Задание

Аннотация

Герои остросюжетной повести «Задание» — так называемые трудные подростки. Стараниями работников уголовного розыска многие из несовершеннолетних правонарушителей возвращаются к нормальной жизни.

1 Леденцову нравился петельниковский кабинет. Вроде бы как у всех: стол, мягкие стулья, сейф, карта города на стене… Но карта не выгорела, свеженькая, будто только что из типографии; стол пуст и блестит полировкой стеклянно; вместо графина — минеральная вода в бутылках; сейф выкрашен белой краской и похож на холодильник последней, еще не продаваемой марки; пол натерт до проступания древесного рисунка… Белые цветы на маленьком столике обронили лепестки на красный телефон — издали тот казался окрашенным в горошек. Петельников ослабил узел галстука, — кстати, тоже в белый горошек на кофейном, почти красноватом фоне. — Борис Тимофеевич, как ты относишься к приросту народонаселения? Вопросы, начатые с «Бориса Тимофеевича», таили опасность, как болотные хляби; правда, вопросы с просто «Тимофеевичем» были еще коварнее. Леденцов приготовился к примерно такой логической цепочке: народонаселение — дети — ты не женат — народонаселение не приращиваешь — детей не имеешь — подежурь ночку вместо такого-то, женатого… — Чем меньше рождается детей, тем меньше будет хулиганов, — улыбнулся Леденцов. — Ты, оказывается, детоненавистник. — Вернее, хулиганоненавистник. — А откуда они берутся, эти хулиганы? — Проблема, товарищ капитан. — Неужели ты, профессиональный борец с преступностью, не думал о ее причинах? Не узрев ожидаемых каверз, Леденцов успокоился. Вопросы капитана шли от мыслительных процессов, текущих далеко не только от Леденцова, но вроде бы и от самого Петельникова, как долетавшие невесть откуда космические частицы. Во время подобных состояний капитан ронял невнятные слова, невпопад отвечал, не вовремя спрашивал… Правда, тогда не бывало и «Бориса Тимофеевича». — Подростки сбиваются с панталыку от безотцовщины, товарищ капитан. — Большинство же растет с отцами… — Отцы воспитанием не занимаются. — А кто же? Матери? — Бабушки, товарищ капитан. — Бабушки вместо отцов? Неплохая мысль. Проблемная беседа Леденцова устраивала уже хотя бы потому, что прямо его работы не касалась: подростки были в ведении инспекции по делам несовершеннолетних. И спокойное лицо Петельникова, занятое своими далекими мыслями, настраивало лишь на раздумье. — Я бы, — заговорил свободнее Леденцов, — каждого свихнутого паренька пришпилил бы к настоящему мужчине. К боксеру, штангисту, каратисту… — Зачем? — вдруг жестко спросил капитан. — Для воспитания характера. — А чему может научить спортсмен? — Товариществу… — Разве подростки плохие товарищи? — Взаимовыручке… — Разве они друг друга выдают? — Физической силе… — Разве они слабенькие? Леденцов замешкался, выискивая у спортсменов моральные достоинства. И нашел: честность схваток. И хотел уже побороть едкие вопросы, но капитан подался к нему, бросив локти на стол так резко, что несколько лепестков слетело с телефона, сделав его просто рябым. — Мы же возмущаемся жестокостью в фильмах! А как только заходит речь о трудных подростках, сразу вспоминаем секции дзюдо и бокса. Обращаемся к силе и жестокости. Разве суть мужчины в этом? Почему ребят не привлечь шахматистом, ученым, интересным человеком, умельцем, просто умным мужиком?.. Леденцов не ответил, удивившись злости Петельникова, непонятно против кого направленной. Против каратистов? Или против него, сказавшего то, что не легло на подспудные мысли капитана? Но Петельников улыбнулся, отгоняя свое настроение: — Тимофеевич, вот разве тебя нельзя прикрепить к трудикам? — Нельзя, — сразу, не думавши, выпалил Леденцов. — Почему? — Я спортсмен, товарищ капитан. — Дамы из инспекции по малолеткам просят помочь… Леденцов вздохнул: «Борис Тимофеевич» сработал. Видимо, к его делам, большим и малым, добавится еще толика. И все-таки он попробовал унырнуть: — На мне «глухарь» висит, товарищ капитан. — Он на всех нас висит. — Еще Сашка-телепат… — Мелочь. — А кража арбузов? А драка в дискотеке? А история с «летающей тарелкой»? — Ну да, — тоже вдохновился Петельников. — Сейчас ты сообщишь, что тебе некогда жениться? — Некогда, товарищ капитан. Петельников встал и подошел к раскрытому окну, в которое с уличного сквера текли запахи позднего августа. Он сделал несколько долгих вдохов и резких выдохов, отчего его плечи опадали, будто сбрасывали тяжесть. И лейтенант подумал, что никакие гантели и секции не помогут ему, Леденцову, добиться такого вот литого торса; не прибавят росту, уверенности, остроумия и той галантной обаятельности, которая помогает в оперативной работе. В дверь что-то ударило, отчего она распахнулась, впуская длиннющую продуктовую сумку, плотную, цельносшитую и тупую, как торпеда. За ней вошла женщина с белесыми всклокоченными волосами. Она уставилась на порожнее кресло и замерла, удивившись его пустоте. Петельников вернулся на место: — Слушаю вас. — За что таскали Витю Рундыгина в милицию? — А вы кто? — Его бабушка. — Не таскали, а доставили. — За что? — повысила она голос оттуда, от двери. — Отбирал деньги у школьников. — И сколько взял? — Не успел. — Нет, успел! — крикнула женщина. — Шесть копеек двухкопеечными. Теперь она пошла к столу с нескрываемой решительностью — Петельников ждал, встречая ее своим темным упорным взглядом. Женщина ткнулась в столешницу торпедоподобной сумкой, запустила в нее руку и сыпанула горсть двухкопеечных монет перед капитаном. И еще дважды ныряла рука в зев «торпеды» и густо швыряла мелочь, которая выстелила на столе золотистый круг; одна монетка спрыгнула на пол и докатилась до безмолвного Леденцова. — За двушки ребенка хотите посадить? Да я вам их тонну привезу! А Витю не дам! Она повернулась и вышла так скоро, что Петельников не успел ее остановить. А может, не хотел — он и не в таких случаях успевал. Леденцов поднял монетку и бросил на стол, в круг. Петельников начал сгребать мелочь в холмик. — Как понравилась бабуся? — Бандитка. — А ты не хочешь помочь дамам из инспекции… — Какая связь? Капитан опять встал и прошелся по кабинету — теперь он каким-то хитрым, почти незаметным упражнением разминал грудь. Леденцов следил, запоминая. Но слова Петельникова, роняемые на ходу, отвлекли. — Где жилой квартал примыкает к частным гаражам, есть одно тихое местечко. Что-то вроде беседки или павильончика. А по местному — Шатер. Там собираются отпетые подростки. — Разогнать. — Пробовали. Опять роятся. Вроде бы сидят, бренчат на гитаре, никому не в тягость… А вовлекают мальчишек в пьянство, воруют по мелочи, бьют ребят, возможно, занимаются чем-нибудь и покрупнее. — Разогнать, — убежденно повторил Леденцов. — Там ядрышко есть. Оно и обрастает. — Какое ядрышко? — Внучек этой денежной бабуси. Ирка-губа, она же Ирина Иванова. Грэг-артист. Других не знаю. — По сколько им? — Шестнадцать-семнадцать. Кто в школе, кто в ПТУ. Леденцов умолк, посчитав все ясным: оперативных загадок нет, разгонять бесполезно, привлекать к ответственности вроде бы не за что… В кабинете, всегда накаленном разговорами, сделалось тихо. Но золотой круг меди на столе притягивал взгляды и тревожил. Леденцов пошевелился, намереваясь уйти от ненужной ему тревоги, от разговора о помощи инспекции, от образа всклокоченной женщины… Но Петельников сел рядом и задумался вслух: — Есть вирусы, которые проникают в чужеродную клетку, встраиваются в ДНК и заставляют всех работать по своей программе. А? — Не встречал, товарищ капитан. — Что не встречал? — Такого вируса. — А я встречал. — Петельников оглядел его с головы до ног. — Тебе ведь сорока нет? — Двадцать четыре. — Выглядишь на двадцать. Моложав, энергичен, неприметен… Чем не вирус? — Я рыжеват, — начал догадываться Леденцов. — Вирусы тоже не все брюнеты. Просочиться в Шатер и развалить их изнутри, а? — Не сумею, товарищ капитан. — От других дел освободим, а? — Тут нужен педагог. — Тут нужен убежденный парень. — Молод я для воспитателя… — Молодому они поверят скорее. — У меня опыта нет… — Вот и появится. — Да не сумею я, товарищ капитан! — чуть не взмолился Леденцов. — Сумеешь, сумеешь. — Почему вы так уверены? — Потому что парень ты веселый. Леденцов замешкался, подыскивая новые доводы. Эту заминку капитан истолковал по-своему. Он встал, довольный, подошел к столу и поманил Леденцова. И когда тот рассеянно подбрел, Петельников оттопырил боковой карман его пиджака и тремя скорыми гребками смахнул туда все двушки. Пиджак сразу скособочило. Леденцов одернул его недоуменно. — Зачем, товарищ капитан? — В райотделе тебе пока лучше не появляться. Вот и будешь мне позванивать. 2 Леденцов удивился непривычной пустоте, замкнувшей его жизнь. Будто ехал он ехал в людном тряском поезде, из которого вдруг все вышли, и вагоны покатили по другому, по бархатному пути — и никого, и тишина. До разговора с Петельниковым он вел нормальное оперативное существование — работал по версиям, бывал на заданиях, ездил по адресам, опрашивал граждан, отыскивал каких-то типов, проверял каких-то субъектов… Он и теперь не сидел сложа руки, занявшись подростками из Шатра, — метался по жилконторам, школам и училищам, изучал личные дела, говорил с учителями, вчитывался в справки инспекции по делам несовершеннолетних… Работал. Откуда же чувство беспокойной пустоты? Леденцов разделся до трусов и приступил к действу. Кто-то сказал, что химические красители рыжие волосы не берут. Поэтому он купил по два пакета хны и басмы. В старом журнале, отысканном в маминой комнате, сообщалось, что хна красит в рыжий, а басма — в сине-зеленый. Но если их смешать в пропорции, например, два к одному, то можно стать золотистым блондином. Недурно. Леденцов отмерил порошков и залил горячей водой… Видимо, жизнь полнится не только работой. Там, в райотделе, он был занят и теперь занят. Чем же та жизнь… Беспомощной улыбкой Леденцов перебил мысленный вопрос — беспомощной оттого, что так долго не мог догадаться. Да там ребята были с ним денно и нощно; там приходилось трудненько, да весело; там многое не давалось, да было у кого спросить; там и по морде получал, и ножом замахивались, да почти рядом вставало надежное плечо; там не ел сутками, да сладок был хлеб где-нибудь в пробензиненном «газике»… Там, там. И Леденцов поежился в теплой ванной, будто его опустили в толстостенном батискафе на дно морское. Кашица в тазике фыркнула. Он взял кисточку для бритья, густо обмакнул и начал смазывать голову энергично, как намыливал. Волосы неприятно слиплись. Теперь их следовало обернуть полотенцем и подержать минут двадцать. И золотистый блондин готов. Неузнаваемый. Леденцова и раньше заедали вопросы и вопросики, которых круговерть розыскной работы высекает десятки на дню. Теперь их не стало. Был лишь один, горевший в мозгу не переставая, вроде лампочки в парадном… Как проникнуть в Шатер? Каким способом? Естественным бы, вроде случайно залетевшей мухи. Шатер он обозрел: странное сооружение, плотно зажатое кустами сирени, походившее издали на раздерганный стог сена; он уже не раз видел всю компанию, бредущую по улице, хихикающую в автобусе, гогочущую в лодке на прудах… Он уже по далеким очертаниям фигур знал, кто есть кто. И все-таки: как подступиться? Планы роились… Леденцов размотал полотенце и повернулся к зеркалу, ожидая увидеть золотистого блондина. Но волосы остались рыжими, утратив лишь свежемедный блеск, будто их окунули в глинистый раствор. Он схватил журнал. Видимо, ошибся в пропорции красителей. Пришлось заваривать новую кашицу, взяв теперь одну долю хны и одну долю басмы. Правда, он будет уже не золотистым блондином, а светлым шатеном. Тоже неплохо. А планы роились… Отпустить рыжую щетину, взять под ее цвет пару бутылок портвейна розового и усесться в Шатре. «Отсидел, ребята, срок, был хороший мне урок». Допустим, примут. Да лягут ли слова бывшего уголовника на их необузданные души? Чем их убеждать? Мол, не уподобляйтесь мне? Или договориться с дружинниками. Они инсценируют нападение на Ирку-губу, а он ее спасет. Знакомятся, встречаются. Ирка ведет его в Шатер… Но в фильмах подобное случалось тысяча и один раз. Теперь Леденцов морил волосы под полотенцем более часа. И когда скинул шаткий тюрбан, то с интересом уставился на пегие пятна, карие пряди и рыжеватые подпалины. Не светлый шатен, не золотистый блондин, а курочка-ряба. Его дед, отец и мать были разными химиками — чистыми или с приставками «гео-» и «био-». Видимо, химические гены ему не передались, потому что он недобро разглядывал порошки, дивясь, как это их яркая сочная зелень может дать блондинов и разных шатенов. Но журнал убеждал: все дело в пропорции и терпении. И Леденцов заварил третью кашу в новом соотношении, уже рассчитанном на брюнета. Посомневавшись, сыпанул басмы побольше, чтобы уж наверняка. Чтобы почерней… Или так. Вся компания сидит в Шатре. Подъезжает машина с синим огоньком. «Пожалуйста, в отделение за шум и непристойные крики». Но тут подходит он, Леденцов, и отстаивает ребят. Мол, он за них ручается. Машина уезжает. Его просят в Шатер… Примитивно. Или так. Сядут они в лодку, выплывут на середину пруда, а он в акваланге поднырнет да потихоньку опрокинет. Глубина, страх, крики о помощи. Тут он явится из глубин и спасет Ирку-губу. Как женщину. Благодарности, знакомства, визит в Шатер… Но уж больно заковыристо. Чтобы стать брюнетом, полагалось держать волосы в кашице часа три. В чалме-компрессе, в трусах, с полотенцем на плече, расхаживал Леденцов по квартире. А способы проникновения в Шатер бежали в голове кинолентой. Он видел себя страховым агентом, водопроводчиком, тараканоморителем, учителем физкультуры и даже массажистом… Бежали кинолентой и, может быть, поэтому были киношными. И когда оперативные сюжеты иссякли, липкая чалма надоела и по влажной спине побежали знобкие мурашки, Леденцов вдруг подумал… Эта Ирка — юная девица. Он — молодой человек. Надо лишь подкараулить ее одну и познакомиться просто, что делал он не раз как в розыскных целях, так и в личных. Леденцов сорвал с головы полотенце и направился к зеркалу — не к маленькому, а в переднюю, к трюмо. Чтобы полюбоваться. Глянув, он непроизвольно перестал дышать и осмотрелся, словно выискивая, кто это еще мог подкрасться к зеркалу… Там, в трюмо, стоял невероятный человек — с его торсом, в его трусах, но с головой полосатой гиены. Сине-зеленые разводы сбегали с волос на лицо, разукрасив его по-клоунски. Одно ухо изумрудное, макушка цвета индиго… Он прошелся перед зеркалом, тряхнув цветной прической и пошевелив зеленым ухом… — О боже! Леденцов обернулся — в открытых дверях притихла женщина, обессиленная увиденным. Между прочим, ее неуемные волосы, нетронутые никакой краской, отливали теплым огнем. — Входи, мама, — поторопил Леденцов, безмятежно поскреб индиговую макушку и пошел докрашиваться. Она настигла его в ванной, не сняв плаща и не сбросив дверного оцепенения. — Боря, что с тобой? — А что со мной? — неуверенно удивился Леденцов. Мать разглядывала полосатую голову. Ему показалось, что ее глаза горят отраженным сине-зеленым светом. — Зачем… эта клоунада? — Надоело ходить рыжим. — Не болтай. — Хочу сделаться модненьким. Попсовым-мопсовым. — Боря, ты перестал ходить на работу… Теперь вот это… Что же с тобой? Понурившись, он прошептал почти испуганно: — Мама, я влямурился. — Что? — Влюбился. — В кого? — В девушку, как горный мак. — Какой горный мак? Скажи толком. Кто она, из какой семьи, как ее звать?.. — Ирка-губа. 3 В конференц-зал сошлось человек триста. Люди жертвовали обеденным перерывом. Петельников знал, что работников объединения «Полимер» привлекло не его ораторское искусство, а тема: «Правопорядок в районе». Впрочем, сильнее интриговали другие слова вестибюльного объявления, выведенные тушью мелко: «Рассказывает старший оперуполномоченный уголовного розыска, капитан В.А. Петельников». Вел встречу заместитель директора по общим вопросам Мирон Алексеевич Желубовский. Фамилия показалась знакомой. Петельников объяснял правовую ситуацию в районе, приводил примеры, делал выводы, вспоминал случаи из личной практики, а фамилия Желубовского вертелась в мозгу неопознанной. И только когда зашла речь о несовершеннолетних, Петельников приостановился посреди фразы и внимательно глянул на усталого и нетерпеливого человека, ведущего собрание. Желубовский, отец Грэга-артиста. Разговор с родителем сам шел в руки — хоть этим помочь Леденцову. Время доклада истекло. Петельников сказал заключающие слова и спрятал в карман незаметную бумажку-планчик. Но истекло время доклада, а не время его встречи с работниками объединения «Полимер». Пошла череда вопросов — скорых, один за другим, как вагоны бегущего поезда. Казалось, люди забыли про работу. Петельников отвечал… Сколько задержал он преступников лично; почему осужденные не отбывают полностью срок наказания; женат ли он; куда ползет кривая преступности; сидят ли в нем бандитские пули; почему их полицейские оснащены черт те чем, а у наших милиционеров одни кургузые «газики»; есть ли любовь в преступном мире; до каких пор не будут приниматься меры к Федьке по фамилии Оридорога с Сердобольской улицы, который торгует самонаваренным едким напитком под названием «Коловорот»; работают ли в уголовном розыске женщины; и все-таки: почему он не женат?.. — Кофе выпьете? — предложил Желубовский, прервавший таки лавину вопросов. — С удовольствием, — тотчас согласился Петельников, потому что хотел и побеседовать, и кофе любил, и не знал, — где и когда еще доведется перекусить. Они прошли в кабинет заместителя директора. Середина просторной комнаты была застлана темно-зеленым ворсистым паласом, и на нем, как на надежном плоту, укрепился полированный стол с телефонами, пара кресел и веселенький торшер, походивший на велосипедное колесо с кистями. Когда же секретарша принесла кофе не в чашечках, а в фаянсовом кофейнике, Петельникову сделалось совсем уютно. — Да, работа у вас опасная, — сказал Желубовский, как бы продолжая встречу в конференц-зале. — Не так для жизни, как для нервов, — уточнил Петельников. — Видимо, трудно с рецидивистами? — Пожалуй, нет. — С убийцами? — И с ними управляемся. — А-а, нелегко с крупными расхитителями? — Мирон Алексеевич, труднее всего с разболтанными подростками. — Неужели они опаснее рецидивистов и убийц? — Убийца редок, а группка непутевых ребят почти в каждом дворе ошивается. Подобные минуты Петельников считал отдыхом. Модный кабинет, торшер, беседа, кофейник… Поэтому он глубже вмялся в эластичное кресло, вытянул ноги и отпил хорошо заваренного кофе. Но Желубовский глянул на часы, не скрывая своей занятости. — Мирон Алексеевич, кстати: как ваш Григорий ведет себя дома? — перешел он к делу. — А что случилось? — Связался с худой компанией… — Чепуха! — оборвал Желубовский. — Вы его с кем-то перепутали. — Как же… Грэг-артист. — Почему Грэг? — Потому что Гриша. — А почему артист? — Потому что поет. — Он поет? — Песни на свои стихи. — И пишет стихи? — И на гитаре играет. — У него есть гитара? Петельников не ответил. Кофе вдруг показался слишком горьким, перенастоянным. Впрочем, на этот бодрящий напиток он грешил зря: кофе за хозяина не в ответе. Но капитану расхотелось говорить с отцом, который не знает, что у сына есть гитара. — Чем же занимается эта худая компания? — Курит, пьет, хулиганит… Почти уголовщиной. — Здесь что-то не так. У нас же благополучная семья… — Мирон Алексеевич, что такое «благополучная семья»? На ответ Петельников не надеялся: уж слишком очевидна в его словах ирония. Но Желубовский, расстроенный мыслями о сыне, ничего не заметил и заговорил горячо: — Мы с женой не гуляем, не пьем и даже не курим! У обоих высшее образование и ответственная работа. В доме полный достаток. Где он мог набраться плохого? — Там, где бывает вечерами. — Где он бывает вечерами? — А вы не знаете? — Товарищ Петельников, вечерами я сижу тут или на каких-нибудь собраниях, или хожу по цехам, или еду в командировку. — Тогда, Мирон Алексеевич, должен вас огорчить: семья ваша крайне неблагополучная. — То есть? — Какое благополучие, коли отец не обращает внимания на сына. — Я занят двадцать четыре часа в сутки! — Вот я и говорю: семья неблагополучная. Вошла секретарша, — видимо, предложить еще кофе, — но, глянув на лицо начальника, осторожно прикрыла дверь. К нему, к кофе, кроме печенья и бутербродов идет тонкая, может быть, даже изысканная беседа, как и аромат самого напитка. Петельников, пока у Желубовского не было для этой беседы слов, думал, где удобнее всего пить кофе. Не дома: обязательно вызовут; не