Я уже почти дошел до нее, когда услышал ужасный крик. Он был резким, грубым, напряженным от какой-то ужасной муки и, на мой пораженный слух, очень похожим на человеческий.

Я остановился, трясясь с головы до ног от пережитого волнения. Затем я бросился к двери, из-за которой, похоже, доносился шум. Она не была заперта, и я практически кувырком влетел в огромную комнату, окутанную жужжащими механизмами под огромными дуговыми лампами.

Перед длинным столом, заставленным ретортами и прочей лабораторной атрибутикой, стоял Лоуренс. Он стоял спиной ко мне, но при моем внезапном появлении сердито повернул голову, и его странные, узкие глаза пылали от досады.

В комнате находились еще двое или трое мужчин, очевидно, обычные механики, но никто, кроме Лоуренса, не оглянулся. Крики прекратились.

– Что? – его голос звучал едва ли лучше, чем рычание.

– Этот шум! – воскликнул я, уже задаваясь вопросом, не выставил ли я себя дураком. – Что это было?

– А? О, ничего особенного – механизмы… Зачем вы…

Его прервал треск и всплеск из дальнего конца помещения, за которым последовали восклицания ужаса и тревоги, и прекрасная коллекция французских и английских ругательств от мужчин.

Во время разговора Лоуренс держал в руке нечто похожее на своеобразный кусок металла. Он был цилиндрической формы, и на его поверхности постоянно играли оттенки цвета.

Теперь он сунул его мне в руки, пробормотав наказ быть осторожным с ним, и поспешил к месту происшествия. Я последовал за ним со всей возможной скоростью, держа вещь в руке.

В конце комнаты стояли два огромных чана из эмалированного железа, их края были вровень с полом, наполовину заполненные какой-то синюшной, кипящей кислотной смесью, по которой бегали и извивались маленькие струйки.

Дальняя сторона самого большого чана наклонялась вверх под углом около тридцати градусов; гладкая, склизкая пластина из цинка составляла около десяти футов от верха до низа и тянулась по всей длине чана.

Поверхность этой пластины была покрыта примерно на полдюйма толщиной какой-то желтоватой пастой, конечным пунктом назначения которой была смесь в чане.

Над ним возвышался двигатель со множеством колес и поршней, который приводил в действие два больших пестика или штампа с наклонной поверхностью, чтобы соответствовать поверхности предмета; они, проходя от одного конца пластины до другого, растирали пасту, как художник смешивает краски палитровым ножом.

Шлифовальные движения были довольно быстрыми, но боковое движение было сравнительно медленным. Я должен сказать, что на то, чтобы два штампа прошли от одного конца пятнадцатифутового чана до другого, ушло около четырех минут.

В чане плавала планка. На поверхности планки, почти в центре, растянулся человек, раскинув руки в стороны, не смея сдвинуться ни на дюйм на скользкой пасте, потому что малейшее движение означало соскользнуть вниз, в шипящую кислоту.

Хуже всего было то, что, казалось, не было никакой возможности пробраться к нему. Огромный двигатель занимал одну сторону до самой стены, с другой стороны проход преграждал второй чан.

За чанами помещение простиралось на небольшое расстояние, и там была открытая дверь, через которую можно было увидеть огороженный двор, заваленный пеплом и золой.

И огромные штампы, по двадцать кубических футов твердого металла в каждом, неотвратимо продвигались к человеку. Когда они достигнут его, их гладкая поверхность не позволит ему ухватиться за них пальцами, даже если удастся ухватиться за них при их быстром движении. Они должны столкнуть его вниз – сначала они возможно оглушат его, но, несомненно, они столкнут его вниз.

Не стоит и говорить, что в то время я не понимал всей значимости происходящего – только потом я полностью узнал все детали.

Лоуренс крикнул набегу:

– Остановите двигатель! Шевелитесь, парни!

Я увидел, как двое крепких рабочих набросились на рычаги штамповочной машины, увидел, как они крутят колесо, услышал еще один треск и глубокий всеобщий стон! В направляющем механизме соскочил зубчик, или сломался стержень, или что-то еще.

В волнении, трясясь от слабости так, что едва мог стоять, я едва не упал на часть механизма, который, похоже, был остановлен. Неосознанно мои пальцы ухватились за какую-то рукоятку.

Я услышал жужжание, почувствовал что-то вроде сильного удара и жгучую боль. Я поспешно отпустил рукоятку, как раз в тот момент, когда Лоуренс набросился на меня с криком:

– Ради Бога, глупец!

Но я не обращал внимания ни на то, что я сделал, ни на него. Мой взгляд все еще был прикован к несчастному человеку на полозьях.

Теперь штампы находились не более чем в пяти футах от его тела, и их негромкий скрежет и свист звучали в моих ушах так же громко, как стук шагов целой армии.