отказался! Тросики, на которых висели опущенные в лунку ценные приборы, вмёрзли в лёд, и Пирогов с истерической решимостью заявил, что без них он никуда не полетит.

— Плевать на твои приборы! — заорал командир. — Погибнем!

Свешников подбежал к Пирогову, чтобы силой его увести, но — взглянул на его лицо и вдруг стал срывать с себя одежду.

— Ты что, в своём уме?! — кричали ему.

— Держите за ремень! — голый по пояс, потребовал Свешников. Потом окунулся в ледяную воду, перекусил кусачками тросики, один за другим вытащил приборы — и в самолёт!

Таких историй про Свешникова рассказывали множество. Но очень ошибались те, кто неизменную его доброжелательность к людям и самоотверженность принимал за благодушие: к подбору людей, которых он посылал в Арктику и Антарктиду, Свешников относился с чрезвычайной серьёзностью и задолго до экспедиций исподволь их прощупывал — «прокатывал на всех режимах», как любил говорить. Случалась осечка — жестоко, без всякой жалости с таким человеком расставался, но чаще попадания были удачными, и руководить зимовками Свешников из года в год посылал свои «железные кадры», осторожно и осмотрительно вводя в эту сложившуюся элиту обстрелянную молодёжь. Иногда ему ставили в упрёк, что человеку до тридцатилетнего возраста у него трудно пробиться в начальники, но Свешников не считал нужным оправдываться, так как был совершенно уверен, что для руководства зимовкой мало острого ума, образования и честолюбия — начальник должен прежде всего обрести опыт, пройти, не перепрыгивая ступенек, лестницу «от юнги до капитана». И своей элите, которая прошла такой путь, Свешников верил и прощал многое, как прощает генерал испытанным в боях офицерам внешние недочёты, лишь бы выполняли приказы и храбро сражались с врагом.

Обед прошёл весело. В честь гостей Горемыкин не поскупился, извлёк из тайников всё лучшее и с душой изготовил коронное блюдо — знаменитый украинский борщ, благо лётчики привезли свежие овощи.

— На станции всё зависит от двух человек, — с аппетитом доедая борщ, говорил Свешников. — Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник невыносимой. И наоборот! Помнишь нашего повара, Сергей?

— У нас поваром был по совместительству твой коллега, — пояснил Семёнов Бармину. — В первый же обед он сварил неразделанных кур с потрохами, а на ужин подал сырую гречневую кашу пополам с изюмом. Правда, потом он превосходно вылечил нас от несварения желудка.