в райотделе: обязательно поедешь на происшествие; не в кафе: обязательно кто-нибудь помешает; не в поезде: там обязательно пьют чай; не в многодневной засаде, где кофе в термосе… И капитан решил, что приятнее всего пить кофе в гостях, где он и вкусен, и никуда не вызовут. Петельников был вроде бы в гостях. Что же мешает уютному кофепитию? — А куда же вы смотрите? — уже не сдерживаясь, прикрикнул Желубовский на капитана, как на подчиненного. — Ну у вас и диапазончик… От «этого не может быть» до «куда вы смотрите». — Подростка втягивают в шайку, а вы бездействуете? — А вы, отец, почему бездействуете, когда сына втягивают в шайку? — Вас поставило государство! — Мирон Алексеевич, а почему государство должно ставить специальных людей — милиционеров, педагогов, воспитателей, — которые обязаны делать за вас святую вашу работу? — А разве мы с женой ее не делаем? Гитара! Пустяк, поэтому я о ней и не знаю. Григорию все дано для всестороннего развития. Поехать на машине — пожалуйста, я сам сажусь за руль. Книги, радиоаппаратура, одежда, путешествия… Знаете, что мы решили ему приобрести? Компьютер. — А он больше всего любит гитару, которую, вероятно, купил на сэкономленные деньги. — У Григория нет сэкономленных денег! Он их получает столько, сколько ему необходимо. Мы придерживаемся современной системы воспитания. — Это не система воспитания, а система развращения. — Чем же мы развращаем? — Извините, мещанством. Желубовский вскочил и ринулся к двери. Капитан с недоумением поставил выпитую чашку. Куда он? К директору, в милицию или к сыну?.. Но Мирон Алексеевич описал дугу по кабинету и, словно раздумав, вернулся на место. Теперь за столом сидел не подтянутый и нетерпеливый заместитель директора, а растрепанный мужчина с тревожными глазами, покрасневшим лицом и поникшим галстуком. — Что же теперь делать? — Дадите еще кофе — скажу, — улыбнулся Петельников. Желубовский ткнул кнопку. Вошедшая секретарша, догадавшись о непростом их разговоре, тревожно спросила своего начальника: — Печенья принести? — Ага, — нахально ответил капитан. Подтверждался его вывод о том, что надежнее всего пить кофе в гостях. Печенье оказалось не магазинным, сладким и сдобным: видимо, пекли в столовой объединения. И свежезаваренный кофе пахнул ароматом. Петельников на несколько минут увлекся. Потом зазвонил телефон. Словно разбуженные его звуком, затрещали и другие два аппарата. И пока громыхали три звонка, капитан уминал печенье, надеясь еще и на время трех телефонных разговоров. Но Желубовский трубок не взял. — Мирон Алексеевич, я знавал отца, который ради детей отказался от должности главного инженера. — Прикажете идти в слесаря? — Не знаю. — Уйти матери с работы? Или нанять воспитателя? Услать в другой город? Или просто высечь его? — Ваша ошибка в том, что вы создали для сына особые условия. — Как же иначе! Ребенок, счастливое детство, цветы жизни… — Мирон Алексеевич, я не педагог, я милиционер… Но по-моему, дети должны жить той жизнью, которой живут взрослые. — Труды, нервотрепки, спешки, недосыпы, заботы, неприятности… Все это нашим детям? — Да. Только в других, в ребячьих дозах. — Почему же он не переживал вместе со мной? Я многое в жизни успел, много сделал хорошего… Почему он берет пример со своей компании, а не с меня? — Мирон Алексеевич, когда вы делали хорошее, вашего сына не было рядом. Вот и сделайте, чтобы теперь он всегда находился как бы рядом с вами. 4 Ирка-губа шла вальяжно, как медведица. Леденцов видел черные прямые волосы, гулявшие по ее плечам, спину, обтянутую кожаной курткой и поэтому казавшуюся не по-женски плотной, желтый фирменный ярлык на потертых стоячих джинсах… Ни блондином, ни брюнетом он не сделался, едва отмыв сине-зеленые разводы. Но и рыжим не остался. Теперь его голова имела редкий для человека цвет ржавого лимона. Леденцова это устраивало: какая-никакая маскировка. Ребята из Шатра доставлялись в райотдел и не исключено, что могли его приметить. Ирка стояла у киноафиши, озирая ее долго, как-то непонимающе. Леденцов замешкался возле длиннющего легкового автомобиля, разглядывая броскую модель. Ему хотелось спать: с раннего утра торчал он у Иркиного парадного. И зря, потому что шатровые ребятки, видимо, вставали поздно; из дому Ирка вышла около двенадцати. Ему хотелось кофе. Когда его благородный запах выдувало из кофеен и кондитерских, Леденцов чувствовал во рту ароматную горчинку. Впрочем, вкус мягких булочек, трех-четырех, он тоже чувствовал. Ирка зашла в магазин «Женское белье». Леденцов привалился к фонарному столбу… Два часа ходил он, как бычок на веревке. Для знакомства не подвернулось ни одного случая, простого и естественного, как, скажем, чашка кофе. А ведь чего проще? «Не хотите ли выпить чашечку кофе? С булочками? С тремя-четырьмя?» Не виси на нем этого задания — давно бы познакомился. Подошел бы и спросил: «Не хотите ли выпить чашечку кофе?..» Ирка вышла из магазина и побрела по улице, разглядывая вывески и витрины. Леденцов тоже побрел, держась на безопасном расстоянии. Не позавтракал он из-за мамы, из-за длинных разговоров, которые заводиться стали все чаще. «Пора иметь специальность, у нас в роду все химики. Дед в твоем возрасте… отец в твоем возрасте… я в твоем возрасте…» Интересно: что бы придумал дед-химик, «вися на хвосте» у непутевой девицы, с которой надо познакомиться? Что ж они, все химики и физики, усилием своего интеллекта не развеют эти Шатры? Ирка остановилась у газетного киоска. Леденцов обежал его с другой стороны и для начала хотел спросить киоскершу, нет ли журнала с детективным рассказом, или что-нибудь про «летающие тарелки», или про волосатую рыбу, а потом узнать про любовную повесть, а уж потом поинтересоваться у Ирки… Но, глянув на значки, Ирка пошла своим бездельным путем. Мама права. Оперуполномоченный уголовного розыска — это не специальность хотя бы потому, что ей нельзя научиться. Это труд, деятельность, в конце концов, состояние. Что за работа, коли некогда выпить чашку кофе? В маминой лаборатории небось уже третий кофейник варят… И тут Ирка-губа, будто уловив его кофейную тоску, вошла в кафетерий. Леденцов бегом влетел за ней: подходящее место для знакомства. И кофейку можно попить. Очередишка жаждущих была небольшой. Он уперся в кожаную спину и спросил, как проворковал: — Скажите: вы последняя? Ирка обернулась… Сперва он ничего не увидел, кроме губ — больших, полных, слегка выпяченных, словно она тянулась ими к кому-то. Глаза темные, с маслянистым блеском. Лицо загорелое и крепкое, может быть, из-за суховатых скул. — Я, — глухо ответила она, отворачиваясь. — На всех хватит? — деловито спросил Леденцов. — Чего? — Кофе. — Хватит, не дефицит. — А что там к кофею? — Леденцов завертел головой, будто ему не видно из-за чужих плеч. — Кексы, пирожки с мясом, бутерброды с красной икрой, — нехотя перечисляла она. — Девушка, зачем вы меня обманываете? — Чего-чего? Ирка повернулась, готовая к обороне. Леденцов не сомневался, что, при ее весе, развороте плеч и крупных руках, она может припечатать по-мужски. Он улыбнулся подхалимски: — Не пирожки с мясом, а пирожки с запахом мяса; не бутерброды с икрой, а булка, испачканная икрой. Ирка фыркнула, глянув на его волосы со вниманием. Леденцов деловито достал пачку трешек, пошелестел ими и отщипнул одну: на воображение подобных девиц такой шик действовал. Она скосилась на его деньги, разгладила мятый рубль и взяла чашку кофе с кексом. Свои четыре пирожка с двумя чашками кофе Леденцов заказал торопливо, боясь упустить рядом с ней место. — Девушка, чем, по-вашему, пахнет цивилизация? — спросил он, принимаясь за жданный напиток. — Французскими духами. — Женский ответ. Запах цивилизации — это запах кофе. — Леденцов разом откусил половину пирожка, добавив: — И запах жареного мяса. Ирка жевала кекс, навалившись на стол крупной грудью, которую сдерживала лишь красная майка; куртку же она, видимо, никогда не застегивала. — Почему не взяли икру? — спросил он. — А сам чего не взял? — Предпочитаю черную. — А я предпочитаю селедку. — Ну а мороженое? С шампанским? — Это всегда идет. — А не сходить ли нам после этого кофея в мороженицу, а? У меня с утра нос чешется — в рюмку глядеть. — В рюмку глядеть или с лестницы лететь, — заметила Ирка туманно. Но он уже ликовал от успеха, выпавшего ему за терпение. И давился пирожками, взятыми нерасчетливо: четыре штуки нужно было съесть за время, потребное Ирке на один кекс. Все-таки четвертый пришлось незаметно сунуть в карман. Они вышли на улицу. — Ну, мы познакомились или еще нет? — Он подстроился под ее валкий шаг. — А чего ты ко мне клеишься? — вдруг спросила Ирка, будто только что его узрела. — Странный вопрос, мадам. Ты молода, интересна, симпатична и даже… — Парень, только не надо песен! — перебила она громко, по-базарному. И Леденцов догадался, что своими комплиментами попал в болевую точку, в какой-то комплекс, которых в шестнадцатилетних навалом; скорее всего она считала себя некрасивой. И была недалека от истины: фигуры нет, походка медвежья, губы крыночкой… — Мороженицу посетим? — спросил он еще уверенно. — С кем попало не хожу. — Это я-то «кто попало»? — удивился Леденцов. — Мы с тобой не поддавали, в вытрезвителе не спали. — Да мы вместе кофей пили! — вроде бы распалился Леденцов. Ирка оглядела его, как последнего дурака. Леденцов стоял с просящим видом — ссутулился, желтая головка набочок, белесые ресницы помаргивают… Она рассмеялась: — Ты не мэн, а просто Рыжий. — Проводить хоть можно? — плаксиво спросил он, проглотив обидное определение. — Мне что? Иди. Насчет своей внешности Леденцов не заблуждался: невысок, не плечист, бледнокож и усыпан веснушками, уж не говоря про рыжую, а теперь желтовато-ржавую голову. Он полагал, что сможет понравиться только интеллигентной девушке, гуманитарно образованной. Эта же Ирка наверняка млела перед здоровыми модными ребятами, походившими на сыщиков из импортных фильмов. Леденцов скривился: выходило, что он тоже комплексует не хуже шестнадцатилетнего. — Как тебя звать? — Ирка. — А я Борька. Они свернули с центральных улиц на тихие. Его новая знакомая шла все так же бесцельно, поглядывая на дома и прохожих с удивлением человека, впервые попавшего в город. Но двигались они не к Шатру. Леденцов натужно придумывал тему для разговора. Надо заинтересовать, не спугнуть, продолжить хрупкое знакомство… Для этого нужно знать человека. Об Ирке ему лишь известно, что в этом году кончила восемь классов, успевала плохо, теперь учится на парикмахершу, живет с матерью и поставлена на учет за обирание пьяных. И теперь он знал, что она комплексует из-за своей внешности. Тогда с ней нужно говорить о красоте и любви; впрочем, об этом нужно говорить с любой женщиной. — Ира, ты это брось. — Чего? — Клепать на свою внешность. — Тебе-то что? — Все зависит от ракурса. — Какого ракурса? — Глядит на тебя какой-нибудь Эдик-Вадик и видит, допустим, чучело. А смотрю я — и вижу красотку. — Только не надо песен, — повторила она негромко, уже для порядка. Теперь они шли по одному из тех старинных переулков, которые вроде каналов соединяют большие улицы-реки, — где прохожих мало, как в деревне, и каждый второй дом стоит на капитальном ремонте. Ирка брела совсем обессиленно. Леденцов поглядывал на нее сбоку и видел лишь вал груди, волосы, шуршащие по вороту куртки, да выпяченные губы. — В любви, Ира, все относительно. Это еще Эйнштейн подметил. Одна девица тоже комплексовала вроде тебя. Якобы никто ее не замечал. Как-то в автобусе сидела рядом с парнем в кедах и в потертом тренировочном костюме. Вдруг контроль. У парня билета нет. Говорит, что деньги оставил в костюме. «Или штраф плати, или следуй в милицию». Жалко ей стало парня, уплатила за него штраф. А парень ее адрес берет, чтобы деньги вернуть… На второй день входит в квартиру этой девицы майор с букетом роз и тортом размером с велосипедное колесо. Да-да, тот, оштрафованный. Финал: брак под Мендельсона. — Тебе бы кино крутить, — усмехнулась Ирка. Знакомство не шло. Леденцов ворошил память, отыскивая там мысли о женщине, красоте и любви. Почему-то ничего, кроме Ромео и Джульетты, не вспоминалось, а эту классическую пару он не любил: мало ли что могут выкинуть детишки. Почему с работниками уголовного розыска не проводят семинары на тему «Как знакомиться с женским полом?». Или «Как вести светскую беседу с дамой, обирающей пьяных?». Да не светскую беседу, а трепаться надо, трепаться. — Ир, где пашешь? В школе, в ПТУ или вольные хлеба жуешь? Противное кошачье мяуканье скребануло из-за фанеры, закрывавшей окно первого этажа, — дом ремонтировался. — Ой, кошечка! — Ирка остановилась. — А может, котик, — буркнул Леденцов. — Жильцы выезжают, а животных не берут. — Да, собаки. — Кошки, а не собаки! — Я говорю — жильцы собаки. Кошка опять мяукнула, теперь тонко и зовуще. — Борька, поймай ее. — Мигом, — обрадовался Леденцов, что она запомнила его имя. Парадная дверь оказалась незапертой. Они вошли в сумрак дома, где никто не работал, никого не было, ничто не стучало… Лишь внизу, наверное в подвалах, долго и бессмысленно лилась вода. Дверные коробки были сняты. Леденцов обошел бак с раствором, штабель досок, какие-то бочки, какие-то рулоны и оказался в той комнате, где мяукала кошка. Паркет содран, штукатурка обвалена, темно… — Кис-кис! — позвал он. Хлесткий удар из-за спины по скуле качнул Леденцова вбок, по направлению этой хлесткой силы, но он устоял и даже обернулся. Второй удар попал в переносицу, и темная комната вспыхнула зеленым светом и погасла — теперь он упал на колени. Может быть, в этом свете вместо Ирки-губы ему почудилась другая фигура, высокая и сухопарая. В неотключенном сознании жила торопливая мысль, начинавшаяся со слова «сейчас». Сейчас-сейчас… Крепкая рука шарила по его карманам. Сейчас-сейчас… Удостоверение в брюках, в тайничке, не найдут. Сейчас-сейчас он встанет и прищемит эту крепкую руку. Сейчас… Но тело не подчинялось живучему «сейчас», припадая к доскам пола. Шаги, почти топот многих ног. И тишина… Минут через пять Леденцов поднялся, осмотрел карманы и жалобно вздохнул. Удостоверение на месте. Пропала пачка трехрублевых купюр, около шестидесяти рублей. И пирожок с мясом, не доеденный за завтраком с Иркой-губой. 5 Леденцов сидел в углу дежурной комнаты, загородившись от снующих сотрудников желтыми волосами, надвинутой на глаза кепкой да пластырным колтуном на скуле… Выйдя из нежилого дома с помутневшей головой, он позвонил капитану и доложил, что задание выполнено. Оставалось лишь задержать всю компанию и привлечь за очевидный грабеж. Но Петельников его радость загасил вопросами. А если Ирка не признается? А где свидетели? А если денег не найдут? А кто его бил? А зачем это сотрудник милиции знается с подобной девицей? А зачем он шел с ней в заброшенный дом?.. И другие, позаковыристей, которые задаст следователь и суд. Леденцов растерянно умолк, но капитан вдруг поздравил его с несравненным шансом, подвернувшимся именно в тот момент, когда жилистая длань звезданула в скулу… Поэтому Леденцов и сидел в дежурной комнате — использовал шанс. Дверь открылась. Ирка-губа вальяжно подбрела к столу дежурного. — Долго мне тут преть? — Сколько потребуется, — ласково отозвался майор. — По нахалюге арестовали. — Не арестовали, гражданка, а задержали. — Я не гражданка, я несовершеннолетняя. — Поздновато вспомнила, — посочувствовал майор. — Почему это поздновато? — За грабеж ответственны и с более раннего возраста, а вам почти семнадцать. — Какой грабеж?.. — заныла было Ирка на высокой, отработанной ноте, но увидела в углу Леденцова. Он зыркнул из-под кепки с неподдельной яростью. Потому что скула ныла какой-то разогретой болью, потому что не оправдал доверия капитана, потому что пропали деньги… И было обидно. Ирка не ожидала этой скорой встречи — ни слов не припасла, ни лица не состроила, а глядела на него туповато, как на трехгорбого верблюда. — Отдай деньги! — сказал он зло. — Гражданин, успокойтесь, — приказал дежурный. Так и не отпущенная внезапностью, Ирка допятилась до двери и тихонько вышла туда, где ей велено было ждать. Леденцов надвинул кепку потуже, на самую вспухшую переносицу. Его щемила и другая забота. Как он явится домой, забинтованный, в синяках, в этой дурацкой кепочке, похожей на торбу с козырьком? Что сделает мама: ахнет, заплачет или упадет в обморок? Потом будет разговор длиннющий, до глубокой ночи, с поминанием всех семейных химиков, с историческими примерами, с умными доводами и просто женскими слезами… И предрассветной ночью он размягчится, покладисто и сонно кивнет и что-нибудь пообещает, — скажем, доработать этот год и уж потом… Так будет, потому что так бывало… Ирка опять вошла, все обдумав и на что-то решившись. — А чем он докажет? — ноюще спросила она дежурного. — Гражданин подал заявление о грабеже и описал вашу внешность. А поскольку вы у нас бывали, то осталось только задержать. — Чего он подал? Как я, девушка, избила и ограбила парня? Начальник, только не надо песен! — А вы, девушка, были не одни, — приветливо улыбнулся майор. — С кем я была? — С соучастниками. — Только не надо залепух! Он их что, видел? Ирка повернулась к Леденцову с такой свирепой готовностью, что ни один бы следователь не усомнился в ее нападении без соучастников. Леденцов сорвал кепку, блеснул тусклым золотом волос и подтвердил: — И видел, и слышал. — Чего ты слышал? — Кошечку. — Да он шизик, — хихикнула Ирка. — Не надо препираться, — спокойно одернул дежурный. — Сейчас подъедет следователь, возбудим уголовное дело, соберем доказательства… — Да откуда доказательства?! — взорвалась Ирка натуральным возмущением. — Всякое, хабло нарисует заяву, а вы сразу человека грести? — Восемь классов, — поморщился майор, — а язык: «хабло», «нарисует», «заяву», «грести»… — Тут заговоришь, — буркнула она, остывая. — Гражданка Ирина Иванова, гляньте на его голову. — И майор весело кивнул на Леденцова: мол, гляньте. — Она цвета яркой луны. Такие волосы одни на миллион. Гражданин посетил с вами кафетерий… Уверяю, что буфетчица опознает вас обоих мгновенно. Доказательство? А отпечатки ваших кед в доме на растворе могли остаться? А отпечатки пальцев? А вы знаете, кого мы ждем? — Следователя? — И соучастников. Их сейчас привезут. — Каких соучастников? — попробовала удивиться Ирка. — Назвать фамилии? — любезно спросил дежурный. — Пожалуйста. Эдуард Бледных, он же Бледный. Гриша Желубовский, он же Грэг-артист. Виктор Рундыгин, он же Шиндорга. Разве не так? — Откуда знаете? — Всему микрорайону известно, с кем ты резвишься в Шатре. Ирка тяжело переступила с ноги на ногу и вдруг села перед столом дежурного. Ее выпуклые губы показались Леденцову беспомощными; вроде бы она ими шевелила, но слова до него не долетали; видимо, не слышал их и майор, вглядываясь в эти неуклюжие губы. Вошел помощник дежурного и ушел, заглянул какой-то сотрудник, дважды отзвонил телефон… Ирка все сидела — то ли не знала, что сказать; то ли не знала, на что решиться; то ли испугалась сильно. И когда в дежурке никого не осталось, кроме них троих, она спросила неожиданно детским голоском: — Дядя, что теперь будет? — Следствие будет. — Что же делать?.. — Надо было раньше думать. — Дядь, отпусти меня… — Ты что, на рынке? — Бумаг-то еще не писали… — Верно, не писали, — заговорил майор как раз тем голосом, которым торгуются на рынке. — А куда я дену потерпевшего? Ирка глянула на Леденцова, как ему показалось, с любовью. Он ответил взглядом непримиримым и легонько тронул залепленную скулу, как бы намекая. — А что… потерпевший? — Он же заявление подал, он же требует тебя привлечь… Ирка вновь посмотрела в угол с некоторым удивлением: неужели желтоголовый этого требует? Леденцов хмурился и молчал, будто не слышал. — Зачем ему меня привлекать? — Удивляешь, Иванова. Ведь человека избили и ограбили. — А если он простит? — Это с чего? — удивился дежурный. — Ты ж ему не мозоль отдавила в трамвае… — А если он свою бумагу заберет назад? — Если бы да кабы. — Дядь, можно я с ним поговорю? Майор соображал долго. И, поморщившись от незаконной уступки, бросил: — Согласится ли он… Ирка подошла к Леденцову. Он смотрел в пол и видел неженски крупные сапожки и джинсы, колом стоявшие на ней. Запахло духами; нет, не духами, а чем-то свежим и природным, вроде сырой древесины или наловленной корюшки. — Парень, выйдем. Леденцов расселся поосанистей, показывая, что он тут прочно и надолго. — А? — потише спросила Ирка. — Мне и здесь не дует. — Выйдем, Боря, — прошептала она. Леденцов поднял взгляд. Над нависшей ее грудью что-то безвольно говорили Иркины губы, а темные глаза показывали на дверь. Он надел кепку и вышел в коридор, преследуемый ее валкими шагами. — Боря, я деньги верну… — Только не надо песен! — Чтоб я облысела, верну! — Разве дело только в деньгах? — почти визгливо крикнул он. — А морду отциклевали? — Заживет. — Ага, заживет! Пусть и тому, кто меня саданул, милиция нервы пощекочет. Леденцов стоял почти лицом к стене, опасаясь, что кто-нибудь из пробегавших сотрудников его узнает. Ирка заглядывала ему за плечо, пытаясь видеть глаза. Ее волосы елозили по кепке, туго надвинутой на уши, поэтому он слышал глухой звон, походивший на скребки веток по брезенту палатки. — Боря, ты хотел со мной встречаться… — Ну, хотел, — убавил он запала. — Я верняков не забываю. — Не ты ж била. — И он не забывает. Будь мэном, возьми свою кляузу. Теперь Леденцов распознал запах, шедший от Ирки, — нет, не срубленная древесина и не выловленная корюшка; пахло хорошим вином, заеденным, видимо, свежим огурчиком. На его деньги. Всей компанией. В Шатре. — Боря, а? — Как я теперь возьму, — попробовал он замяться. — Дядька же сказал, что имеешь право. Иди, Боря, иди… Через десять минут он вышел из дежурки, поблагодарив майора за сыгранную роль. Ирка ждала, вглядываясь в его лицо. — Ну? Леденцов показал бумагу, озаглавленную аршинными буквами: «Заявление о грабеже». Она читала, напряженно шевеля губами, будто складывала их по слогам. Запах древесной свежести, то есть вина с огурцом, как-то покрепчал, — может быть, от долгого шевеления губ. — Да брось! — Леденцов разорвал заявление на клочки. — Ты мэн, — сказала Ирка возбужденно. — Я таких уважаю. — А я — таких, как ты, — вдохновился Леденцов, чуть было не прибавив «таких мэних» или «таких мэнш». — Ты нам подойдешь, — решила она, зорко поводя глазами. — Кому «вам»? — Я тебя сведу в клевое место, — шепнула Ирка. — Когда? — подавил он жадную радость. — Поехали. 