— Но делать этого, инспектор, ты не станешь, — голос Дракаретта звучал спокойно с послевкусием легкой иронии, которую вполне удавалось не замечать. — Да и бесполезно. Ведь все то, от чего ты приходишь в ужас и полыхаешь гневом праведным — досталось мне по наследству от предков. Я хранитель, а не убийца. Причем хранитель добросовестный и не хочу избавляться от произведений искусства, потакая моде на… как там зовется это мерзкое слово, невесть кем притащенное? гуманизм. Надо же, насколько идеально форма соответствует содержанию. Дерьмо и звучит соответствующе. А иначе я не могу прозвать снисходительность к тем, кто ее недостоин и не оценит.

В древности аристократы коллекционировали предметы такого типа. Тогда жизни простолюдинов не стоили дорожной пыли, налипающей на сапогах. Нынче использование так называемых «вещиц от воров» не приветствовалось и осуждалось. Власти очень сильно рекомендовали сдавать опасные вещи в специальные хранилища. Вот только плевать аристократы хотели на требования гуманности. За создание плотоядных предметов можно было сесть в тюрьму, за заказ подобных — отделаться штрафом. А вот опасное имущество, полученное по наследству от пра-пра-пра и так далее, считалось искусством.

— Ты не похож на кляузника и жалобщика, — добавил Дракаретт. — А даже если бы я и ошибался на данный счет, добился бы лишь презрения. Чинуши мелких и более крупных мастей неоднократно приходили в ужас и от моего наследия, и от моего отношения к всякого рода швали. Подозреваю, в Гранвиле всякая собака знает о моем неприятии мерзоты, завистливой до чужого добра. Если мерзота еще и глупа настолько, чтобы подозревать меня в мерзолюбии, пусть станет кормом для мебели или картин. Ни разу не жаль, еще и тебе же, инспектор, выполнять работу легче. Не согласен?

— Считаю, что право на насилие должны иметь лишь соответствующие службы.

— К которым, по случайности лишь, относишься именно ты, — рассмеялся Дракаретт.

Итен хмыкнул.

— Вы обвиняете меня… в чем? Стяжательстве власти?

— А ты обидчив. Поверь, инспектор, — доверительно и мягко проронил Дракаретт, — я не намерен отбирать у тебя ни работу, ни это некое право на насилие. Преступная шантрапа меня нисколько не волнует. Слишком мелкая сошка. Пока не пытается своей возней мешать мне. Тебя учили заклятию от комаров в этой вашей учебке? — поинтересовался он.

— Нет. Зачем? При имении определенных знаний его можно легко сформулировать.

— Ну надо же! — развеселился Дракаретт. — Простолюдье уже учат правилам начертания заклятий.

Итен скрипнул зубами, вызвав новый приступ смеха.

— Так вот, инспектор. Зайдя в лес, я не стану прикладывать усилий для того, чтобы извести всех комаров, но те, которые позарятся на мою драгоценную кровь подохнут. Думаю, аналогия ясна?

— Более чем, — заверил Итен. — Вот только комары неразумны.

— С точки зрения человека, несомненно. Люди в принципе полагают разумными лишь тех, взаимодействие с кем несет для них выгоду. Не строй дирижаблей те же кшмури, не прислуживай рептилии и не устраивай нам время от времени кровавых бань драконы, мы возомнили бы себя единственной разумной расой в мире. Природа людей отвратительна, Итен. Я понял данную нехитрую истину еще в десять лет, смирился с ней и живу в свое удовольствие, полагая разумными лишь тех, кого хочу видеть в числе приближенных. И мне безразлично, к какой расе они относятся, и чего навыдумывали в этом отношении некто, полагающие себя мудрецами. Замечу, в обратную сторону это работает в той же мере. Сытость дивана, на котором я обожал спать в детстве, как и хорошее самочувствие прекрасной картины, для меня важнее жизни какого-нибудь воришки, посмевшего доставить неудобство своим существованием. Это ясно?

Итен кивнул.

— Вот и отлично. Будем считать, я объяснил свое видение мира.

— Что не означает, будто я с согласен с ним.

Дракаретт повел плечом.

— Неинтересно, согласен ты или нет. Просто имей в виду, что я терпеть не могу проповедей о всепрощении и мразелюбии. Я не собираюсь считать жизнь паразита, будь то человек, инорасец, выходец из любого иного мира или вида, равной собственной; и не намерен оберегать ее в том случае, если она мешает лично мне. Сейчас мне мешает тварь, едва не разнесшая мой особняк во время маскарада, а значит, я помогу тебе обезвредить ее.

— Я понял, — сказал Итен. — И меня это устраивает вполне.

* * *

Сон пришел странный. Муторный уже тем, что Итен никак не мог осознать себя спящим. Он то проваливался на более глубокие пласты тонкого мира, погружаясь в небытие, то всплывал почти к самому пробуждению, осознавал себя, но не мог поменять даже самой мелкой детали.

Итен сидел на песчаной дюне. Шагах в десяти от него плескался океан. Временами из него выпрыгивали и с шумом падали в воду юркие розовые дельфины, а однажды вылетела манта и, медленно помахивая черными треугольными крыльями, унеслась куда-то к крупным низким звездам: зеленоватым, оранжевым, сиренево-фиолетовым. Впрочем, Итен отметил это мельком, сейчас он был всецело поглощен неимоверно важным занятием: таращился на ромашку, выросшую у его ног, и чуть ли не вечность пытался поменять окрас ее сердцевины с ядовито-зеленого на привычный желтый. Перекрасить цветок в синий или пурпурный получалось без усилий, в желтый с белыми лепестками — хоть расшибись, а не выходило.