Мы с ним жили в одной комнате, и естественно, что все прогулки совершали вместе. Когда через несколько месяцев я стал жить один, только тогда я понял, какое, в сущности, удовольствие самому вспоминать о своих шалостях в каком-нибудь саду или на гулянье, а не читать их в бесстрастных и холодных описаниях официальных представителей порядка.

Иногда — и это было чаще всего — Володя являлся защитником женщин, теряющихся от безграничной мужской наглости. Впрочем, ни разу я не слышал, чтобы Володя получил благодарность от защищенных.

— Сударыня… С одиночеством изволите гулять?..

— Оставьте, пожалуйста. По характеру и гуляюсь.

— Я думаю, что мое сообщество в данном приятном вечере…

— Ничего, я и одна… Я не из таких…

— Такая очаровательная в своей наружности дама…

Володя каким-то внутренним чутьем, а не простым невооруженным взглядом, замечал непорядки быта.

— Этот тип, кажется, пристает к женщине… Ты видишь, вот этот… Нет, не слева… В панаме.

— Кажется…

— Ага… Я его сейчас проучу… Послушайте, вы, тип… Вы чего к этой даме пристаете?

— Извините, господин, такой же билет для входа имею, и всякие посторонние лица…

— Я вам покажу, как лезть к приличной женщине…

— Уж и приличная… — фыркал человек в панаме.

— Как же вы смеете говорить…

— Хочу и говорю.

— А если я…

Приличная женщина, по-видимому, сильно заинтересованная всем происходящим, давала возникшему спору новое толкование.

— Да вы не ссорьтесь, — миролюбиво предлагала она, — ужинать так ужинать, а то меня подруга дожидается…

Несмотря на сильно изменившиеся обстоятельства, уведенный мною в сторону Володя все еще не считал себя удовлетворенным и глухо шептал:

— Ударить бы его, этого хама в панаме… Знал бы, как приставать…

— Володя, да ведь эта девица…

— Ну, знаю, знаю, а ты все равно не приставай…

— Может быть, ему нужно сначала познакомиться с ее матушкой или войти в доверие к ее дяде…

— Я, брат, такое тебе скажу, если ты еще будешь…

* * *

Несравненно хуже поступила с Володей одна дама, которую он действительно защищал от какого-то не в меру игривого инженера. Весь ужас этого ночного инцидента для Володи был в том, что инженер, остановленный в момент одного из настойчивых подходов к даме, сразу признал свою неправоту и изъявил желание извиниться.

— Так нельзя, — немного оторопев, возразил Володя.

— Я извиняю, — со слезами в голосе сказала дама, — дайте мне только уйти…

— Виноват, сударыня, — решительно заявил Володя. — Мы все должны поехать в участок, чтобы там засвидетельствовать..

— Я не хочу ехать в участок, — робко попросила дама, — у меня… У нас… Меня муж дожидается…

Володя был неумолим.

— Этого нельзя так оставить… Если вы отказываетесь ехать, я должен сейчас крикнуть полицейского… Нужно проучить такого…

— Он же извинился, — не зная, что делать, пискнула дама. — Вот и извозчик едет…

— А этот господин, оскорбив женщину, уйдет спокойно домой? Нет, извините…

Инженер оказался довольно тактичным человеком:

— Я охотно пойду с вами, но даму вы должны отпустить, раз она сама…

— Мне нужно… У меня дома… У нас дома…

Когда на Володин призыв прибежал полицейский, первая просьба, направленная к нему, исходила от дамы, выразившей настойчивое желание уйти.

— А кто не пускает? — удивился полицейский.

— Вот этот господин, — показал на Володю инженер, — я требую, чтобы он отпустил ее…

Обрадованная дама, конечно, бросилась к извозчику, а полицейский добросовестно составил, по требованию инженера, протокол с подробным описанием Володиных требований от дамы, чтобы та ехала в участок. Делу ход дан не был, но Володя часто вспоминал об этом, причем людям, близко стоящим к неизвестной даме, вряд ли было бы приятно услышать о ней в том пристрастном освещении, в каком о ней говорил Володя.

Прошло много времени, с тех пор как мы расстались с Володей. Наверное, он не переменился, и у него теперь только другой невольный бездеятельный соучастник его наследственных привычек, такой же мученик, как и я. Я мысленно жму руку этой тихой, безответной жертве.

Заканчивая этот маленький и несвязный некролог о живом человеке, я не могу не упомянуть, что тень Володи всегда преследует меня, когда приходится видеть шумное скопление чем-то обеспокоенных людей. Если даже пять человек ищут в вечерей темноте потерянный на тротуаре серебряный рубль[4] — я все равно опасливо перехожу на другую сторону: мне неизменно кажется, что сейчас из-за угла выбежит Володя, сразу найдет утерянную монету и вручит ее одному из добровольно ищущих, и непременно тому, кому эта монета никогда не принадлежала: подымется крик, оскорбленный владелец будет говорить неприятные фразы, и свой вечер я должен буду закончить где-нибудь, куда меня не тянут ни привычки, ни надобности.