6 Еще не смеркалось, но длинные августовские тени от разномерных домов легли одна на другую, вычернив дворы, скверы и проезды. Шатер, стоявший на отшибе, освещался слабым, уже нетеплым солнцем. Леденцов непроизвольно замешкался — так бывает, когда надо прыгать в остуженную воду. — Не дрожи. — Ирка сильно подтолкнула его. Он вошел. Кусты сирени как бы лежали на деревянном каркасе, построенном конусом. Вдоль стены, если только можно назвать стеной реечный скелет с приваленной зеленью, шла опоясывающая, тоже реечная скамейка, замкнутая почти в квадрат. Закатное солнце не сумело одолеть плотную листву — тут жил какой-то тлеющий сумрак; впрочем, это мог быть и сигаретный дым, стоявший густо и нешелохнуто. Но солнце все-таки находило микронные поры, отчего куполок Шатра блестел звездочками и походил на цирковой, на игрушечный. — Привет, кроты! — запросто бросил Леденцов. Ему не ответили. Привалившись к столбику, одному из четырех, стоял высокий широкоплечий парень с бледным и вытянутым лицом. Видимо, он саданул по скуле, и в переносицу тоже он. Бледный. Состоит на учете в инспекции по несовершеннолетним за избиение подростков и драки. Упершись подбородком в поставленную гитару, согбенно сидел небольшой узкоплечий подросток с волосами до плеч. Полы замшевой куртки касались земли — куртка ли была велика, скамейка ли была низкоросла… Грэг-артист. Состоит на учете за озорство, а вернее, за мелкое хулиганство. Рядом возлежал толстоватый паренек с недовольным лицом, он курил сигарету насупленно, посасывая ее, будто конфету. Витя Шиндорга. Состоит на учете за обирание школьников. — Зачем здесь этот Желток? — спросил Бледный. — Он замазал дело, — объяснила Ирка. — Как? — Забрал свою жалобу и порвал. — То-то нас отпустили, — лениво заметил Артист. — Я и говорю, клевый мэн, — подтвердила Ирка. — Закуривай, — предложил Шиндорга. Леденцов взял из протянутой пачки сигарету и закурил бодро, стараясь не закашляться. — Натуральная импортяга. — Бледный щелкнул по пачке. — Секу, — подтвердил Леденцов, хотя не уловил бы особой разницы между гаванской сигарой и тлеющим мхом. Парни молча разглядывали его. Леденцов ждал, попыхивая сигаретой, — не гостю затевать разговор; ждал лениво, почти расслабленно, закаменев внутри до какого-то влажного родникового холодка. Примут ли? Он уже начал изучать эту шатровую ячейку: кто лидер? По тому, как сейчас его примут, можно судить об Иркином влиянии. Ведь привела, никого не спросив. Если примут безоговорочно, Ирка тут начальник. — Тебе сколько? — спросил Артист. — Девятнадцать. Леденцов надеялся, что соврал в последний раз. В крайнем случае, учитывая его оперативную работу, станет недоговаривать или умалчивать. Ибо та цель, ради которой он здесь, с ложью не уживется. В конце концов, он пришел сказать этим дуракам правду о них самих. — Старик, — решила Ирка, умело закуривая. — Где горбишься? — спросил по делу Бледный. — В одном закрытом учреждении. — В почтовом ящике, что ли? — Вроде. — Работаешь головой или руками? — заинтересовался Шиндорга. — Тем и другим, но больше ногами. — Шестеркой, значит, — объяснил Бледный. — Смотря сколько стрижет капусты, — лениво бросил Артист. — Мне хватает, — заверил Леденцов. — Дело не в деньгах. — А пришел за своими трояками, — усмехнулся Бледный. — Чихал я на трояки, — насупился Леденцов. — Не люблю, когда бьют из-за спины. — Ты и в прямой бы не устоял, — заверил Бледный. — Это еще неизвестно. — Может, попробуем? — Кончай базар, — велела Ирка. — Желток себя в милиции доказал. — Тогда вернем его трехи, но только натурой, — повеселел Шиндорга и полез в одну из сумок, стоявших под скамейкой. В Леденцова плавно полетела бутылка. Он поймал. Нераспечатанная, ноль семь литра, плодово-ягодное, розовое. — Пей! — приказал Шиндорга. — Один? — Один, из горла, до дна, не отрываясь. Леденцов глянул на ребят. Они ждали. Пить? Бутылку вина залпом, почти натощак, при подростках? Ему, оперуполномоченному уголовного розыска, непьющему, спортсмену? Не пить. Но тогда они вытурят его из Шатра и все полетит насмарку. Пить; в конце концов, он ничего не повредит, кроме своего здоровья. Леденцов заправски сорвал полиэтиленовую пробку, сел на скамейку, расставил ноги, оглядел выжидательные лица и запрокинул голову. Теплая жидкость, чуть пахнущая какими-то ягодами и гнильцой, ненужно потекла в желудок. Тот не принимал ее, хотел сократиться и бросить вино вверх, обратно, но Леденцов зажал этот позыв и пил, пил, клацая зубами о стекло и стараясь не задохнуться. Наконец вино иссякло. Он потряс емкость, добирая запоздалую струйку, глубоко вздохнул и бросил посуду под лавку. Ему показалось, что ребята тоже вздохнули. — Не слабак, — решил Артист. — Дозу взять умеет, — согласился Бледный. — А нам для расслабона? — капризно проныла Ирка. Извлеклась еще одна бутылка и пошла по кругу, Леденцова уже минуя. За ней вторая. Каждый делал несколько глотков, передавал бутылку и до ее возвращения торопливо пыхтел сигаретой. Леденцов посмотрел на купол. Он почему-то начал растягиваться и опадать, будто его неудачно надували. Обрадованные солнечные звездочки принялись играть друг с другом в какую-то мерцающую, мерцательную чехарду. А звездочка в самой маковке, крупная, уже целая звезда величиной с карманное зеркальце, нахально уставилась в больную переносицу. Он подмигнул ей, в ответ она прошлась по его лицу солнечным зайчиком. — Старики… Так и живете? — спросил Леденцов, стараясь отринуть свое безмятежное состояние. — А как живем? — лениво удивился Шиндорга. — Скучно. Пьете вот… — Работать нам можно? Можно. А выпить нельзя? — Вы еще неокрепшие. — Покрепче тебя, — отрезал Бледный. — Почему это скучно? — не согласился Артист, берясь за гитару. Он бросил на пол сигарету, тронул струны и запел грустным и неслабым баритоном, неожиданным для его узкой груди: Я пройду по Неве, По гранитной земле. Света нет, только дождь, Ну а солнца не ждешь. Вместо солнца блестит Красный мокрый гранит, И игла помогает ему, Солнце им ни к чему. Я иду по мосту, Сфинкс стоит на посту. Мокрый нос, мокрый хвост. В Ленинграде он гость. Помнишь, каменный зверь, Как в пустыне горел, От лучей и жары пламенея?.. А теперь у тебя пневмония. — Чьи слова? — спросил Леденцов. — Все его — и слова, и музыка. — Ирка потрепала Артиста по раскидистым волосам. — Душевно поешь, — похвалил Леденцов. В узком проходе появилось острое лицо мальчишки — он заглядывал, как в расщелину. — Юрка, заползай! — поманил Шиндорга. Мальчишка опасливо, как в ту же расщелину, ступил в Шатер: любопытство пересилило. Его глазки зыркали по круглому полумраку, впитывая иную, запретную жизнь. — Дозу возьмешь? — спросил Бледный. — Какую дозу? — Допинга… Мальчишка пожал плечами, не зная, хочет ли он взять дозу и что такое допинг. Но глаза радостно ждали небывалого. — Хлебни, — отечески посоветовал Бледный, протягивая ополовиненную бутылку. — Зачем? Ребенок еще, — жестко бросил Леденцов. — Ничего, мужиком вырастет. Леденцов встал. Оперативно-воспитательная акция кончилась, не начавшись. Все. На себе он ради дела мог ставить опыты, но допустить спаивание ребенка… Сейчас он выбьет бутылку из тонкой руки мальчишки, швырнет наземь Бледного и вызовет машину… Но бутылку выбила другая рука, которая вроде бы повисла в беседке самостоятельно, без человека. Уж только вслед за ударом они увидели женщину, стоявшую в листвяном проеме входа. Она размахнулась еще раз, отвесила мальчишке выстрельную пощечину, выволокла его из Шатра и бросила через плечо: — Подонки! — Что она так? — облегченно спросил Леденцов. — Не доверяет нам, — буркнула Ирка. — Почему? — А ты нам доверяешь? — вдруг спросил Бледный. — Само собой. — А мы тебе пока не доверяем. — Это с чего? — постарался обидеться Леденцов. — Нужна проверочка. — Я вроде бы проверенный… — Нужна настоящая проверка. Приходи завтра. Леденцов молча оглядел каждого. Неужели подозревают? Ребята молчали, будто так и надо. Выходит, что атаманом тут Бледный? Не Ирка? Разумеется, в таких группах лишь сила да наглость в цене. — Не скисай, Желток, — посочувствовала Ирка. — Мы любого проверяем. — Разбегаемся, — предложил Бледный. — Эта тетка может капнуть в милицию. Артист запел под гитару: Бежит вина живой поток Часами, днями и годами. Безжалостен коварный сок, Которым захлебнемся сами. 7 Многотонное чудище, что-то среднее меж китом и осьминогом, копошилось в серой воде. Хотело вылезти по каменным ступенькам на берег. Да не одно, а вместе с другими, которые поменьше, но со свинячими хвостиками. — Это… кто? — спросил Леденцов у проходившего парня. — Катер с лодками, — улыбнулся он. Леденцов пошел дальше, ставя ноги осторожно, будто не верил крепости гранита. Набережная с чего-то разыгралась. Золотой купол собора покрылся волнами, как сморщился. Фонари стояли шатко, тоже сомневались в надежности гранита. Деревья росли криво. Далекий шпиль, обычно ровненький, будто аршин проглотил, сегодня, видно, этот аршин не проглотил, а ввинтился в потемневшее небо штопором. Автомобили — и смех и грех — наподдавали друг другу, точно в хоккей играли; одна шустрая легковушка столкнулась с автобусом, въехала в него и сзади выскочила. Леденцов стал и остервенело потряс головой, чтобы уложить мысли в обычный порядок. Какая-то старушка тоже остановилась с завороженным любопытством. — Чем могу быть полезен, гражданка? — Ты сейчас вовсе бесполезный, поскольку труп. — Гражданка, выбирайте выражения, — строго попросил Леденцов. — Труп, только тепленький. Шел бы ты домой. — Домой и иду. Ему казалось, что он неестественно раздвоился: тело вот оно, шагает по набережной, а сознание отлетело, парит рядом птичкой, наблюдает за телом и ухмыляется, поскольку никогда это тело таким не видело. Тепленький труп. Леденцов пощупал лоб — даже горяченький. Он свернул на улицу. Надо бы взять такси, но нет денег. Сесть в автобус — там полно народу, стыдно. Троллейбус до дому не идет. И сил мало. Полный расслабон. «Доза», «мэн», «клевый»… Его затошнило. И тогда отлетевшее сознание надоумило позвонить Петельникову, который, вероятно, еще в райотделе. Леденцов втиснулся в телефонную будку, почему-то оказавшуюся на редкость крохотной. С третьей попытки номер набрался. — Здравия желаю, товарищ капитан! — Кто это? — не узнал его Петельников. — Леденцов, ваш подчиненный. — Голос у тебя, как у древнего граммофона. — Это от портвейна розового, товарищ капитан. — С ними пил? — Так точно. Бежит вина живой поток… Захлебнемся сами… — Как себя чувствуешь? — Противно. И зачем люди пьют? — Эту тему мы обсудим позже. Ты передвигаешься? — Пунктирно, товарищ капитан, но сознание ясное, и логика четкая. — Оно и видно. Где ты? — Где продают жареные пирожки. — Их на каждом углу продают. Напряги сознание и назови еще ориентир. Леденцов огляделся сквозь стекла будки: — Кафе-мороженое «Белый мишка». — Стой на месте и ни с кем не говори. Сейчас придет машина… Леденцов вышел из будки и воззрился на торговку пирожками. Отлетевшее сознание научило заесть вино, чтобы пропала тошнота. Капитан запретил ходьбу и разговоры, но пирожки есть не запретил. Леденцов зашарил по карманам. В брюках, под платком, оказались два мятых рубля, видимо сунутых туда поспешно, когда пили с Иркой кофе. — С чем? — спросил он лоточницу деловито. — С рисом и мясом, горяченькие. — Десять с тем и десять с этим. — Тара есть? — Тары нет. — В чем же понесешь? — Я не понесу. — А куда? — Съем. — Двадцать пирожков? — Мужской аппетит, — внушительно сообщил Леденцов и потер зазеленевшую скулу. Лоточница отыскала лист картона метр на полтора, из которого вышел не кулек, а воронка, громадная и негнущаяся, как раструб из жести. Леденцов отошел к скамейке, положил груз и хотел было начать есть. Но отлетевшее сознание усмехнулось: он же не верблюд, чтобы сжевать двадцать пирожков. Если бы с чаем или с компотом. А без них только десять. С мясом, поскольку вкусней. С рисом — это, в сущности, с кашей. Но как теперь узнать, какой с чем? Путем вскрытия, то есть путем взлома. Леденцов расставил ноги пошире, чтобы упираться в шаткую землю, и принялся за дело — разорвал первый пирожок ровно посередине. Он был с рисом. Второй тоже оказался с рисом. И третий, и четвертый, и пятый… Когда он разорвал шестой пирожок и отложил половинки в отдельный холмик, сочувственный голос поинтересовался: — Зачем вы их так? Рядом стоял мужчина средних лет с серьезными усиками и с интересом следил за пирожковой баталией. — Ищу с мясом. — А эти куда? — Снесу домой. — Не дойдете. Леденцов бросил пирожки и обернулся к мужчине. За ним стояли два парня и женщина. И у всех были красные повязки. — Здравствуйте, товарищи дружинники! — Здравствуйте, — ответил мужчина. — Выпили? — Портвейна розового. — Чему же радуетесь? — Вам, — еще больше обрадовался Леденцов. — Вы меня домой не подкинете? Квартира восемнадцать. — Подкинем, — согласился мужчина. — Не могу, мне приказано стоять тут. — Кем приказано? Отлетевшее сознание насторожилось: подростки подростками, задание заданием, а позорить родной уголовный розыск нельзя. Он всего лишь подвыпивший гражданин. — Одним приличным человеком, — хитренько объяснил Леденцов. — Собутыльником, — фыркнула женщина. — Пойдемте. — Мужчина легонько взял его под локоть. — Куда? — Недалеко, в помещение. — Закон есть закон, — внушительно согласился Леденцов. Они пошли. Усатый справа, женщина слева, два парня сзади, а понурый Леденцов с неохватной воронкой пирожков ковылял в середине. Его же отлетевшее сознание струилось где-то поверху, не очень задетое таким поворотом: к дружинникам попал, почти к своим. — Угощайтесь, пожалуйста. — Леденцов поднес воронку даме. — Молодой человек, неужели подобное состояние вам приятно? — Отнюдь. Между нами говоря, мутит. — Зачем же пили? — Я пил не для того, чтобы напиться, а для того, чтобы искоренить. — И сколько искоренил? — усмехнулся один из парней. — Семьсот граммов, — с готовностью объяснил Леденцов. — Господи, о чем думают матери, — вздохнула женщина. — Моя мама думает о нуклеинах, нуклеотидах и прочих наукоподобных. — А впереди протокол, штраф, вытрезвитель… — Гражданка, только не надо песен, — осадил ее Леденцов. Милицейская машина почти на скорости прижалась к поребрику. Из нее суетливо выскочил майор — тот самый, дежурный, который все знал. Леденцов смотрел на него хитренько, но неузнавающе. — Вот он мне, голубчик, и нужен. Где взяли? — У кафе, — оторопел старший дружинник. — Давно за ним бегаем. Полезай-ка, милый. Майор бережно подсадил Леденцова, стараясь не порушить куль. — Рецидивист? — спросил один из парней. — Разберемся. Продолжайте дежурить, товарищи. — Он что-то в пирожках искал, — вспомнила женщина. — Все осмотрим, — заверил майор. — Мясо! — успел крикнуть Леденцов… Через полчаса он шагнул в свое парадное, в переднюю. Лимонные волосы прилипли к влажному лбу. Белое, обычно незагораемое лицо облила ровная, какая-то ошпаренная пунцовость. Зеленовато-полосчатая скула казалась малахитовой. Взгляд был бездонным, точно Леденцов смотрел издалека, из космоса, и никак не мог понять, что за планету он видит. Правая щека флюсоидно вздулась, ибо за ней лежал недожеванный пирожок, — между прочим, опять с рисом. — Что это? — тихо, одними губами, спросила мама. — Десять с рисом, десять с мясом. — Боря, что с тобой? — Мэн принял клевую дозу. Леденцов пропетлял в свою комнату. Войдя, он оглядел ее удивленно, точно оказался тут впервые. — Откуда взялся шкаф? — Боря… — Ты думаешь, я пьян? И, упав на тахту, позволив себе расслабиться, он честно признался: — Мама, я умираю. — Что с тобой, Боря, что? — Мутит. — Так пойди в туалет и сделай то, что тебе хочется. — А что мне хочется? — Тебя же тошнит? Но Леденцов вяло смотрел в потолок. Рассыпанные пирожки лежали на его груди бурыми комьями, развернувшаяся воронка покойно прикрыла ноги. Мать схватила его за руку и поволокла в ванную. И пока он раздевался, долго лил на себя горячую воду, потом холодную, потом опять горячую, стояла под дверью и слушала: не захлебнулся бы… Через час, мокрый, но почти разумный, сидел Леденцов на кухне. Отлетевшее сознание вернулось в определенное природой место, в голову, — правда, не в большие полушария, а куда-то под самую макушку. Чай снимал дурноту, и Леденцов глотал его чашку за чашкой. — Теперь-то можешь рассказать? — Выпил я, мама… — Сколько? — Бутылку бормотухи натощак. — Где? — В Шатре. — Ресторан такой? — Тихое местечко в листве. — С кем хоть? — С клевыми ребятами. — Боря, говори по-русски… — С Бледным, Артистом, Иркой-губой и Шиндоргой. — Зачем ты примкнул к сомнительным парочкам? — Почему парочкам? — все-таки высчитал Леденцов. — Я поняла, что два парня и две девицы. — Нет, Шиндорга не девица. — А синяк откуда, а ссадина на переносице? — Они угостили, — бросил Леденцов, захлебываясь чаем. — Во время пьянки? — До. — И после этого ты с ними пил? — Мама, у меня такая работа… — Завтра же я займусь этой работой, — перебила она, готовая заплакать. — Мама, я сам виноват. — В чем? — Размяк от одной бутылки. Начальник парижской тайной полиции Видок мог выпить десять бутылок вина. — Боря, ну зачем человеку уметь пить? — Человеку незачем, но оперативник все должен уметь. Она смотрела на того, кого с детства готовила к научной работе. Вот он — перекрашенный, нетрезвый, краснорожий, с синяком… Ее ли сын? Впрочем, не сын, а оперативник. После шестой чашки ядреного чая Леденцову захотелось жить. И захотелось есть — дикий аппетит засверлил желудок. — Мама, зато я теперь знаю, почему пьяный норовит пристать к людям. Сам он выпил, ему противно, на душе кошки скребут… И вдруг навстречу идет трезвый. «Ага, паразит, свеженький, не пил, деньги экономил, здоровье берег… Умный очень!» — Боря, ложись спать, — невесело прервала она. — Мама, у тебя на работе хорошая библиотека, — вдруг трезвым голосом заговорил Леденцов. — Возьми мне Ушинского, Крупскую, Макаренко, Корчака, Сухомлинского… И этого… Песталоцци. 8 Петельников засомневался: имел ли он право дать Леденцову это задание? В сущности, не оперативное, а педагогическое. Он снял плащ, понюхал ноготки — интересно, кто их ставит? — и распахнул окно. Влажный августовский воздух тронул легкую портьеру. В кабинете запахло акацией, скошенной травой, горячим автомобилем, — этот шумный запах оттеснил терпкость ноготков. Петельников открыл шкаф, где стояло небольшое зеркальце, и причесал мокрые волосы, не высохшие после душа. Говорят, что воспитание — это искусство. А он послал молодого оперативника, мальчишку, ни жизненным опытом не умудренного, ни этим искусством не наделенного. С другой стороны, воспитание не может и не должно быть искусством. Дар искусства у единиц, у избранных. А воспитанием занимаются миллионы и растят неплохих людей. Без всякого искусства. Сердцем. Недавно он глянул в Герцена и напал на пронзительную мысль, которую даже выписал. Петельников порылся в ящике стола, нашел блокнот, где среди адресов и телефонов втиснулись скорые слова: «Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребенка». А он послал лейтенанта не воспитывать, а перевоспитывать; не одного, а четверых; не ребенка, а почти взрослых людей. Сам же остался на этом… на амвоне. Он снял пиджак, повесил на спинку кресла и отомкнул сейф. В правом углу желтела папка, набитая рапортами, донесениями, записками, протоколами… Ради этой папки он пришел на час раньше, чтобы посидеть в тишине и докопаться до той ускользающей сути, которая увязала бы все эти разрозненные бумаги единой мыслью, именуемой версией. Он бросил папку на стол. Ноготки шевельнулись… Тихий, какой-то неумелый стук в дверь удивил. Не свои: свои не стучат, свои врываются. Видимо, чья-нибудь жена ищет заблудшего с вечера мужа. — Да-да! — раздраженно крикнул Петельников, усаживаясь покрепче, ибо он пришел думать и будет думать. Вошла женщина и осталась у двери. Он ждал обычной фразы: «Дежурный послал к вам…» Женщина поправила грузные каштановые волосы. Петельников вскочил: — Людмила Николаевна, вы? Что-нибудь с Борисом? — Он спит. — Проходите. — Петельников засуетился, не зная, в какое кресло ее усадить. Они встречались два раза, мельком, но его компьютерная память никого не забывала. В этот ранний час уместно предложить кофе, но секретаря у него не было, а идти за водой, включать плитку и проделывать заварные манипуляции под взглядом гостьи ему что-то мешало. — Боря вчера пришел пьяным. — Я приказал, — почти сурово ответил Петельников, как бы утверждая, что приказы не должны обсуждаться ни сыном, ни его матерью. Они неловко помолчали. Капитан разглядывал ее бледное, как ему казалось, почти голубоватое лицо и думал, что Боря-то спит, а спала ли она? И не эта ли бессонная ночь привела ее сюда? — Вадим Александрович, вы его начальник и кумир, поэтому я пришла именно к вам с нижайшей просьбой… — Охотно выполню, — сразу ответил Петельников, пытаясь скоростью слов отогнать догадку. — Помогите вызволить сына! — Откуда? — Отсюда. — Вы обратились не по адресу, — усмехнулся Петельников, нервно встал, подошел к окну и глянул за акации, на разгулявшийся проспект… Давно ли Борис Леденцов пришел в уголовный розыск? В двадцать лет, сразу после армии, без опыта и без знаний — взяли по особому разрешению начальства. И сперва никто не понял, зачем взяли и кем. Не то стажер, не то практикант, не то оперативник… Тощ, невелик, рыж — тогда он был еще тощее и рыжее. И вроде бы придурковат, что выказывалось в никем не понимаемых шутках. Впрочем, старшина Переварюха их понимал — смеялся, едва завидев Леденцова. — А где он, по-вашему, должен работать? — В науке. — Да, там легче, — согласился Петельников, возвращаясь за стол. — У вас, Вадим Александрович, обывательское представление. — Наоборот. Обыватель убежден, что ученые денно и нощно сидят у микроскопов или синхрофазотронов и выдают открытия. — Обыватель также убежден, что вы ежедневно бываете в перестрелках и схватках. — Перестрелки случаются редко, но схватки психологические — ежедневно. — Зачем эти схватки моему сыну? — Я и говорю, что вы хотите для него тихой заводи. — Хочу, чтобы он ушел в науку. Петельников помнил, что говорит с матерью. Ее сердцу веская логика что стихи голодному. Инстинкт материнства. Чтобы ребенку было легче, мягче, слаще… Но Петельников говорил не просто с матерью, а с матерью работника уголовного розыска; в конце концов, с умным человеком, ибо ум не глупость, его с лица не сотрешь и мимикой не прикроешь. Как же ее ум с образованием не одолеют пращурного инстинкта? Неужели большие полушария и дипломы тут бессильны? Тогда зачем они? И уж если она не понимает, то как спрашивать за воспитание с женщин простых? — Людмила Николаевна, вы не знаете своего сына. — Неужели вы знаете его лучше меня? — удивилась она, видимо, наглости Петельникова. — Хотите, чтобы он ушел в науку… От кого? От друзей, от борьбы, от тяжелой работы?.. Истинный мужчина от всего этого не уходит. — Я не к безделью его толкаю, а к интересной работе. — Да он борец! Наукой может заниматься почти каждый, диссертацию может накропать любой грамотный человек… А бойцовская натура — редкость. Нам не диссертаций не хватает, а борцов! — А мне сына не хватает! Я хочу, чтобы он не пропадал по ночам, неделями, бывал спокоен, не приходил в синяках, ел человеческие обеды… Я хочу, чтобы он жил нормальной жизнью. Что предосудительного в моем желании? Ее лицо, казавшееся ему голубоватым, порозовело. И Петельников торопливо, в пылу этого разговора, подумал о странностях прекрасного. Леденцов очень походил на красивую мать. Но у сына всего было чуть-чуть больше: волосы рыжее, кожа белесее, нос длиннее, брови незаметнее. Уж не говоря про яркие, клоунские пиджаки и шутовскую речь. — А кто будет колотиться здесь? — спросил Петельников. — Вы. — Так, а вы с Борей станете по утрам пить кофей, — едко согласился он, втягиваясь в запретный для себя спор. — Вы же любите эту работу… — И пусть я прихожу в синяках и не ем обедов. Меня вам не жалко. Я же не родной, я — пусть! — Да, не жалко. Если бы не вы, Боря давно бы бросил милицию. — Допустим. И пошел бы бродить с геологами, плавать с моряками, лазить в горы или опускаться на дно морское. Он натура клокочущая. — Тогда пожалейте меня как мать! — Людмила Николаевна сердито тряхнула головой, чтобы удержать слабодушные слезы. Волосы упали на плечи с песочным шорохом. Она их не поправила — молча отвернула взгляд от капитана, борясь с этими незваными слезами. Молчал и Петельников, ударенный запрещенным приемом. Жалость… Он посажен в этот кабинет не для жалости, а для справедливости. Знает ли эта интеллигентная и красивая женщина, доктор биологических наук, что на другом конце жалости частенько гнездится несправедливость? Было бы время и другой тон разговора, он бы это доказал; он засыпал бы ее примерами из практики уголовного розыска, когда жалость к одному оборачивалась предательством другого. И кого она зовет пожалеть — Леденцова? Нет — ее, мать. Петельников опять встал и бессмысленно прошелся по кабинету. Его глаза избегали слабеющего лица женщины — смотрели в окно, на проспект. Августовский ветерок откуда-то принес первые желтые листья и повесил на кусты акаций, как медали. — Он имеет награду, грамоты, ценные подарки, Людмила Николаевна. — Кто? — Ваш сын. — За что? — Неужели не показывал? — Нет. Петельников не верил: сын не делится с матерью своими заслугами? Стесняется хорошего? Не гордится героизмом? — Настолько вы не любите его работу? — ужаснулся он. И, бросив окно, подошел к Леденцовой и посмотрел ей в глаза своим жестким взглядом, которого боялась шпана и уважали коллеги. Но взгляда не вышло, он как-то обессилел и потух: перед ним сидела не ученая и не волевая женщина… Сидела мать с бледным невыспавшимся лицом, стянутым вечной заботой о детях, и потому похожая на всех матерей мира. — Я сварю кофе, — тихо решил Петельников. И пока он ходил за водой, включал чайник, засыпал порошок, ставил чашки, клал в вазочку сахар и разливал кофе, она пусто смотрела на букетик ноготков. Чашку взяла безвольно, как больная, подчинившись его приказу. И, только отпив половину, негромко заговорила: — У каждой матери есть мечта, Вадим Александрович. Со школьных лет я видела Борю ученым, в окружении порядочных людей… — Вам не нравятся его товарищи? — удивился Петельников. — Кроме вас, никого не знаю, но такая работа, видимо… — Я про них расскажу, — перебил он, как бы защищая ее от ее же обывательского суждения. — Брали мы как-то Петьку-охотника — бандита и браконьера. Он выскочил из-за дерева с двухстволкой и скомандовал оперативнику: «Ложись, застрелю!» Думаете, оперативник лег? — А что же ему делать? — Кубарем покатился под ноги Петьке. У того в глазах зарябило, и первый выстрел промазал, а второй уже не успел. — Храбрый ваш оперативник, — вяло согласилась она. То ли они уже перекипели, то ли кофе успокаивало, но разговор пошел спокойный. Впрочем, говорил лишь он, изредка перебиваемый тусклыми вопросами. — В позапрошлом году пошли грабежи таксистов. Тогда пришлось нашим ребятам заделаться водителями такси. И вот в полночь в одну из машин садятся двое и просят отвезти за город. Только выехали на шоссе, как оперативнику упирается в затылок дуло обреза. Что делать? — Кричать, — подсказала она. — Кричать… Оперативник бросает машину в кювет и переворачивается. Результат: оба преступника связаны. — Как же он сам не пострадал? — Держался за руль, ждал удара. Или вот еще случай… Шел наш сотрудник ночью и видит, как трое бьют одного. Ни секунды не думал, правда, и самому досталось. Это я вам рассказываю про крупные поступки. А всякая мелочишка? — Какая мелочишка? — Например, оперативник простоял двое суток зимой на крыше дома — надо. Или: пришла старушка, ключи забыла, дверь захлопнула и газ включен. Наш сотрудник по стене, по балконам влез на четвертый этаж… Людмила Николаевна слушала оцепенело. И тогда Петельников догадался, что все делает наоборот — запугивает уже запуганную женщину. В каждом рассказанном случае сотруднику уголовного розыска грозила смерть или увечье. Но Петельников сжал губы. Перед ним была не просто мать, а мать его товарища по трудной мужской работе. — Людмила Николаевна, я вас немножко обманул… — Этих историй не было? — Были, но не с разными сотрудниками, а с одним. — С кем? — спросила она, уже догадавшись. — Да с вашим сыном. Им надо гордиться. И, поправ все законы конспирации, он рассказал про новое, педагогическое задание. Людмила Николаевна слушала уже с интересом. К ней на глазах возвращалась красота, осанка ученой дамы и голубоватый отсвет белой кожи. Но после второй чашки кофе она печально сказала: — У меня к вам нижайшая просьба: не посылайте Борю на опасные задания… 9 Проснулся Леденцов в невыразимом состоянии… В голове постукивала какая-то деревянная колотушка. Саднило битое лицо. Все еще подташнивало. Хотелось пить так, что язык, казалось, высох. И еще было плохо не от болей и тошнот, а вообще, ни от чего — худо, и все. Жизнь, с ее людьми и делами, стала немила. Одно утешение: мать не видит его вставшего, воспрявшего. Но сильнее, чем занемогший организм, Леденцова удивило чувство вины. Откуда оно? Вроде бы все сделал правильно и никого не обидел… Почему же на душе скребут кошки, словно подстроил какую-то пакость? Неужели алкоголики страдают так ежедневно? И он вздохнул, припоминая вчерашнее лицо матери. Весь день Леденцов возвращал себя к жизни — то и дело вставал под душ, выжимал гантели, пил нескончаемый кофе и дышал по системе йогов. И все-таки подташнивало, стоило увидеть любую бутылку, даже из-под кефира. Облегчение пришло неожиданно после двух тарелок горячих щей, сковороды домашних котлет и трех чашек хорошо заваренного чая. Тогда он принялся за лицо… Зеркало огорошило. Частая вода смыла толику краски, и в волосах проступила грязноватая медь. Допустим, выгорел. На лбу, с захватом переносицы, бурел ровненький круг; не подумаешь, что ударили, а точно стакан с кипятком постоял. Можно сказать, что авитаминоз. Малахитовая скула, увеличенная опухолью, прямо-таки цвела. Как тут людям объяснишь? Кулак с полки упал? Но Леденцов вспомнил, что объяснять некому: в райотдел он пока не ходок, в Шатре все знают. Желто-медные волосы, бурое пятно, зеленая скула… Не человек, а цветной телевизор. Ближе к вечеру он побрился, принял последний душ, выпил заключительную чашку крепчайшего чая, припудрил цветовые оттенки лица и накрыл волосы развесистой кепкой. Для Шатра еще было рановато, но Леденцов намеревался идти пешком, чтобы окончательно проветриться. Ранний августовский вечер надежду оправдал. Сквозь лучи еще незашедшего солнца, сквозь нагретый воздух и тепло неостывших стен сочился неуловимый, вроде бы посторонний холодок. Видимо, уже из сентября—октября. Теперь чуткий лоб улавливал его, как прикладывался к сырой земле. Освежающая ходьба так понравилась Леденцову, что, отшагав час, он нехотя свернул к задворкам. Видимо, в Шатре еще никого нет… Но в Шатре был полный сбор. Леденцов бросил побеззаботнее: — Привет, молотки! — Садись, Желток, — отозвалась Ирка. — Что поделываете? Ему не ответили. Бледный вертел нераспечатанную пачку сигарет, оглядывая ее со всех сторон. — Клевая продукция, — заключил он и передал пачку Шиндорге. Тот пошевелил губами, силясь прочесть, видимо, нерусский текст, и отдал сигареты Артисту: — Импортяга. Грэг покрутил пачку, как диковинную. Она похрустывала целлофаном. — Фарц. — Что? — не понял Леденцов. — Фарцовские. Сигареты были уже у Ирки. Она их нюхала, как флакончик духов. — Курево для мэна. Пачка перешла к Леденцову. Под целлофаном на глянцевой картинке алел лимузин нескончаемой длины, над которым парила золотая корона. И золотые слова, тоже Леденцовым не переведенные, ибо писано не по-английски и не по-немецки. Он передал ее Бледному, полагая, что смотрины кончены. Но Бледный уставился на пачку с младенческим интересом. Налюбовавшись, передал ее Шиндорге. И сигареты вновь пошли по кругу, как догадался Леденцов, уже не первому и не второму… Наконец-то Бледный ее надорвал. Началась тягучая церемония курения с глубокомысленным и молчаливым погружением в дым, в какое-то блаженство, в которое Леденцов не верил. — Скушно у вас, — зевнул он, отказавшись от сигареты. — Повеселим, — согласился Артист, берясь за гитару: Я оживу, когда погаснет сигарета. Я оживу, когда допью бокал. Я оживу, когда, теплом согретый, Я выпью яд, который будет ал. На свет печальный, невосходный Я посмотрел, раздвинув грусть. Ну что ты, друг мой благородный… Мы оживем когда-нибудь. Леденцов не понимал, почему они вот так, все вместе, не идут в театр или на волейбольную площадку, не отправляются в лес или, в конце концов, почему не ходят вместе на работу — бригаду могли бы сколотить. Почему сидят в сумраке кустов, тупо вперившись в сигареты, что их держит тут? Видимо, причин много. Но одну Леденцов уже видел: скука. Этих подростков скручивала зевотная скука. Вчетвером им казалось веселее. — Скучать-то можно и в одиночку, — бросил Леденцов. — Я одна не могу, — призналась Ирка. — Сидишь дома, а где-то и что-то происходит. — Один спятишь, — согласился Шиндорга. — Мы вместе тусуемся. — Бледный выдохнул дым. — Нам весело, все поровну, никого не боимся… — Хотим — балдеем, хотим — панкуем, хотим — фанатеем, — добавил Артист, побренькивая на гитаре. И Леденцов прибавил вторую причину: они все одиноки. Лезут в этот Шатер от скуки и одиночества. Ребята беспрестанно курили и перебрасывались какими-то дежурными словами, не всегда Леденцовым понимаемыми. За листвой давно стемнело. Зажглись окна, ушли со дворов дети, и попритихли улицы. Леденцов, привыкший беречь каждую минуту, удивлялся их обращению со временем — вечер уплывал в никуда. То ли они чего ждали, то ли они так жили… У Леденцова были к ним десятки вопросов, но он боялся спугнуть эту вторую и еще хрупкую встречу. Поэтому тоже чего-то ждал, затянутый их шатровым временем, которое не имело вех людской жизни и тянулось вообще, как в космосе. — В школе ребята тоже вместе, — вернулся он к одиночеству. По скрипу скамейки, по жужжанию басовой струны, по тугому шороху Иркиных джинсов Леденцов понял, что сказал не то. Ребята молчали, выжидая других его слов, но добавить он побоялся. — Ты сам-то в школу шлендрал? — насмешливо поинтересовался Бледный. — Десять классов. — Нравилось? — А что… неплохо. — Только не надо песен, — зло проныла Ирка. В сумраке Леденцову показалось, что они обступили его. Он непроизвольно повел руками. Но ребята сидели на своих местах, видимо лишь повернувшись к нему. — Я бы все школы пережег, — мрачно сообщил Бледный. — За что? За двойки? Бледный не ответил. Ирка сказала, противным сюсюканьем изображая учительницу: — Дети, для сочинения вам предлагаются две темы. Первая, несвободная: роман «Что делать?». Вторая, свободная: «Что школьникам нельзя делать». — А меня, Желток, знаешь за что педсовет по стенке размазал? — лениво спросил Шиндорга. — Задали сочинение на тему «Кем ты хочешь стать». Я нашкрябал: «Не скажу». И все. Ну и поволокли. — Зачем же скрыл? — А какое их собачье дело? Могу я иметь тайну? — Педсовет, — усмехнулся Артист. — Меня чуть не вышибли из школы знаешь за что? За одежду. — За какую одежду? — Я пришел на урок в лаптях, онучах, портах и армяке. — Непорядок, — вяло возразил Леденцов, не уверенный, можно ли выгонять из школы за маскарад. — Разве это хулиганство? Шутка. — У тебя на поясе деревянная ложка болталась, — вспомнила Ирка. — И миска деревянная была, — добавил Шиндорга. — И квас. Ты на уроке стал тюрю хлебать. В этих ребятах Леденцов вдруг узрел какую-то несуразность, какое-то дикое несоответствие, пока им не понятое — чего с чем? Он даже поочередно вгляделся в светлые пятна лиц, но глаза уже не видели — видела память. В Шатре сидело трое парней, плотных и крепких, басовитых, с растущими усиками; сидела девица с женским бюстом, широкими бедрами и грудным хрипловатым голосом… Три дяди и одна тетя. Но говорили и вели себя, как пятиклашки. Будто сказочные детки, обожравшиеся таблеток роста. — Пора, — решил Бледный, вставая. — Домой? — удивился Леденцов, все чего-то ждавший. — Нет. — А куда? — Узнаешь. И он вспомнил: проверка. Его будут проверять. Интересно: на какие качества? На смелость, на хладнокровие, на выдержку?.. Или на сообразительность, на товарищество, на рискованность?.. Скорее всего на силу. Излупят скопом или заставят драться с Бледным. Короче, в шахматы играть не предложат. Они шли дворами, скверами, какими-то пролетами и закоулками, избегая людных мест. Впереди Бледный с Шиндоргой, за ними Ирка с Артистом, а сзади в одиночку плелся Леденцов. Он вертел головой, как уносимая из дому кошка, стараясь запомнить дорогу и знать свое местонахождение. Но шли недолго, может быть, квартал. И оказались в невысоких, с человека, густых кустах детской площадки, втиснувшейся меж домами и выходившей в узенький проулок. — Тут, — сказал Бледный. Стали они тесно, примкнув друг к другу плечами. Леденцов тоже прижался к кому-то, уже захваченный ночной тишиной и общим делом. Все смотрели в безлюдный переулок. Леденцов узнал его: Второй проезд, соединяющий два проспекта. Между прочим, райотдел был недалеко. И ему до нетерпения захотелось туда, в прокуренные деловитые кабинеты, к своим веселым ребятам, к непереставаемо звонящим телефонам, к шуткам, к разговорным ночным чаепитиям, к тревогам и беготне, к поискам и розыскам… По переулку брела неразъемная парочка, ничего не видящая и не слышащая. — Нет, — шепнула Ирка. Они чего-то выжидали. Леденцов догадался, что его заставят избить какого-нибудь парня. И сразу забеспокоилось сознание, отыскивая выход: он хотел заработать доверие этих ребят, но не любой ценой. Прошел пожилой мужчина, пробежали две запоздавшие девчонки, прошмыгнула кошка… Они ждали. Это была засада. Леденцов сиживал в них — в снегу и в болотах, в сараях и на крышах, часами и месяцами. Но в тех засадах не было противного озноба, который теперь мурашками бегал меж лопатками; не было озноба ни в снегах, ни на крышах, а сейчас вот, в теплую августовскую ночь… Выходит, что неправота дела кривит восприятие? Температуру меняет? — Не дрожишь? — тихо спросил Бледный. — Я не в холодильнике, — буркнул Леденцов. В переулок свернула женщина. Ее фигура была далеко, у первого дома, и еще освещалась проспектными фонарями. — Она, — прошептала Ирка. — Она, — подтвердил Шиндорга. — Иди, Желток, — приказал Бледный. — Куда? — опешил Леденцов. — У этой стюардессы золотые часы с браслетом. Сними. — Да вы что, ребята? — Иди! — повторил Бледный. — Волочить срок мне неохота, — отрезал Леденцов. В слабом свете, который всегда есть в ночном городе и как бы рассеивается с неба, он видел лица ребят: позеленевшие плоские щеки Бледного, запрятанный в волосы лоб Артиста, черную, почти синюю челку Шиндорги, блеск Иркиных скул, которая сейчас походила на индианку. И по этим непреклонным лицам он понял, что ребята готовы на все. — Да он сдох от страха, — сказала Ирка. — Ему нужен подгузничек, — подсказал Шиндорга. — Не заплакал бы, — усмехнулся Артист. Неожиданной стеной они вытолкнули его на детскую площадку, закрытую кустами от всего города. — Фотка его расцвечена, — решил Бледный. — Шиндорга, поцарапай-ка ему торс. Леденцов обернулся. В свете, павшем из какого-то невысокого окна, увидел он в руке Шиндорги непонятный предмет. Шило, обычное сапожное шило. Мураши, снующие по спине, мгновенно разбежались: к Леденцову пришло то состояние, которое бывало на работе в опасные минуты. Мысль, подстегнутая этим состоянием, решала задачу с двумя неизвестными: если он не пойдет грабить, они его отринут; если он пойдет грабить под угрозой шила, они запишут его в трусы. А если… Шиндорга сделал скраденный шаг и оказался на расстоянии вытянутой руки. Леденцов присел, будто от испуга. Но в следующий миг жилисто распрямился, перехватил уже нацеленное шило и подсек Шиндоргу с такой силой, что тот припечатался спиной к песку с каким-то влажным шлепком — точно мокрой простыней хлестнули. Шило оказалось в руке Леденцова, он бросил его Бледному. И не медля выскочил в переулок. Стюардесса удалялась. Он нагнал ее под фонарем. Девушка стала, тревожно обернувшись. — Гражданка, проводится социологический эксперимент, — скоро и сдавленно заговорил Леденцов. — У вас есть дома телефон? — Что вам от меня угодно? — Я спрашиваю про телефон… — Отстаньте, пожалуйста! — Гражданка, — зачастил он. — Некогда объяснять, у меня всего десять секунд. Позвоните в милицию и скажите, что Леденцов снял с вас золотые часы. — Что вы городите? Часы на руке. — Я их сейчас сниму. Таково условие эксперимента. — Господи… Я закричу! Не моргавшими от страха глазами смотрела она на суровое лицо, на зеленый синяк, на плоскую кепочку. Сейчас бы ему так пригодилось удостоверение, но в Шатер документы он не брал. — Милая девушка! Неужели вы не можете поверить человеку? Часы завтра вам вернут. Снимайте! Скорее! Она сорвала браслет и опасливо протянула ему. Леденцов схватил часы. — Теперь бегите! Сперва она пошла осторожно, чуть не на цыпочках, — так уходят от заснувшего ребенка. Потом шагу прибавила. И, только отойдя на расстояние, казавшееся ей безопасным, побежала, размахивая сумкой и цокая каблуками в тишине уже засыпавшего города. Леденцов вернулся в кусты. Все видевшие ребята стояли молча и тесно. Он пошел на детскую площадку, к малому свету. Они двинулись за ним каким-то покорным табунчиком. Леденцов протянул часы Ирке, даме. — Было никак не снять, — устало объяснил он. Ребята разглядывали маленькие золотые часики на золотом браслете деликатно и вроде бы растроганно. Осматривали, ощупывали, оглаживали… — Поносить бы, — помечтала Ирка. — Чтобы засыпаться? — испугался Леденцов за судьбу браслета. — Надо скорей загнать, — предложил Бледный. — В комку? — спросил Артист. — В комиссионном заметут, — не согласился Шиндорга. — Я сам толкну, — решил Леденцов непререкаемо, как добытчик. — Рублей пятьсот стоит, — предположил Артист. — Краденое дешевле, — опять испугался Леденцов, уже думая, где взять деньги. Бледный вдруг положил руку ему на плечо: — Теперь ты наш! — Мушкетеры, — сказала Ирка, — возьмем его? — Клевый мэн, — согласился Артист. — Доказал, — буркнул Шиндорга, почесывая спину. — Когда придет день икс, — громко, не таясь, заговорил Бледный, — пойдешь с нами на операцию «Отцы и дети»! А теперь разбежались. 10 Петельников дежурил. Пока было два недолгих выезда. Вернувшись, он сел писать бумаги, которых, как ни странно для такой живой работы, в уголовном розыске скапливалось многовато. Город затихал. Успокоился и райотдел — перестали хлопать двери, топать ноги, звонить телефоны… Только в дежурной части говорили на повышенных и нетрезвых тонах. Петельников глянул на часы: без пяти двенадцать. Сейчас он допишет справку и ровно в полночь возьмется за литровый термос кофе, который сварил дома собственноручно, основательно заправив молоком и сахаром. Петельников усмехнулся: есть куча игривых правил, не советующих загадывать. Учеными даже придуманы остроумные законы типа «если какая-нибудь неприятность может случиться, она случается». Надо понимать так: ровно в двенадцать, когда он снимет крышку с термоса, вызовут на происшествие, да на такое долгое, что за это время кофе испарится досуха. Петельников пошел в дежурную комнату заглянуть в журнал происшествий. Он листал его, прислушиваясь к разговору дежурного по телефону. — Нет, Пастилкиных у нас нет. И Карамелиных нет. Девушка, и Конфеткиных нет… — Есть Конфеткин, — перебил Петельников, закрывая журнал. Дежурный удивился, прикрыв трубку ладонью: — Кто это? — Леденцов. — С девушки сняли золотой браслет с часами. И преступник якобы назвал свою фамилию и велел ей немедленно позвонить в милицию… — Разреши. Петельников взял трубку, представился, расспросил заявительницу и записал ее адрес. — Гражданка Ковалева, приношу официальные извинения за причиненное вам беспокойство. Но это действительно был социологический эксперимент… — Что же вы изучали? — спросил обиженный голос. — Все ли потерпевшие заявляют о преступлениях, — нашелся оперативник. — Зачем это знать? — Как зачем? — Теперь Петельников удивился от души, поскольку вопрос этот изучался криминологами. — Если бы вы не заявили, то преступник гулял бы на свободе и пошел на новое преступление. — Значит, часы у вас? Он чуть помедлил, но сказал твердо: — Разумеется. Если вы не ложитесь спать, то через полчаса их привезем. — Пожалуйста… Старший оперуполномоченный не знал, что произошло с Леденцовым, где сейчас лейтенант и куда делись часы. Но одно он знал определенно: золотой браслет должен быть возвращен хозяйке через обещанных полчаса. И Петельников впервые усомнился во всей этой затее с Шатром. Что же выходит? Некие педагоги в школе, заботясь лишь об успеваемости, позабыли про души всяких Ирок, Грэгов и Шиндорг. Некие учителя и мастера в технических училищах давали им специальность да толковали о производстве. Некие родители кормили их, поили, одевали, полагая, что это и есть воспитание. В сущности, шатровыми ребятами никто серьезно не занимался. И вот он, Петельников, посылает в Шатер не педагога и не учителя, не умудренного годами и опытом человека, а лейтенанта Леденцова, двадцати четырех лет. Не для воспитания, — это бы еще ничего; не для довоспитания, — это бы еще можно; а для перевоспитания. Уже воспитанных, уже сложившихся, уже выросших ребят… Петельников ставил себя на место Леденцова. С чего бы он начал? Не с нотаций, не с поучений, не с примеров из личной жизни, не с бесед о-выдающихся личностях… Ребятам все это обрыдло. Начинать надо… Петельников удивился: оказывается, он не знает, как взяться за этот Шатер. Все им сейчас придуманное тихо разбивалось о какую-то подспудную преграду. Разумеется, сперва бы он… Нет, не так и никак, потому что для воспитания, а тем более для перевоспитания требуется прежде всего время — много, протяженного, спокойного. Но времени не было — начальник уголовного розыска уже справлялся о Леденцове. Правда, вроде бы есть «теория взрыва» — перевернуть души подростков единым махом. Но для этого нужен поступок особой яркости, который лег бы на разноликих ребят единой силой. Леденцов на это не способен, да и кто знает, что это за поступок? Наверняка не грабеж гражданки Ковалевой. Леденцов перепутал воспитательную задачу с оперативной. Петельников набрал номер телефона, не очень надеясь услышать высокий и чуть настырный голос. Но этот голос отозвался: — Вас внимательно слушают! — Мне бы гражданина Конфеткина… — Я, товарищ капитан. — Часы у тебя? — посуровел Петельников. — Так точно. — Сам отвезешь гражданке. Машину вышлю. — Есть, товарищ капитан. — И с понедельника на работу. — Вадим Александрович, я только что при помощи этих часов прошел суровую проверку… — А подумал ли, кто ты теперь для них? Грабитель, такой же, как они! — Потом признаюсь, что была мистификация… — А какова эта мистификация гражданке Ковалевой? — Ради дела же. — С понедельника на работу, — мягче повторил Петельников. — Товарищ капитан, могу ли заниматься Шатром в свободное от работы время? — А у тебя оно бывает? — Выкрою. — Кстати, до понедельника еще четыре дня… Петельников вернулся в свой кабинет и взял термос — было десять минут первого. Игривый закон о неминуемой неприятности сработал-таки; правда, обошлось без выезда на происшествие, но настроение упало. Кофе, как ему и положено, обжигал, но из-за молока имел какой-то нежный цвет и вкуса был утомленного, утраченного и усталого. Этот безароматный кофе окончательно испортил настроение. Впрочем, испорченных настроений старший оперуполномоченный не признавал, как невыполненных заданий. Разумеется, обидно. Уже столько сделано, человек перекрасился, внедрился… На рискованный эксперимент с часами пошел… И бросить начатую работу? Петельников медленно допивал кофе — один литр — и думал, чем бы помочь лейтенанту… 11 С утра Леденцов сел читать педагогические сочинения, изредка прерываясь, чтобы повыжимать гантели да заглянуть в холодильник. Но к середине дня его рьяность убавилась. Чтобы все прочесть и разобраться, не хватит ни четырех дней, ни четырех месяцев, а может быть, не хватит и четырех лет. Писалось в этих книгах широко и глубоко, с изложением педагогических взглядов и воспитательных систем. Были и примеры очень поучительные, но не шедшие Леденцову, потому что он нуждался в особой педагогике — в криминальной, что ли. Близок был Макаренко, но его пацаньё двадцатых годов теперь казалось забавным. Одна Ирка-губа взяла бы под каблук всю макаренковскую колонию. Мир усложнился: приборы, машины, производство, человеческие отношения… И подростки. Выход был один: разобраться самому. С помощью капитана Петельникова. Поэтому Леденцов вынул из стола новенький толстый блокнот в эластичной, видимо, полихлорвиниловой обложке и озаглавил: «Мысли о криминальной педагогике». Подумав, добавил мельче, потоньше: «или Приключения оперуполномоченного Бориса Леденцова в Шатре». Он перевернул страницу и замешкался над белизной первого листа: есть ли мысли, будут ли мысли? Одна уже была, пришедшая еще в Шатре… Ирка и Бледный, Грэг и Шиндорга. Испорченные, жестокие и плохие ребята. Но эти плохие живут среди хороших. В своей же квартире, в доме, в микрорайоне, в городе полно толковых, разных и добрых людей. Почему же плохие подростки не к ним тянутся, а идут к таким же, к плохим? В конце концов, по законам физики одинаковые заряды отталкиваются. Или у людей иначе — им с себе подобными легче? Леденцов отбросил с глаза рыжий вихор и записал коротко: «Плохие люди редки, хорошие — на каждом шагу. Почему же плохих подростков не притягивает другой для них мир — мир хороших людей?» Пора было собираться в Шатер — за мыслями для нового блокнота. Леденцов принял сегодня уже второй, слоеный душ, чередуя почти кипяток с ледяной водой, чем не только закалял тело, но и смывал с волос последние молекулы желтизны; еще раз побрился электрической бритвой, доведя щеки до красноватого блеска, и основательно поел, как это всегда делал перед операцией. Оделся просто: майка, легкая куртка, джинсы и кроссовки. И по привычке, благо время теперь было, пошел пешком… Леденцов глянул на Шатер. Ему показалось, что там стоит тяжелый дух и осеннему воздуху никак не просочиться под листву. Он вошел. Посередине, будто вкопали свежеошкуренную жердь, высился длинный юноша в очках, в белой рубашке и в светлых брюках. Перед ним, кулакасто подбоченившись, стояла Ирка-губа. Остальные ребята сидели на лавке, наслаждаясь редкой потехой. Лишь Бледный переминался у входа, чтобы парень-жердь не сбежал. — Уже вторая серия? — весело спросил Леденцов, стремясь хотя бы голосом смягчить тяжесть вечного тут полумрака. — Отличника выловили, — буркнул Шиндорга. — Вместе с Иркой учился, — добавил Грэг. — Пусть она с ним поиграет, — ласково улыбнулся Бледный. — Ну? — хрипло спросила Ирка у отличника. — Помнишь, как обозвал меня в своем докладе? Негативным элементом. Танцевать со мной не захотел, грязнуля я — помнишь? Якобы спекулирую джинсами — помнишь? А какой у меня интеллект, а? Ниже табуретки, да? Лихорадка очкастая! Ирка сильно и наотмашь ударила его по скуле. Парень качнулся, ухватил взлетевшие на лоб очки, но промолчал. — Пусть откупится, — осенило Шиндоргу, придумавшего более рациональное использование пленника. — Пусть сбегает в магазин за дозой. — И домой за копченой колбаской, — поддержал Грэг. — Что доза, — усмехнулся Бледный. — Я видел у него классный магнитофон. Приволокет — будет жить. — С записями импортяги, — дополнил Грэг. — Слыхал, рудимент? — повысил голос Шиндорга. — А то будем твою фотку расписывать ежедневно. — Нет, — вдруг не согласилась Ирка. — Верно. — Бледный вроде бы поймал ее мысль на лету. — Пусть и маг с записями волочет, и колбаску прихватит, и за дозой сбегает. И мы закрутим клевый расслабон! — Нет! — повторила Ирка. — А чего? — насупился Бледный. Ирка приосанилась — подобрала губы, вскинула голову, расправила и без того широкие плечи — и маслянисто блеснула глазами: — Пусть он встанет передо мной на колени! Ребята удивились такой невыгодной прихоти, но спорить не стали: в конце концов, этот отличник был ее врагом. — Вставай! — приказала Ирка. Парень не шелохнулся. И Леденцов подумал, что сейчас этот пленник — в светлых брюках, в белой рубашке, с легкой тенью листвы на бледном лице — походит на гипсовую статую, которая вот так же мертво стоит в аллеях парка. — Подох, что ли? — спросила Ирка. — Он боится испачкать белые штанишки, — хихикнул Шиндорга. — Сейчас мы его оживим, — пообещал Бледный. Он закурил сигарету, торопливо и шумно втягивая в себя воздух, пока ее кончик не засветился рубиново. Затем подошел к отличнику, описал сигаретой элегантную дугу и приложил этот огненный кончик к его подбородку. Странная, почти липкая тишина накрыла Шатер. Лишь наверху от легкого ветра беззаботно трепетали листочки. Пленник даже головы не откинул, глядя на Бледного недоуменно, как на инопланетное чудо. Но свет, падавший сквозь ветки, его выдал: лоб парнишки был мокрым, точно вместе со светом брызнуло и дождем. Леденцов сжал зубы с такой силой, что озноб пробежал по спине. И вместе с этим ознобом его прошило неожиданное предчувствие: сейчас он узнает самое главное про этих ребят, сейчас он увидит… Но как, что, почему? Сейчас все решится… Леденцов впился взглядом в лицо Бледного — бледное, вытянутое, остервенелое от придуманной им пытки. Но что с его рукой? Она дрожит, словно держит не бесплотную сигарету, а двухпудовую гирю. Что с его щеками? Почему они предательски дрожат? Теперь Леденцов глянул на Ирку. Та стояла с расширенными глазами и бессильно повисшими руками. Никакой осанки. А где ее большие губы? Будто мгновенно подсохли от далекого жара сигареты. Шевелятся… Сейчас закричит? Леденцов смотрел уже на Грэга, который, казалось, забился в уголок своего просторного замшевого пиджака. То ли от изучающего леденцовского взгляда, то ли нервы потребовали мгновенной разрядки, но Артист схватил гитару, вскочил и пропел в лицо отличнику: Дорогая мамочка, Вот меня и нет. Остается в рамочке На память мой портрет. Леденцов не вытерпел и до Шиндорги взглядом не добрался… Протянув руку, лейтенант отвел сигарету, под которой бурел ожог, походивший на крупную родинку. — Подожди… Как тебя звать? — Олег Маслов, — ответила за него Ирка. — Олег, во все времена и у всех народов стоять перед дамой на коленях зазорным не считалось. Наоборот, честь. Что там на коленях — за дам жизнь отдавали. Ты не думай, что это Ирка, твой враг… Тебя женщина просит! Маслов не ответил, но глянул на Леденцова с печальным интересом. — Олег, мне Ирка тоже пакость сделала, все подтвердят… Но поскольку она женщина, я готов преклониться! И Леденцов легко бухнулся на колени. Олег Маслов вытер ладонью мокрый лоб и опустился рядом. Они стояли плечо в плечо, подняв глаза на Ирку-губу, на женщину. Она слегка наклонилась, словно хотела как-то помочь им в их покорности. И лицо ее, расцветшее удивлением, казалось даже красивым. Леденцов стоял ликуя. Его предчувствие обернулось открытием… В каждом из этих ребят все-таки была жалость. Есть в них жалость, он же видел. В одиночку никто бы из них не додумался до такой пытки. Но эту жалость они в себе давят. Чудеса: человечество проявление жалости полагает за высшую добродетель, а эти подростки ее стесняются. Почему? Да потому что они вместе. Видимо, у группы возникает какая-то своя, особая психология. Ну да, психология толпы. Но ведь есть и психология коллектива, в котором стесняются делать плохое… Одно несомненно: работать с ними можно только поодиночке. Но как? Он еще подумает, он еще додумается. В конце концов, для чего же заведен блокнот под названием «Мысли о криминальной педагогике»? Они поднялись. И никому не слышимый вздох облегчения прошелся по Шатру. Все повеселели, будто минула неприятность. — Ты иди, — разрешил Бледный отличнику. Маслов неожиданно всхлипнул. — Все-таки струхнул, — довольно заметил Шиндорга. — Не болит, — сказал первые и последние слова Олег Маслов и выскочил из Шатра. — А я с этим парнем пошел бы и в бой, и в драку, — задумчиво признался Леденцов. Ему не ответили. Согласились? — Желток, как браслетик? — спросил Бледный. — Толкнул за триста… Леденцов достал деньги, взятые из маминой шкатулки, которая, стоило ее открыть, тоненько, на древнем клавесине, играла полонез Огиньского; впрочем, он тоже клал туда свою зарплату. — Хиловато, — поморщился Шиндорга. — Торговаться побоялся… — Куда пустим? — спросил Бледный. — Ирке, — предложил Грэг. Никто не возразил. Бледный протянул ей деньги, которые Ирка взяла свободно, как заработанные. Леденцов ничего не понимал… Почему именно Ирке? Как даме? Как вырученные за дамские часики? Или ее очередь получать добычу? Или она их кассир? — Будем резвиться? — спросил Шиндорга. — Неохота, я домой, — устало ответила Ирка. — И я, — вздохнул Артист. — А где ты живешь? — поинтересовался Леденцов. — У Центрального парка. — О, нам по пути, — соврал оперативник, стремясь к индивидуальному подходу. 12 Они поехали автобусом, но в сутолоке, тряске и шуме не поговоришь. Артист сразу же плюхнулся на свободное место, потянув за собой и его. Леденцов сел напрасно, ибо знал, что женщины и пожилые люди, в каком бы конце салона ни находились, непременно шли к нему: видимо, притягивал рыжий цвет. Поэтому в общественном транспорте он не садился, да и зажатым быть не любил. На следующей же остановке Леденцов уступил место женщине лет тридцати. Грэг ухмыльнулся, развалясь демонстративно и тихонько пощипывая струны. Пола замшевой куртки легла на колено соседки, длинные волосы рассыпались по спинке сиденья… У Леденцова вдруг шмыгнуло преступное желание — дать ему по затылку со всего маху. И все! Не убеждать, не воспитывать, не сюсюкать, а по патлам, по патлам… Небось сразу бы все почувствовал. Леденцов усмехнулся: эту педагогическую мысль в блокнот лучше не записывать. Поездка выходила пустой: он стоял, Грэг сидел. И тогда Леденцов предложил ему выйти и дальше топать парком. Артист согласился. Шли они медленно, бездельно, нога за ногу, как ходить Леденцов не привык и не умел. Уже стемнело. Белые круглые фонари, прикрытые сверху листвой, походили на выросшие торшеры. Светили они диковинно, выхватывая из тьмы деревья и ложась на дорожку матовым туманцем. Запах поздних осенних цветов показался Леденцову забытым. Когда он тут был? В июне, в белые ночи. Тогда он летел с гоночной скоростью, рассекая телом кусты и сучья, сдирая с себя куртку, рубашку и кожу, — преследовал бывшего боксера, он же «король дискотеки», он же Фимка-жила. И было не до запахов. Клен даже в фонарных сумерках краснел. Его дерево, родственное, тоже рыжее. Леденцов нагреб веер листьев. — Красота, а? — Желток, давай фонарь кокнем? — Зачем? — опешил Леденцов. — Просто так. — Просто так я ничего не делаю. — Все со смыслом? — поехиднее спросил Артист. — Стараюсь. — Значит, ты дурак, Желток. — Это почему же? — Да потому что смысла ни в чем нет. Леденцов обрадовался: разговор шел в руки и завел его сам Артист. Да сразу о смысле жизни. Теперь бы взять верную ноту, но Леденцов вдруг ощутил легкость своих лет. А ведь есть же педагогические приемы, как говорить по душам; есть разработанные методики, есть обобщенный жизненный опыт… В тех книгах, которые мудрой стопой ждут его дома на столе. — Если нет смысла в шатровых сборищах, так, по-твоему, его нет ни в чем? — рубанул сплеча Леденцов. — Не понравился Шатер? — Скукотища, — смягчил он сказанное. — У нас бывает классная веселуха. А смысла нет. — Работа завлекающая, книжки умные, кинофильмы остросюжетные, люди хорошие… Вот в чем смысл! — Для тебя. — А твоя семья? Отец, говорят, крупный руководитель. Так и в семье нет смысла? Артист ущипнул струны и запел, тревожа осень печальными словами: Руки страхом сведены, По щекам бежит смешок… Я в тепле родной семьи Словно брошенный щенок. Леденцов хотел обратиться к школе, но, вспомнив дружное неприятие Шатром учителей, замолк. Какой-то парадокс. Он намеревался говорить о труде, о пустом времяпрепровождении, о морали и преступности. Но Артист ошарашил его сложнейшим, но в принципе пустым вопросом: есть ли смысл во всем сущем? Для Леденцова это походило на вопрос: нужны ли земля и воздух, труд и правда? — Григорий… — начал Леденцов и сделал паузу, чтобы определить реакцию на «Григория». Артист скоро глянул на него и отвернулся вроде бы равнодушно. Они шли по тополиной аллее, и белесовато-зеленые стволы уходили в высоту, недосягаемую для света фонарей. Под ногами скрипел гравий, насыпанный днем. Пахло корой, мокрой галькой и палым листом. — Григорий, — повторил Леденцов. — А в этом парке есть смысл? В его осенней красоте есть смысл? Артист стал, опасливо указуя гитарой на ларек, торговавший днем мороженым. Какие страшные картины мне чудятся за тем углом… А в этих зарослях малины Кто притаился с кистенем? И сад, враждебно надвигаясь, Не станет другом никогда. И за кустами, угрожая, Мне строит рожи чернота. — Неплохо, — похвалил Леденцов, не считавший себя знатоком стихов. — В них тоже нет смысла? Артист не ответил, по-особому звонко выдавливая гравий из-под пяток. Обидная мысль задела Леденцова: его не воспринимают всерьез. Почему? Молод? Не солиден? Рыж? И Грэг объяснил ему впопад: — Нравилась бы тебе жизнь — в Шатер бы не заплыл. Вот почему… Свой, такой же, а своих не слушают. Он забыл про главный кирпичик воспитания — про личный пример. Петельников предупреждал. — Я у вас временно. — А мы все временные. — В каком смысле? — Пересажают нас, — почти весело поделился Артист. — И ты этого ждешь спокойно? — А ты психуешь? Где-то за кустами вскрикнули, потом засмеялись, потом тихонько запели. Грэг поднял руку. Вот странный звук в ночи раздался, И близко отозвался вскрик. Между деревьев затерялся Багрово-вещий лунный блик. — Уйду я от вас, — мрачно и серьезно решил Леденцов. — Думаешь, я не хотел уйти? И Губа хотела, и Бледный… Засасывает. Парк уже кончился. Они вышли на аллею, по которой трусили бегуны. Леденцов подумал, что уже неделю он не бегает, не плавает, не ходит на борьбу… Не видел своих ребят и родного кабинетика. Занимается пустяками. Но странная мысль, определенно дурная, удивила донельзя, и, может быть, не сама мысль, а удивило то, что пришла она именно ему… Искать, ловить, хватать и сажать легче, чем перевоспитывать. Неужели? Но тогда выходило, что его работа не такая уж и главная — есть и поглавнее. Леденцов тряхнул рыжей Шевелюрой, освобождаясь от ненужной и неожиданной мысли. — Григорий, кем же ты хочешь стать после десятилетки, если для тебя ничего не имеет смысла? — Дворником. — Шутишь? — А что, дворник не человек? — Не похож ты на дворника. — Если бы я сказал, что хочу стать космонавтом, ты бы меня по плечу похлопал? А ведь на космонавта я тоже не похож. — Дворницкая работа не интересна, заработок маловат… — А мне время нужно, а не деньги. — Зачем тебе время? — Играть, сочинять, петь… Желток, я хочу стать супербардом… Они вышли из парка в тишину улицы, нарушаемую лишь такси да редкими автобусами. Потеряв цель пути — миновать парк, — они остановились. Большие глаза в пушистых ресницах смотрели на оперативника изучающе и печально. Замшевая куртка, слишком широкая, чтобы придать вид узким плечам… — Меня зовут Борисом, — вдруг представился Леденцов, хотя Грэг его имя знал. — Тебе Мэ-Мэ-Мэ подойдет, — вдруг сказал Артист. — Какой Мэ-Мэ-Мэ? — Узнаешь. Третья загадка. Что за операция «Отцы и дети»? Почему деньги отдали Ирке? Что такое Мэ-Мэ-Мэ или кто такой Мэ-Мэ-Мэ? Леденцова подмывало расспросить, но он сдержался: спелый плод упадет сам. — Григорий, а почему тебе не пойти в вокально-инструментальный ансамбль? — В плохой ВИА не хочу, а в хороший не берут. Упаднические, мол, песни, доморощенность, плохо учусь… — В «Плазму» пошел бы? — Группа суперкласса. А что? Загоревшиеся глаза перестали быть печальными. Леденцов понял, что реальность уплывает из-под его ног. Но остановиться уже не было сил. — У меня там дружок… — И он устроит? — С твоими-то способностями? Непременно. — А когда? — Завтра ему звякну. Грэг, видимо, хотел выразить признательность, но не умел — лишь хлопал пушистыми ресницами да теребил струны, гудевшие по-шмелиному. — Борис, ты… того… опасайся Шиндоргу. — Почему? — Со временем усечешь. Но Леденцов, кажется, усек, вспомнив полумрак, дрожавшую от нетерпения челку и жаждущий блеск шила. Артист показал на дом, на три горевших окна, видимо, его квартиры: И в доме нет успокоенья, Луна давно в окно зовет. Сулит продлить мои мученья, Грозит — во сне ко мне придет. Опасный свет ее ложится На пол, на стены, на часы. И к горлу моему стремится… Как эти руки холодны! 13 Петельников остановился у самой двери парадного. Не взяв куртки, вышел он из машины на осенний ветер в белоснежном свитере тончайшей вязки из шерсти горной козы, в отглаженных кремовых брюках и туфлях из бесшумной мягкой кожи. Старший оперуполномоченный уголовного розыска полагал одежду неотъемлемой частью своей сущности, как, впрочем, и квартирный интерьер с бытом. Он был убежден, что неряха не может хорошо работать, легкомысленный никогда не станет истинным другом, недалекий не сумеет полюбить… Ибо натура нерасщепима. Петельников прошелся по лестнице в поисках квартиры под номером 1а. Таковой не было. Его надоумило спуститься по ведущим вниз ступенькам. Квартира под номером 1а оказалась подвалом. Он открыл толстенную шумозащитную дверь и вошел… Музыка остановила. Современный непререкаемый ритм старался схватить человеческое тело и двигать им, подчинять и командовать. Петельникову, привыкшему к классике, захотелось сопротивляться. Но под навязчивым ритмом текла вроде бы неброская мелодия — за ней нужно было следить, за утекающей, за зовущей куда-то далеко, может быть, в космос. И тогда музыка захватывала душу, ритм не замечался и хотелось просто слушать и слушать. Оркестр умолк. Человек восемь ребят молча смотрели на вошедшего. — А почему, собственно, «Плазма»? — спросил Петельников. — Мы горим высоким накалом, — мрачно объяснил молодой человек в очках и с бородкой. — И сжигаем других, — добавил кто-то. — А вы с проверкой? — спросил бородатый, — видимо, руководитель. — Я с просьбой. Музыканты расслабились. Петельников подошел к их аппаратуре. В тридцатых годах ее бы посчитали за пульт управления межпланетным кораблем. Один синтезатор ошеломил бы. — Неплохо устроились, — заключил Петельников, разглядывая обшитые деревянными панелями стены, мягкие кресла, кофейный столик и яркие светильники. — Все своими руками, — бросил один из музыкантов небрежно. — И кресла? — Все, кроме инструментов. Тут был кошачий подвал. И оперативник сразу понял, что он полюбит эту группу, потому что ему нравились люди, делающие собственными руками мебель, музыку и свои судьбы. — А вы, извините, кто? — спросил бородатый руководитель. — Я из уголовного розыска, капитан Петельников. — Он предъявил удостоверение. — Вроде бы музыку мы не воруем… Ребята улыбались. Что-то в них было общее, как у родственников. Он разгадал: молодая серьезность. Все в одинаковых темных комбинезонах, как рабочие где-нибудь в гараже или на стройке; обязательно усы, или бородка, или то и другое, да еще и очки. Правильно, ибо плазма — штука горячая и серьезная. — Какая у вас просьба? — спросил руководитель, самый из них солидный. — Устроить в вашу группу одного паренька… Теперь музыканты рассмеялись и глянули на оперативника, как на крайнего простака. — Товарищи, вы не поняли. Не за родственника прошу, не за приятеля… Он рассказал про Шатер и про Грэга. Музыканты молчали. Юноша, игравший на ударнике, достал платок и вытер мокрый лоб. — Знаете, к нам очередь стоит. Ребят словно прорвало: — С консерваторским образованием не берем… — «Плазма» вот-вот перейдет в профессионалы… — Какой-то бард-самоучка… — Пусть идет в кружок при жилконторе… — Мы как музыканты… — А я пришел к вам не как к музыкантам! — перебил Петельников голосом, который по мощи не уступил бы синтезатору. — А как к кому? — спросил тот, которого он перебил. — Как к гражданам! Что бы вы сделали, если бы под окнами вашего подвала стали бить человека? — Выбежали бы, — хмуро сказал руководитель, уже понимая ход мысли оперативника. — С электрогитарами, — улыбнулся молодой человек, походивший минимум на доцента. — Товарищи, так ведь бьют! Нужно выбегать! С электрогитарами! Никто не просит, чтобы он с вами выступал. В конце концов, можете вы сделаться коллективным наставником? — У вас, наверное, подобных «артистов» много? — спросил музыкант, походивший на доцента. — Следующего обещаю свести в симфонический оркестр. Все засмеялись. Петельников вздохнул: пожалуй, первый раунд за ним. Впрочем, подобных раундов предстоит много, ибо неизвестно, что и кому сейчас обещает в Шатре Леденцов. Не пришлось бы идти в хореографическое училище и пристраивать в балерины Ирку-губу. В понятие «розыск преступника» люди вкладывали один очевидный смысл — бежать, ловить, стрелять, хватать… Но любой оперативник лишь усмехнется от этого очевидного смысла. Конечно, ловят, хватают, стреляют… Иногда. Как-то он месяц прокопался в архиве одного учреждения, отыскивая клочок бумаги, от которого зависела судьба человека… Неделю помогал чистить общественную уборную в парке, куда хулиган бросил нож… Два месяца безвыходно прожил в квартире у жены рецидивиста — ждал ее мужа, — смотрел телевизор, готовил обеды, убирал, стирал… Десять дней вез из Владивостока наиважнейшую свидетельницу, семнадцатилетнюю мать с ребенком, которого купал в вагоне, бегал для него на стоянках за молоком и тальком… Вот и сейчас не ловит и не стреляет, а уламывает музыкантов. — Рок-группы поносят все кому не лень, а за помощью идут, — грустно заметил руководитель. — Я считаю: чем больше ансамблей, тем меньше безобразий, — серьезно возразил оперативник. — Не хотите ли кофе? — предложил вдруг руководитель. — С удовольствием. Вот не теперь ли он выиграл первый раунд? Они сели за низкий овальный столик, расписанный под палех. Вроде деревянной ложки. Делать такой столик кофейным не стоило бы: на нем меркло все, что ни поставь, как в цветочной клумбе. Однако кофейные чашечки не померкли, — может быть, оттого, что расставили их две элегантные девушки, появившиеся неизвестно откуда. — Как вы относитесь к хэви метал? — спросил кто-то. Петельников вздохнул. Ребята засмеялись, но потребовали: — Говорите прямо. — Для меня хэви метал слишком примитивен. — Но тяжелый рок — это музыка городских подростков! — вспыхнул самый юный музыкант. — А разве музыка делится на подростковую и взрослую, на городскую и сельскую? — В городе тыщи ребят играют тяжелый рок! Почему? — Тяжелым роком легче овладеть, — улыбнулся Петельников. — Так вы бьете хэви метал? — уже чуть не бросился на него парнишка, наконец-то дорвавшись до зримого и близкого противника. — Отнюдь. Я предпочитаю классику, но мир наполнен многими и разными звуками. — Гордитесь, что любите классику, — заметил руководитель. — Любить классику легче, чем эстраду. — Разве? — не поверил Петельников. — Классика нами впитана вместе с молоком матери, как нечто прародительское. Она как бы жила всегда, она вечная, она не развивается, она лишь трактуется. А эстрада — это новообразование, это беспрерывные поиски, движение, мода… Поэтому хаять ее проще простого. — Товарищи, — запротестовал оперативник, — я эстраду не хаю. Я сказал, что люблю музыку классическую. — А песню? — спросила одна из девушек. Петельников понял, что это допрос. Возможно, что от его ответов будет зависеть судьба Грэга. Но подстраиваться он не намерен. — В современной песне мне частенько мешают слова. — Есть же первоклассные поэты, — вроде бы обиделась девушка, и Петельников догадался, что она певица. — Хотите послушать жуткую историю? — предложил он. — Из вашей уголовной практики? — хихикнула вторая, дивясь странному переходу на другую тему. — Однажды в моей квартире случился пожар. Огонь бушует, как в домне. От жара лопаются стекла, трещат стены, рушится кровля, горит на мне одежда… Но это все пустяки, по сравнению с тем пожаром любви, который бушует в моей груди… Все засмеялись, догадавшись, что он пересказал слова песни. Петельников незаметно порадовался: может быть, он еще выиграл полраунда? Но дознание есть дознание, и вопросы сыпались отовсюду: — Ваш любимый композитор? — Чайковский, Моцарт и Бах. — Случаем, не знаете, сколько кантат написал Бах? — Двести двадцать. — Ваше самое любимое у Баха? — «Каприччо на отъезд возлюбленного брата», — сказал Петельников ради красного словца, ради оригинальности названия. — Под музыку можете работать? — Представьте себе, могу. — Значит, вы ее не слышите? — Наоборот: чем тоньше музыка, тем больше конкретных идей приходит мне в голову. — Как вы относитесь к Высоцкому? — Как к великому человеку. — Потому что он сам писал стихи, музыку и сам исполнял? — Потому что сумел выразить боль своего времени. Потому что был народным артистом, которого слушал и рабочий, и ученый, и подросток, и преступник. И еще: он своим пением мужчин приобщал к мужеству. — Такой вопрос: преступность и музыка? — Чем больше хорошей эстрады, тем меньше преступности. — Вы это серьезно? — Конечно. Когда развлекаются, то не пьют и не хулиганят. — Ваша самая любимая группа? — «Плазма». Сперва они засмеялись, а затем пошел такой шум, будто здесь пили вино, а не кофе с печеньем. Разогретые своими же вопросами, музыканты позабыли про гостя, про серьезность, про бороды и усики, глотали чашками кофе и кричали так, что эти самые бороды дыбились намагниченно, а комбинезоны мешали размахивать руками. Оперативник смотрел на них с радостью: творческий и честный коллектив. Вот сюда бы всех шатровых… Впрочем, еще с Грэгом неясно. Но тут же Петельников понял, что судьба Артиста решена, потому что руководитель поершил бородку и спросил вполголоса: — А он нас не обворует? 14 Он дышал в три приема, как учили йоги. И рекомендовали утром, сразу после сна, сосредоточить свою мысль на чем-нибудь одном, на каком-то несуетном предмете. Леденцов выбрал десятикилограммовую гантелину, спокойнее ее ничего на свете не было. Он делал зарядку, стоял на голове, принимал душ, думая лишь об этом чугунном снаряде. Но шаровидные култышки в его сознании делались резиновыми, становясь то вытянутой головой Бледного, то лобастым кругляшом Шиндорги. И волевая мысль, Заслоненная этими марионетками, перескакивала на случай с сигаретой… Ребята не хотели быть хорошими. Вернее, стеснялись. Почему? Почему плохим быть менее стыдно, чем хорошим? В чем тут тайна? Не задать ли этот вопросик своему блокноту под названием «Мысли о криминальной педагогике, или Приключения оперуполномоченного Бориса Леденцова в Шатре». Но его позвали пить кофе. Людмила Николаевна по воскресной привычке просматривала за завтраком журналы, листая какой-то иностранный ежемесячник. Ее смешок удивил: что может быть веселого в рефератах по биологии? — Боря, для тебя. В моем свободном переводе… Так, существует множество теорий преступности. В том числе и биологическая, которая утверждает, что преступления совершают люди, имеющие сорок семь хромосом. Надеюсь, ты знаешь, что у человека их сорок шесть? — А не тридцать две? — Боря, это зубов тридцать два. Так, дальше… Известный борец… Пожалуй, громила. Известный громила Пит Чауз, отбывающий девяностодевятилетнее заключение — боже! — эту теорию опроверг. У него ровно сорок шесть хромосом, как у нормального человека. Вот смешное… Когда исследовавшие его ученые рассказали про теорию, Пит Чауз ее одобрил и сказал, что все верно: у него сорок семь этих самых хромосом. На вопрос ученых, откуда ему это известно, Чауз сказал: «За свою жизнь я ухлопал ровно сорок семь несговорчивых типов». Леденцов слушал вполуха, даже не усмехнулся. А что, если теория верна? И у всех этих Бледных, Шиндорг и Грэгов по сорок семь хромосом? Тогда хоть лопни, а Шатра не разогнать. Нет, теория глупа: ему были известны пропащие подростки, которых теперь не узнать. Скажем, Генка-дух. За импортный диск маму не пощадил бы. А теперь Геннадий Михайлович Духов, изобрел тележку-самокатку для садоводов. — Боря, сотрудников уголовного розыска обворовывают? — Плох тот сотрудник, которого можно обокрасть. — Значит, ты плох, Боря. Он глянул на нее непонимающе. Она пила кофе, как всегда, с каким-то артистизмом, будто ее тайно снимают для кино: голова с тяжелыми каштановыми волосами слегка откинута, спина пряма, щеки голубоваты даже после душа, чашечка поднята высоко и любовно. — Боря, нас обокрали. — Как? — Триста рублей из шкатулки… — Сто пятьдесят завтра верну. Завтра он выходил на работу. Половину ущерба взял на себя Петельников. Идти за денежным возмещением к руководству они не решились. — Боря, я не прошу вернуть. Если тебе нужно… — Деньги пошли на одно оперативное мероприятие. — О, мы финансируем работу милиции? — Мама, сколько ты скупила для лаборатории на свои деньги белых мышек, кошек и разных там морских свинок? За это непочтительное напоминание его послали на рынок за картошкой, снабдив двумя сумками на пять килограммов каждая. И советом: купить рассыпчатой, с песчаных, лучше всего с новгородских, земель. Размяться он был не прочь, да и думать это не мешало. Все-таки почему ребята стыдятся своих хороших порывов? Он же видел, как они мучились болью отличника, чужой болью. Почему им хотелось казаться более жестокими, чем они были на самом деле? И опять-таки, почему плохим быть не стыдно, а хорошим стыдно? Тут какая-то глупая загадка, кособочившая человеческие отношения, ибо добро есть добро, как и свет есть свет. На рынке Леденцов сразу пробежал в картофельный ряд. Зимой тут лежали унылые груды, вся картошка была одного серого тона. Сейчас неокрепшая кожура имела свой цвет и даже оттенки. У каждой хозяйки интересные клубни. Розовые, продолговатые, ровненькие, как отполированные; круглые, вроде бы сиреневые, и такой яркости, словно их окунули в чернила да еще чуть-чуть прибавили серебристого блеску; маленькая и беленькая с кожицей-пленочкой, которую и чистить не надо; громадная, желтая, будто уже заправленная сливочным маслом, поэтому даже на вид сытная… К этой, к сытной, он и подошел. — Это картошечка? — на всякий случай спросил Леденцов, озадаченный ее размерами и сливочной желтизной. — Неужели апельсины? — А чья? — Моя и есть. — Вернее, из какой земли? — Так со своего огорода. — Точнее, из каких мест? — Новгородская. Ему и велено купить новгородской, рассыпчатой. Десять килограммов, чтобы хватило надолго. На улице, при скорой ходьбе сумки тяжелели. Он намеревался, как и было задумано, нестись с ними до дому, но подвернувшийся трамвай соблазнил. Леденцов угнездился на площадке, сразу вернувшись к прерванному размышлению, не отпускавшему его… Коли стыдно быть хорошим… Но это же тупик! Коли стыдно быть хорошими, то какими остается быть? У них нет положительного идеала, даже самого завалященького, а тогда им некуда и двигаться. К кому, к чему? Черти парнокопытные! Шиндорге запугивать первоклашек не стыдно, Бледному выражаться при Ирке не стыдно, Грэгу не уступить места и положить гитару женщине на колени не стыдно, Ирке не по-девичьи хлестать вино и ходить распустехой не стыдно. А показать сострадание к чужой боли… Подросток лет тринадцати сидел крепко и угрюмо. Рядом стояли две пожилые женщины. Одна смотрела в потолок с таким видом, будто сидеть ей век не хотелось; вторая разглядывала мальчишку, как заползшее в трамвай насекомое. Но обе молчали. Леденцову захотелось подойти и огреть мальчишку картошкой — новгородской, рассыпчатой. Не из таких ли мальчуганов проклевываются шатровые петушки? Трамвай остановился. Леденцов нехотя, словно что-то здесь не доделал, вывалился на асфальт. Приехал и мальчишка. — Гражданин, можно вас? — остановил его Леденцов. — Чего? — Ответь мне на один интимный вопрос. — Домой надо… — Скажи: у тебя протез? — Какой протез? — Деревянный, алюминиевый, пластмассовый… Короче, у тебя костяная нога? — Нет… — Может, плоскостопие или колченогость? — Зачем… — Ранен, контужен? — Не контужен. — Ага, значит, болен. — Чем болен? — Мало ли чем. Грипп, коклюш, свинка, а? — Не болен. — Ага, значит, устал. — Чего вы ко мне прицепились? — Тогда ответь мне, как мужчина мужчине: почему ты не отлип седалищем от места и не уступил его женщине, у которой наверняка и ноги болят, и грипп есть, и усталость лошадиная? А? Мальчишка мгновенно насупился. Выходило, что к нему не бездельно пристал молодой рыжий парень, а остановил взрослый за допущенную провинность. — Не знаю, — промямлил он, разглядывая асфальт. — Ведь тебе что сидеть, что стоять. Так? — Ну, так. — Почему же не уступил? — Не знаю… — А ты подумай. Со стороны их могли принять за братьев: старший отчитывает младшего, например, за то, что тот не хочет взять одну из тяжелых сумок. Уже прошли два трамвая, уже люди намекающе их поталкивали. — Стыдно, — вдруг сказал мальчишка. — Стыдно уступить место? — не поверил своим ушам Леденцов. — Угу. — Стыдно поступить хорошо? — Все будут смотреть… — Впредь не стыдись, — рассеянно отпустил его Леденцов. Совпадение поразило: его подопечные тоже стеснялись добрых дел. Неужели все подростки такие? Но он вспомнил свою школу, где умных уважали, хороших любили. Возможно, разгадка лежала где-то в сравнении Шатра и его школы. Сосредоточиться мешали тяжелые сумки. Дома он прошел в свою комнату, сел на диван и включил тихую задумчивую музыку. Педагогические сочинения ждали его строго и уже вроде бы нетерпеливо. В них есть ответы, там все есть… Неожиданно припомнилось, как он выступал в ПТУ. Была встреча молодых работников милиции с молодыми рабочими. Он рассказал про свою работу и предложил задавать вопросы. Их не оказалось. Он ударился в воспоминания острых случаев из практики. Ни одного вопроса. Тогда Леденцов подбросил «клубнички» — про трупы, про заглоченные бриллианты, про насильную любовь… Вопросов не было. Так бы и тянулось, не осени его, что он не с беседой выступает, а элементарно перед ними выпендривается. После вечера педагог ему объяснил: «Вопросов они не задавали, потому что стесняются выглядеть умными». Мама звала обедать… Новгородская картошка развалилась на куски и желтела в тарелке почти с мелкокристаллическим блеском. Ее парок тревожил ноздри; впрочем, призывно пахла и селедка, которую Людмила Николаевна вымачивала таким способом, что та походила на анчоусы. Но и вкусная еда не отвлекала Леденцова от мыслей. Он рассказал про мальчишку в трамвае. — Очень даже объяснимо, — не удивилась Людмила Николаевна. — Если только с биологических позиций… — С психологических, Боря. Представь, что в трамвай вошла женщина и все мужчины вскочили. Не сомневаюсь, встал бы и мальчишка. Но ведь все сидят. Выходит, что подняться надо ему одному, то есть выделиться из всех. Проявить индивидуальность. Боря, на это и многие взрослые не способны. — Почему? — Психологическая сила толпы. — Что-то я не верю в эту силу… — Не знаешь, что многие люди живут не как им подсказывает разум или желание, а стараются жить, как все? Не слышал, что трудно быть самим собой? Я имею в виду человека с индивидуальностью. — Совсем не трудно, — вспомнил Леденцов капитана Петельникова, ярче которого людей он не встречал. Психологию на юрфаке сдавать еще предстояло. Видимо, наука зыбкая и парадоксальная. Всем известно, что нужна воля, чтобы удержаться от плохих дел. Но вот мама доказала, что силой воли спасаются и от хороших. Как же так? И, словно уловив его недоумение, Людмила Николаевна улыбнулась хитренько. Леденцов смотрел на нее, перестав жевать селедку, которую, впрочем, можно было и не жевать, ибо во рту она таяла. — Боря, если бы ты выбил соседское окно, ты бы признался? — Мам, стекол я даже в детстве не бил. — Допусти. — Конечно, признался бы. — А вот в прошлом месяце ты менял проводку у старушки в шестой квартире… Воскресенье ушло. Почему же назвал себя электриком из жилконторы? — Иначе бы она отказалась от помощи. — Застеснялся хорошего поступка? — К чему себя выпячивать… — Вот и мальчишка в трамвае не стал выпячиваться. — Я стеснялся не поступка, а благодарности. — Так ведь тебе не двенадцать лет, и ты работник милиции. Кстати, эта бабушка до сих пор убеждена, что ты электрик. Когда приезжаешь на милицейской машине, она полагает, что тебя привозят из вытрезвителя. Леденцов перестал есть… Уж коли подростку в трамвае не совладать с психологической силой, в общем-то, хороших людей, то каково ребятам в Шатре? Друг перед другом-то? Их надо лишить обоюдного тока дурных сил, разобщить, расшвырять по разным и хорошим коллективам… Надо? Но ведь он для этого и заслан в Шатер. Выходит, капитан все это знал: и про психологию, и про подростковую неуверенность, и про мальчишку в трамвае. Леденцову захотелось посоветоваться с матерью, уж коли Петельников выдал их тайну. Рассказать про отличника, про сигарету, про испуг самих мучителей… И представил, как от холода побледнеет мамино лицо, дрогнут тонкие пальцы и голос высохнет до шепота. Он вздохнул, и вроде бы бессвязные слова вырвались сами: — Чем их задеть, что в них искать?.. Но Людмила Николаевна поняла. — Боря, ищи в них душу. — А душа есть у всех? — Непременно. — И у негодяев, и у преступников?.. — Только она глубже спрятана. Леденцов глянул на часы и встал. — Ты куда? — Искать глубоко спрятанные души. 15 В Шатре пахло киселью. — Привет, шатрапы! — бросил Леденцов новое словечко, сложенное им минимум из трех слов: Шатра, сатрапа и шантрапы. Ему не ответили. Бледный сидел, уцепившись двумя руками за скамеечные рейки. Его всегда упорный взгляд не имел ни силы, ни смысла. Иногда он облизывал губы и тихо отдувался. Высоко закинув голову, Шиндорга пил из бутылки пиво длинными медленными глотками; белесая струйка текла по его круглой щеке и пропадала под воротом рубахи. Темная челка слиплась — от пота ли, от грязи или от того же пива… Грэг лежал на скамейке, как цыпленок табака: распластанно, придавленный своей гитарой. Глаза закрыты, волосы касаются земли, замшевая куртка в серых землистых пятнах. Ирка развалилась на лавке, широко расставив ноги и опустив голову. Ее кожа, видимо, настолько побледнела, что загоревшие скулы сделались лимонными. И сильнее выпятились губы. — Что случилось? — спросил Леденцов. — Артист, скажи, — тихо велел Бледный. — Я умираю, — засморкался Грэг. — Хлебни пивка, — предложил Шиндорга. Артист хлебнул лежа. Видимо, силы появились, потому что он сел и взялся за гитару. Тонкий голос неузнаваемо похрипывал-посипывал, и казалось, что Грэг учится кудахтать. Жил-был у бабушки Шиндорга-внук, Шестнадцать балбесине стукнуло вдруг. Бабушка Шиндоргу очень любила, Шестнадцать бутылок «Агдама» купила. Мы там плясали, орали и пели, Выжрали все и теперь заболели. Артист вновь лег, бессильно накрывшись гитарой. Непривычная здесь тишина почему-то пугала. Только листья шуршали над головой. Под ногами перекатывались — сами, что ли? — порожние пивные бутылки. Запахи алкоголя, прокисшей еды и лука воротили. — Поздравляю, — сказал Леденцов Шиндорге. — Не за что. — Почему меня не пригласил? — Где ты живешь, я знаю? Леденцов порадовался, что не знает. Пригласил бы — не откажешься. И что бы там делал? Не давал бы пить? Только посмеялись бы. Сам бы пил? Хватит одного раза. — Неужели шестнадцать бутылок? — не поверил он. — По числу лет, — самодовольно подтвердил Шиндорга. — А народу сколько? — Еще трое… — Все равно выходит более двух бутылок на брата, — удивился Леденцов. — Я только стакан хватила, — низким неженским голосом сказала Ирка. — Сам-то на наших глазах семьсот высосал, — вмешался Бледный. — Дело не в литраже, — слабо заговорил Грэг, — а в закуске. Картошка, помидоры да вареная колбаса. Прижимистая, хотя бабушка Шиндоргу очень любила. — А кофей с лимоном? — защитился Шиндорга. — Бледный эти лимоны жрал с солью и перцем, — хохотнула Ирка. Леденцову стало так противно, будто напился, с ними скверного вина и наелся лимонов с перцем. Хорошие поступки, глубоко спрятанные души… Пока он ломает голову над их поведением, эта шантрапа спокойненько попивает дешевый портвейн. Да стоят ли они того, чтобы тратить на них силы и время, — кстати, с завтрашнего дня уже драгоценное оперативное время, ибо завтра в девять ноль-ноль он должен быть в райотделе? Не плюнуть ли на них, тем более что уже никто ничего ему не поручал и никто ничего не спросит. Леденцов сразу как бы увидел капитана и ту иронию, которую замечали только хорошо его знающие люди: она как бы бежала по щекам от крепких губ, готовых к усмешке. Но Петельников сам велел бросить эту педагогическую акцию, поэтому он ничего не скажет. Лишь мысленно поговорит, а может, и не мысленно… «— Лейтенант, случалось, что ты не смог выполнить задание?» — «Случалось, товарищ капитан». — «А бывало, чтобы сам отступился?» — «Не было, товарищ капитан». — «Почему же ты здесь отступился? Только потому, что это не задание и не приказ?..» — И что дальше? — спросил Леденцов. — А что дальше? — поднял тяжелую голову Бледный. — Ко мне участковый заходил, предупреждал… — Моего папашу тоже накачали, — подал слабый голос Артист. — Старики, мне такая жизнь обрыдла, — вздохнул Леденцов. — А ты знаешь другую? — ухмыльнулся Шиндорга. — Братцы, жить надо интересно… — Жить надо клево, — поправил Артист. — Григорий, ну что это такое — «клево», что? Все, кроме Грэга, посмотрели на Леденцова, удивленные уже забытым именем Артиста. — Клево-то? — воспрял Бледный. — Это когда у меня в кармане не чирик-червонец, с которым я топаю за стаканом плодоворотиловки… А когда в бумажнике пачка «бабок», вхожу в ресторан «Европа», метр берет меня под руку, официанты семенят, «телки» дышат глубоко… — Какие телки? — не понял Леденцов. — Девицы. Икра, рыбка, бифштексы и ростбифы меня не интересуют. Я зашел выпить рюмку французского коньяка и съесть ломтик ананаса. У меня нет времени. Я хайлафист, человек высшей жизни. — На тебе «крутые тапки»… — подсказал Грэг. — Какие крутые? — опять не понял Леденцов. — Допустим, мокасины. Шаровары из тонкой зеленой замши, свитер из верблюжьей шерсти, а сверху жилетик из той же замши… — И подвалил ты не на трамвае, — Шиндорга бросил пить пиво, — а подкатил на своей белой «тачке». В ней кондишн, музыка, видеокассетник и бар… — И не «телка» в машине, а дама по высшему разряду, — добавила Ирка. — В белом мху, то есть мехе. От нее духами французскими за версту, в ушах бриллианты с наперсток. Я такую видела. Сидит цаца и не шевелится. Он вылез, обежал машину, открыл ей дверь — тогда она ножку на панель и выкинула. Леденцов кивнул — программа жизни была начертана. И ему вдруг пришла ясная и верная мысль… Да они элементарные лодыри! Нетрудовые доходы у кого? Кто не работает, но имеет. А подросток, который всем обеспечен, но не хочет ни учиться, ни работать? Он же тунеядец, потому что живет не на свои, не на заработанные средства. Вот они сидят, мечтают… Все их пьянки, кражи, драки — от безделья. Они лишь посещают школы и ПТУ, но ничего там не делают. Вкалывать им надо, вкалывать. — А время до ресторана? — Ха! — Шиндорга аж подскочил от наивности вопроса. — Бары, киношки, дискотеки, кафе… Дня не хватит. — Пиццерии еще открыли, — добавила Ирка. — У мужика должно быть дело, — твердо сказал Леденцов. — Работа, что ли? — удивился Бледный. — Хотя бы и работа. — Мура, — простонал Грэг. — Я однажды магнитофон неделю собирал, — осторожно повел Леденцов. — Удовольствие получше винного кайфа… — Желток, ты нам про труд баки не заливай, — перебил Шиндорга. Но теперь Леденцов знал, что психическая сила каждого, сложенная вместе, образует иную силу, способную подмять эту единицу. Психология толпы. Возможно, что, разобщившись, они заговорят по-другому. — Я так дружбу понимаю, — сказал Леденцов. — Каждый думает о каждом. — Ты о нас думаешь? — Плоские щеки Бледного готовы были дрогнуть от усмешки. — Само собой. Обещал Артиста устроить в «Плазму» и устроил. Грэг вскочил — гитара упала на землю, обиженно тренькнув. Его пушистые ресницы застыли изумленно. — Треплешься? — спросил он. — Завтра к двенадцати быть у них. Разумеется, трезвым. — И что буду делать? — Не знаю. Скорее всего варить им кофе. — Я готов! — гикнул Артист. — Мэны, я пошел отмокать в ванной. — В среду к Мэ-Мэ-Мэ! — крикнул вдогонку Бледный. — Я тоже пошлепала, а то мамаха харчи ждет. — Ирка выволокла из-под себя набитую сумку, похожую на рюкзак. — Не донесешь, — усомнился Леденцов. — Помоги, — неопределенно бросила Ирка. — Можно, — обрадовался он. Шиндорга посмотрел таким острым взглядом, что его глазки в сумраке Шатра блеснули неживым светом. 16 Сумка оказалась грузной. В ней что-то скрипело, — наверное, вилок капусты, — звякало, — видимо, бидон — и булькало, — вероятно, бутылка. Ирка жила недалеко, поэтому зашагали пешком. Отягченный Леденцов едва поспевал за ее свободным шагом. Уже стемнело. Он разговора не начинал, выжидая. Но Ирка молчала. Забеспокоившись об упускаемом времени, Леденцов спросил: — Ты с кем живешь? Сильная оплеуха пошатнула его. Он выронил сумку на панель, прислушиваясь к звону в левом ухе, будто трещал там ранний будильник с нескончаемым заводом. — Я тебе не такая. — Ирка подняла сумку, намереваясь уходить. — А если Шиндорга наплел, то я челку ему выдеру. — Дура, — в сердцах бросил он. — Я спрашиваю про родителей. Ирка остановилась. Леденцов поболтал головой, стараясь вытряхнуть звон из уха. Вроде бы погашало. Ирка приблизилась неуверенно, выпячивая губы так заметно, будто хотела чмокнуть его в контуженную голову. — Желток, не злись… — Как пойду с тобой, так бываю битым. Он отобрал сумку, радуясь этому битью: теперь Ирка чувствует свою вину, а виноватый человек душевнее. Брели они медленно: и не спешили никуда, и темный вечер располагал, и громоздкая сумка тормозила. — Когда был молодым, ты хипповал? Леденцову показалось, что спросили не его. Кто был молодым? Он? В райотделовских спорах самым частым аргументом противников был его незрелый возраст. — Нет. — Битничал? — Нет. — Панковал? — Нет. — Ну, хоть фанател? — Чего мне фанатеть, когда я сам занимаюсь спортом. — Каким? — Бокс, плавание… — А я панка. Где бы достать громадную булавку? Знак панков. — Почему именно булавка, знаешь? — Нипочему, у панков все просто так. — Не просто так. Певец Ричард Хелл вошел в раж, разорвал на груди рубаху и дыру заколол булавкой. С тех пор эти дураки панки и носят булавки. — Только не надо песен! Дураки… За границей их тыщи. — И опять-таки, знаешь почему? От ненужности, от безвыходности, от безработицы. А ты как-никак на парикмахершу учишься. Леденцов оглядел Ирку. Вязаная шапочка, джинсы, сапоги, куртка… Стиль «а ля Петрушка». — И одеваются они не так. — А как? — Настоящий панк одевается из мусорного бачка, а на шею вешает цепь из клозета. Ирка замолчала. Видимо, подобная одежда ей не понравилась. — Нет, одеваться надо клево. — Какое противное слово, — буркнул Леденцов. — Я пришла раз в училище без фирмы… Ко мне никто и не подошел. А как выпелюсь, так я и хорошая, я и умная. И губ моих не замечают. Леденцов начал беспокоиться. Они уже прошли квартал, остался еще один, а разговор не шел. Всякие пустяки вроде одежды да панков. Ему хотелось задеть Ирку чем-то важным для нее, да так задеть, чтобы она дала очередную затрещину. А вдруг для нее эти панки, с их дурацкой булавкой, и есть важное? — Отдохнуть бы, — запыхтел он нарочно, увидев что-то среднее между сквером и парком. Они сели на скамейку. Это был кусок хвойного леса, разумно оставленного зеленым островом. Деревья проредили, просеку засыпали светлым гравием и поставили редкие фонари. Народ тут почти не бывал, потому что парк не проходной, фонари горят через один, а старые ели топорщатся черно и угрюмо. — Так с кем ты живешь-то? — С мамахой. — Отца нет? — Его и не было никогда. — Мамаха-то хорошая? — Хорошая, когда вденет. — Что вденет? — Семьсотграммовик портвейнчика. — Пьет? — Не каждый день. Мысли Леденцова метались. Конечно, сейчас вот можно поговорить о зле пьянства. Да ведь Ирка не пьяница, а прикладывается к бутылке за компанию. Тогда надо говорить о бездельном времяпрепровождении. Но оно от пустоты жизни. Значит, говорить о труде. Но сперва бы надо объяснить, что он значит в судьбе человека. Тогда о смысле жизни. С шестнадцатилетней шатровой девчонкой, воровкой и хулиганкой, у которой пьет мать и не было отца?.. — Книжки любишь? — спросил он так неуверенно, что Ирка даже не поняла. — Учебники? — Нет, художественные. — Зачем? — Интересно… — Лучше в киношку сбегать. — А в музеи ходишь? — Учительница водила. — Классическую музыку как? — Симфонии, что ли? — В том числе и оперы… Скамейка вздрогнула от Иркиного подскока. Леденцов отпрянул непроизвольно. Коли была оплеуха за вопрос о родителях, то почему ей не быть за симфоническую музыку? Но ее губы приблизились: — Только не надо песен! Умников развелось, делают вид… Ах, классическая музыка, ах! Если играют «жу-жу-жу», то это якобы радость природы. Если скрипка заныла «лю-лю-лю», то это пришло томленье души. А если барабан бухает, то якобы судьба стучится в форточку. А вот дирижер зачем? Леденцов толком этого не знал; оркестр мог играть и без дирижера — сам видел. Капитан Петельников, который намеревался приобщить подчиненного к серьезной музыке, говорил ему через день: «Люби что хочешь, но знай все». Леденцов же предпочитал хорошие эстрадные ансамбли и оригинальных солистов. И слова Ирки ему понравились, хотя в этом он не признался бы и самому себе. Есть люди, — например, товарищ капитан, — которые из музыкального вкуса выводят философию. Обожаешь Моцарта — дай твою руку, предпочитаешь ВИА — ты лоботряс. Как там: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»? — Начальники везде нужны, — объяснил он суть дирижирования. Они замолчали. Леденцов поежился. От холодка, от осени, от своего бессилия. Может быть, от елей, стоявших за их спинами. Тихо, ни ветерка, а они качают лапами и шумят, как сговариваются. С шелеста веток мысль Леденцова почему-то перескочила на Шатер, на то время, когда он с отличником горбился перед ней на коленях. Вот: тогда полы ее синтетической куртки тоже угрожающе шуршали, как эти темные елки. Когда он назвал ее дамой… И Леденцов вспомнил Иркино лицо, освещенное радостным изумлением. С женщинами надо говорить о любви — даже с шестнадцатилетними. А может быть, прежде всего с ними. Он покашлял, будто приступал к докладу. С чего начать — с Джульетты, с какого-нибудь фильма, с жизненного примера или выдать случай из уголовной практики? Не придумав, спросил просто: — Ты влюблялась? — Ля-ля-ля — три рубля, — сказала Ирка про любовь. — Значит, в этом вопросе не волокешь. — Я тебе этот вопрос проглочу и выплюну. — Не веришь в любовь? — В нашем доме тетка живет, Ныркова. Влюбился в нее один мужик, от жены ушел. Со своей периной. — Как со своей периной? — Набитой ценным пухом, гагачьим, что ли. Спит на этой перине с новой женой, а ему тошно, потому что кошками скребет. Проснется он… — Скребет на душе? — уточнил Леденцов, привыкший к ясности. — Скребет за бока. Прямо цапается. Распорол перину, а в пуху четыре куриных лапы. Выбросил их, да все равно пришлось к первой жене вернуться. Любовь, да? При помощи курей. — Ничего не понял, — признался Леденцов. — Если хочешь присушить мужика, зашей ему в матрац птичью лапу. И тому хана. Леденцову захотелось посмеяться, сказать, что этот пример не про любовь, а про глупость, заодно обрушиться на суеверие. Но он боялся спугнуть начавшийся разговор, поэтому поддакнул: — Конечно, что за жизнь, если ночью коготь впивается… — А вот один спортсмен по метанию охмурил артистку. Из-за жилплощади. Ей восемь десятков, ему двадцать пять. Она даже в ЗАГС не смогла пришлепать по состоянию здоровья, к ней брачеватели на квартиру прикатили. Он потом ее во двор на катафалке, нет — на каталке или на качалке возил. Любовь, да? — Нет, не любовь, — отрезал Леденцов, чтобы пресечь поток глупых примеров. Но Ирку прорвало. — Моя подружка Динка, а вообще-то Евдокия, два месяца ходила с гусячьим типом… — С каким? — На гуся похожим. А потом взял и накрылся. Нету. Дунька, то есть Динка, отловила его и с ножом к горлу: чего, мол, не ходишь. Из-за кошек, говорит. У них была кошка, да соседка на месяц свою подбросила. Любовь, да? А студент и студентка, чтобы не катить на картошку, придумали подать заявление во Дворец бракосочетания. Регистрироваться, конечно бы, не пошли. А срок подошел — и расписались. Любовь, да? А у мамахи на работе Сорокин есть. Знаешь, почему он женился? Встретил девицу по фамилии Сорочкина. Сорокин и Сорочкина, вроде как два сапога пара. Любовь, да? А еще… — Хватит! — А-а, хватит… Поэтому не надо песен. Леденцов допустил недопустимое — начал злиться в разговоре, который можно спугнуть одной неверной нотой. Но злился он не на Ирку. Почему, ну почему объяснять сущность любви должен оперуполномоченный? Разве в школе не было специального урока, много специальных уроков про любовь? Конечно, были. Про любовь Татьяны Лариной. — Теперь я тебе примерчиков подкину… — Давай, — усмехнулась Ирка. — Отчисляют за неуспеваемость студента. Вдруг приходит к декану девушка в слезах и просит его не выгонять. Почему? У них будет ребенок. Пожалейте, мол, будущего отца. Декан расчувствовался и студента оставил. Конечно, никакого ребенка нет и в помине. Она была в этого лоботряса влюблена, о чем тот даже и не догадывался. — Правда было? — Или вот… У инженера убили жену. Ну, следствие, розыск… Преступника никак не найти. Инженер бросил свою работу, изучил криминалистику и стал искать этого подлеца. Даже устроился водителем в милицию. Искал год, а все-таки поймал. И пришел на могилу жены и сказал: «Любимая, я сделал все, что мог». — Правда было? — Или в войну… Шли по улице муж с женой. На перекрестке расстались. Только он отошел, как в этот перекресток шарахнул снаряд. Воронка с карьер. Жену даже не нашли. Ни пуговички… Прошло сорок лет. В день смерти этой женщины из дому выходит старичок с букетом ее любимых цветов и медленно бредет по улицам. Тем самым путем, которым они тогда шли. Встречным пожилым женщинам дарит по цветку. Доходит до перекрестка и остатки букета кладет посреди улицы, под колеса машин. Милиционеры его уже знают, движение стопорят… Звук, похожий на расплесканную воду, удивил. При ясном-то небе… Леденцов повернулся к елям, но те шуршали молча и сухо. Тогда он быстро глянул в лицо Ирки — она плакала, сжав щеки ладонями. — Ты зачем?.. — спросил Леденцов глуповато. Его, скорее готового к затрещине, эти слезы ошарашили. Он заерзал по скамейке и огляделся, непроизвольно уповая на людскую помощь. Но только хвоя шуршала. Да плакала женщина. Леденцову казалось, что он видит непознаваемое чудо. Ирка грубила, дралась, кричала, бывала злой и несправедливой… Но вот она заплакала — и права. — Ир, успокойся… Надо было что-то сказать и чем-то утешить. Но он не совсем понимал причину слез, лишь смутно ее угадывая. — Перестала, да? — Вон какая любовь… — Дурочка, и тебя полюбят. — Не надо песен… — Тебе же всего шестнадцать — обязательно полюбят! — А губы? — Что губы? — «У Ирки губа до самого пупа». Не слыхал? — Подумаешь! А я вот рыжий. — Ты мужик. Леденцов вскочил и стал ходить перед ней такими скорыми и сильными шагами, что гравий поскрипывал, как ее капуста в сумке. Ему надо было говорить про любовь. Память перебирала классических героинь, отыскивая в них физические недостатки. Джульетта, Дездемона, Татьяна Ларина, Анна Каренина… Красавицы — ни шрамика, ни бородавочки. Ничего не вспомнилось, кроме малинового берета. А надо говорить про любовь. В школе есть уроки математики и нет уроков любви. Неужели математика или там строение насекомых важнее, чем общение с другим человеком? Как любить мать с отцом, дедушку с бабушкой, брата с сестрой?.. Как любить девушку, потом жену, а потом своих детей?.. Может быть, теперь этому учат? Или сейчас компьютеризация? — Наташа Ростова, — вспомнил Леденцов. — У нее был рот до ушей. А четверо влюбилось. — В книжках наплетут. — Хорошо. Есть у нас лейтенант Шатохин. Ну, мы его зовем «лейтенантом», он сапоги скрипучие любит. Женился вторично, на красавице молдаванке. И каждый день поет нам про новую жену. Глаза, говорит, темные и большие, как у телепата. А у первой жены были маленькие и вроде желтенькие. Ротик, говорит, как мякоть арбузная. У первой-то жены не ротик был, а дырочка. Волосы, говорит, черные до полу. А первая два парика носила. Фигура, говорит, прямо-таки шахматная. У первой жены — мы, конечно, сомневались — не ноги, а сущие лапки… И что ты думаешь этот «лейтенант», то бишь Шатохин, делает поздними вечерами? — А что делает? — Стоит во дворе, в кустах — под дождем ли, под снегом, — и смотрит на освещенное окно, где живет бывшая жена. Первая! — Врал он, небось первая жена красивее второй. — Что такое красота, что? — начал раздражаться Леденцов. — Когда все глаза пялят. — Потому что нос нужного размера? Или брови позагогулистей? Или волос на одном квадратном сантиметре больше, чем у тебя? Живот покатее или пятки уже?.. — Губы у нее человеческие. — Что ты привязалась к своим губам! — Мамаха сказала, с этими губами я в девках останусь. — За одни губы, что ли, берут? — Девчонки в классе говорили, что такие губы ни один парень не рискнет поцеловать. — Да откуда они знают! — Знают, целовались. — Дуры, хоть и целовались. Ирка села вполуоборот, чтобы он не видел ее лица, и тихо сказала куда-то в елки: — Мне семнадцать вот-вот, а я никогда не целовалась… — Будешь! Скоро он придет. — Кто? — Твой парень. — Все это ля-ля-ля. — Да что ты знаешь про ребят! Эти, в Шатре, разве настоящие? — А какие? Леденцов понял, что сорвался и ныряет в опасный, еще преждевременный разговор. Чтобы сгладить ошибки и как-то выскочить из этой колеи, он неожиданно для себя сказал: — Если хочешь знать, мне такие губы нравятся. И сердито плюхнулся на скамейку, сразу ощутив своим плечом ее напряженное тело. Через какую-то тихую минуту она повернулась к нему и боязливо спросила: — Не врешь? — А зачем, по-твоему, я поволок эту сумку? — И ты бы мог их поцеловать? — Само собой. — А тебе хочется? — Чего? — Он еще попробовал увернуться. — Поцеловать мои губы. — Давно хочется. Небо вдруг побелело, как осветилось. На гравий легли изломанные бледно-лимонные полосы: это взошедшая за деревьями луна отыскала меж ними щели. Сделалось почему-то тихо. Ирка не шевелилась и, кажется, не дышала. Испуганные лунным светом, перестали шуршать еловые ветки. Даже город вроде бы уснул. И тогда Леденцов догадался: и ели, и луна, и город чего-то ждут. Вот-вот что-то случится. Ирка вздрогнула. Ее голова слегка запрокинулась. Глаза были закрыты. Казалось, она загорает в лунном свете. Но аккуратно подобранные губы ждали… Леденцов поцеловал их осторожно и некрепко. Вздохнув, Ирка открыла глаза. И зашуршали елки, и затуманился лунный свет, и вроде бы проснулся город. Леденцов уже знал: в его жизни что-то случилось. 17 Капитан никак не мог взять в толк… Почти каждый вечер ребята не бывали дома и почти каждый вечер приходили пьяными или дурными от выкуренных пачек сигарет; возвращались за полночь, битыми, с чужими вещами, с деньгами. Неужели их родители не знают о пресловутом Шатре? А коли знают, почему не разогнали, не вырубили кустов и не спалили его деревянного скелета? Почему у этих родителей не срабатывает могучий инстинкт материнства-отцовства? Или его хватает лишь на кормление-поение, обувание-одевание? Петельников утопил кнопку. В квартире сердито зазвенело, отозвавшись недовольными и неспешными шагами. Дверь открыли. Шиндоргина бабушка спросила подозрительно: — Телевизионный мастер? — Не телевизионный, но мастер, — улыбнулся он, сомневаясь, можно ли начинать правовой разговор с шутки. — Тогда какой? — Мастер своего дела. — А-а, — узнала она капитана. — Пришли Витю арестовывать? — Нет, вас. — За что же? — За совершенное преступление. — Ага, я соседку зарезала. — Вы совершили преступление, предусмотренное статьей двести десятой Уголовного кодекса. — Молодой человек, мне шестьдесят пять, из них сорок лет трудового беспрерывного. Шутковать со мной вроде бы ни к чему. — А я не шучу. Вы спаиваете подростков. — Кто сказал? — Высокий ее голос заметно померк. — Весь двор видел пьяных ребят… Пользуясь ее растерянной заминкой, Петельников настырно просочился в переднюю. Она отступила — приземистая, в стеганом халате, седые волосы всклокочены бодливыми рожками. Петельников затеял бы против нее уголовное дело не колеблясь; за одну выходку с двухкопеечными в кабинете стоило бы оштрафовать… Но мешал Леденцов, с его затянувшейся операцией. Поэтому капитан зашел лишь предупредить да попугать. — Так ведь день рождения! — всплеснула она руками убежденно. — Повода закон не признает. — Даже совершеннолетия? — Гражданка, даже последний алкоголик не пьет без повода. — Чайку хотите? — вдруг спросила она голосом, каким, видимо, говорила с внуком. — Вот чайком бы ребят и угощали. — Господи, шестнадцать лет… Первый в жизни юбилей! — Поэтому глуши до скотского состояния? — Витя сам захотел. — А желание Вити — закон? — Да вы проходите… Петельников был впущен в комнату. Он сел в полукреслице, вытянул ноги и расслабился так, что дерево с пружинами пискнуло, принимая тяжесть. Работа научила отдыхать каждую свободную минуту, потому что бегал, потому что еще бегать. Сейчас бы кофейку, но предлагали чаю. — А где его родители? — На Севере, завербовавшись. — Давно? — Четвертый год пошел. — Бросили мальчишку в тринадцать лет. — Как это — бросили? А я-то? Закон законом, но и жизнь надобно знать, — уже нравоучительно изрекла она. — Теперь бабушки идут на грамм золота. Слыхали пословицу? Ребенок — это последняя кукла для матери и первое дитя для бабушки. Весьма знакомо… А, Леденцов сказал, что теперь воспитывают не матери и не отцы, а бабушки. — Нужны все-таки родители. — Не та мать, которая родила, а та мать, которая вырастила, — нашлась у нее еще одна мудрость. — Нет, — не согласился Петельников. — Не та мать, которая родила; не та мать, которая вырастила; а та мать, которая воспитала. Она вдруг склонилась к нему так близко, что капитан видел только крупные белесые мешки под глазами. Одна пола тяжелого халата, отдававшая жареной картошкой, легла ему на колено. На его ухо упал седой завиток. Петельникову захотелось по-лошадиному прядать ушами и смахнуть щекочущие волосики. — Милок, ты рожал? — Нет, — признался он. — То-то. Поросенка и того вырастить непросто. — Как вас звать? — Анна Вавиловна. — Анна Вавиловна, не обязательно рожать поросенка, чтобы знать о действии алкоголя на юный организм. Впрочем, он хотел сказать другое — хотел ввернуть когда-то вычитанный афоризм о том, что не нужно быть шницелем, чтобы знать, как тому горячо. Но все это уже не имело значения, и делать тут было нечего. Говорить о воспитании с этой вздорной старухой? Сейчас-то ее седые бодливые рожки пуганно опали. Хотя уже встают, уже спорят — скоро начнут бодаться. Говорить надо не с ней, а с родителями. Тринадцать — шестнадцать лет… Оставить мальчишку, когда из него рождался человек? Время становления натуры, бешеных замыслов и первой влюбленности. Но и время бешеных поступков, обидных слез и злых влияний. Как же они бросили Шиндоргу в самое сложное для него время? Спросить бы. Так ведь отговорятся: Север надо осваивать, условий для сына не было, понадеялись на бабушку. И Петельников додумал, как ему показалось, давно начатую мысль до логического конца… В Уголовном кодексе есть статья под номером сто пятьдесят два, карающая за выпуск недоброкачественной продукции. А какая же статья карает за выпуск в жизнь никудышных личностей? Неужели отправить в продажу гнусавый будильник, разнокаблучные туфли или окривелый телевизор для государства опаснее, чем получить неполноценного человека? — А до Севера кто его воспитывал? — Я, кому ж еще. — Значит, спрос за плохое воспитание с вас? — Плохое? — обомлела Анна Вавиловна, начав двигаться вокруг Петельникова и обдавать его запахом все той же жареной картошки. — Да знаете ли вы, что Витька родился бройлером? — Как… бройлером? — Синий, кило четыреста, недоношенный. Стандартный вес бройлера. Кто его выходил? Я. А когда у него проявились дарования в спортивном интересе, кто водил на каток? Я. Его чуть не взяли во вздорную… эту… сборную команду района. А кто его выходил, когда он отравился? — Чем отравился? — перебил Петельников. — Кто-то из ребят приволок бутылку. Наклейка красивая, иноземная, что написано — не понять. Но якобы коньяк в честь Наполеона. Ну, Витенька первый и хлебнул. Оказался натуральный яд против мошек. В больницу попал. — Неужели на бутылке не было предупредительного рисунка? — Череп с костями. А пацаньё решило, что это череп того самого Наполеона и есть. Криминалист, не думающий о причинах преступности, еще не криминалист. Думал и Петельников. Но в последнее время его смущала одна часто приходившая мысль. Он будто спотыкался об нее, отбрасывал и забывал, а она застенчиво приходила опять, но уже в другое время и по другому поводу… Петельников усомнился не только в величии, но и в полезности человеческих чувств — тех самых, которыми люди жили и которые мировая литература воспевала и продолжала воспевать. Его опыт говорил о другом. Почти все преступления шли от страсти к деньгам, женщине, пьянству или безделью — шли от чувств. Вернее, от того, что их не обуздал разум. Ум к преступлению не толкал. Почему же он не воспет столь громко, как чувства? Если бы интеллект этой бабуси хоть чуточку бы… — Анна Вавилоновна… — начал Петельников. — Вавиловна. — Извините. Анна Вавиловна, неужели вы не слыхали о вреде алкоголя для растущего организма? Неужели не слыхали о привыкании к вину с одноразового приема? Неужели после отравления ядом у вас не дрогнула рука? — Я же им не яду лила! Но попроси Шиндорга — она бы и яду нацедила. Любовь к внуку. Великая, воспетая и всеми принятая. А где же ее разум? Нет, не бабушкин, а где разум любви? И Петельников подумал: что произойдет, если они — ум и чувства — поменяются местами? Когда человек станет поддаваться не порыву чувств, а порыву разума… Не тогда ли придет на Землю Великое будущее? И чтобы приблизить его, Петельников спросил: — Вы знаете, что внук пропадает в Шатре, где пьют, курят и безобразничают? — Наговоры… Капитан поднялся: — Я вызываю родителей. — Нет! — крикнула Анна Вавиловна. Она привстала на цыпочки, точно пыталась чмокнуть его в подбородок. Но Анна Вавиловна заглядывала ему в глаза, жмурясь от желания угодить. Петельников догадался, что попал в больное место. Видимо, ей было строго-настрого приказано следить за внуком. — Нет, — тише повторила она. — Я возьму скалку, подкараулю их сборище и бабахну по этому чертову Шатру. Капитан прикинул: она возьмет скалку, отец Грэга возьмет, мать Бледного и мать Ирки возьмут. От Шатра ничего не останется. И вся леденцовская проблема. Выходя из квартиры, Петельников подумал: он к разуму обратился? Нет, к чувству, к ее страху перед родителями внука. 18 Начальник уголовного розыска подкинул ему работы, как отдохнувшему. Будто он с юга приехал. Леденцов, изворачивался, чтобы не пропускать почти ежевечерних шатровых сборов. Сегодня даже пришлось подъехать на милицейской машине, сегодня был важный день — Мэ-Мэ-Мэ. Он заглянул в Шатер, как в берлогу. Казалось, там никого и ничего нет. Но слабеющий свет фонарика затрепетал желтой бабочкой. Все были на месте. И в этом желтом свете Леденцову показалась необычность минуты: ребята сидели с замкнутыми лицами, молча, куртки застегнуты наглухо, у ног громоздятся рюкзаки. — Опаздываешь, — сказал Шиндорга, упершись в его лицо дрожащим лучиком. — Бери рюк, — велел Бледный. — Что в нем? — Золотишко. Леденцов послушно взвалил мешок, который пригнул к земле каменной тяжестью. Что-то острое сильно вдавилось в низ спины, будто его пробовали посадить на кол. Он встряхнул рюкзак — теперь впилось и в позвоночник. Если и золотишко, то в виде самородков. Подобные грузы взвалили все ребята, даже Ирка скособочилась от неподъемной сумки. — К «тачкам», — приказал Бледный. В одно такси они, конечно, не уместились: только груза килограммов сто пятьдесят. В первую машину сел Бледный с Шиндоргой, остальные во вторую. Ирка подтолкнула Грэга к месту рядом с водителем, а сама прыгнула на заднее сиденье, прижавшись к Леденцову плечом. Это крепкое прикосновение отдалось лишь далекой тревогой: сейчас Леденцов думал об этом, или об этой, Мэ-Мэ-Мэ. — Боря, — назвал его Грэг по имени, — я раб твой до гроба. — А, сходил в «Плазму»? — Там ребята высшего порядка! — Не подведи меня… — Скорее лопну, — заверил Артист. Машины отмеривали квартал за кварталом. Леденцов смотрел в окошко, ориентируясь легко: город он знал, как свою квартиру. И все-таки не утерпел: — Куда хоть едем? — К Мэ-Мэ-Мэ, — промекал Грэг. — Не бойся, не пожалеешь, — тихо успокоила Ирка. Ее губы были где-то возле его уха. Он следил за путем, но чувствовал, что Ирка смотрит ему в затылок и ждет, когда он повернется. Город явно кончался. Уже пошли районы новостроек. Куда они едут? Зачем? Что в рюкзаках? Беспокойство крепло. Не за свою жизнь: не убьют же. Но он мог впутаться в преступление. Потом объясняй, как это оперуполномоченный уголовного розыска попал в шайку, почему ехал на такси вечером за город, что вез в мешках, зачем связался с подростками… Подростки? Но ведь они живут взрослой жизнью. Вот едут на такси вечером с грузом за город… Разве это не взрослое поведение? Ребятам через год-два вручат оружие и попросят охранять страну. Им-то? Ирка через год-два может выйти замуж, стать матерью и воспитывать детей. Она-то? Машины уже мчались по загородному шоссе. — Скоро? — притворно зевнул Леденцов. — Приехали, — отозвался Грэг. По соснам на развилке, по спрятанным в лесу домам, по светлым косогорам Леденцов догадался, что они в Песчаных Полянах. Машины свернули с шоссе и уже крутились меж соснами и штакетниками. Но заглохли они у высокой металлической ограды. Рюкзаки вытащили скоро, Бледный расплатился с обоими водителями, и такси уехали торопливо, будто испугались темных сосен. Леденцов огляделся. Деревья, железная ограда, тьма… Ни людей, ни огней. Но люди были. Невысокий плотный человек отвалился от сосны, подошел к ограде и чем-то звякнул, отчего в ней засветился узкий проем. Ребята взяли свои грузы и вошли в калитку. Сзади опять звякнуло. Меж калиткой и последующей стеной было метра два, поэтому они тут же миновали дверь и уже стояли в каком-то помещении, освещаемом фонарем в углу, тусклым, как лампада. Видимо, какое-то предприятие, замершее после дневной работы. Яркий белый свет ослепил. — Здорово, мужики! Леденцов открыл глаза и, помаргивая, разглядел этого плотного человека… Кепочка, что-то вроде ватника, русские сапоги. Круглое лицо, бульдожистые щеки, расторопный взгляд. И Леденцов подумал, что ведь можно иначе: рабочая одежда, приятное лицо, круглые щеки и энергичный взгляд. — Тут Дуся спросила: а кто пятый? — Желток, — объяснил Бледный. — Проверен, — добавила Ирка. — Тогда будем знакомы: Михаил Михайлович Мочин. Он протянул руку. Леденцов тренировал не только бицепсы и трицепсы, но и кисти с пальцами. Однако сейчас ему показалось, что ладонь попала под колесо грузовика. Такая сила и жесткость бывает у людей, работающих с металлом. Ему бы еще добавить одну букву «М» — Могучий. — Куда? — спросил Шиндорга. — Сыпьте в уголок. Вслед за всеми Леденцов развязал рюкзак и вытряхнул содержимое. Карбюраторы, свечи, поршневые кольца, прокладки… Спидометры, зеркала, «дворники», приемник… Кто-то даже коленвал приволок. Наверняка все краденое, видно, что детали и приборы выламывали впопыхах. Приемник вырван «с мясом». — Ни себе фига! Спасибо, мужики. Если на свалке попадутся еще и колеса, то катите сюда. Слово «свалка» Мочин выделил, сказав его громко и твердо, чтобы никто не сомневался: запчасти со свалки. Шито белыми нитками. Он внушал ребятам, что якобы не знает о происхождении товара. А коли не знает, то нет и скупки краденого. И Леденцов подумал, что этот человек столь же хитер, сколь и силен. Чувствуют ли это ребята? Когда они успели наворовать деталей? Видимо, еще до него, иначе бы пригласили. Интересно: сколько он заплатит? — Мужики, возляжем? Эй, Крошка! Леденцов не сразу приметил еще одного человека — худенького подростка в спортивной шапочке и лыжном костюме. Крошка бросился к приземистому ящику, похожему на ларь. Мочин толкнул приваленный к стене громадный рулон, и тот мягко упал на пол. Леденцов огляделся. Помещение — метров пятьдесят, сплошной бетон, на потолке солнцем горит лампа ватт в двести. Не то бункер, не то цех. Но стены украшены: как изделия абстракционистов висели до самого потолка масляные фильтры, диски сцепления, фары, цепи, гаечные ключи… А меж ними неожиданная и яркая краска. Неужели фрески на бетоне? Тигриная морда, бутылка шампанского, обнаженная женщина, лик Христа… Леденцов вертел головой, не понимая, чем завораживают эти стены. Неужели живописью? Скорее, контрастностью: женское тело, а рядом натуральная шестеренка. — Ложись! — крикнул Мочин так, что по бетонным стенам пробежал звон. Леденцов со всеми повалился на раскатанный спортивный мат. Легли полукругом. В середине оказались собранные Крошкой глиняные миски с зеленым луком, кислой капустой и солеными огурцами. Черный хлеб порезан скибками, как порублен топором. Вилки алюминиевые, кривые. Граненые стаканы не то мутного стекла, не то грязные. Мочин сорвал винт с бутылки водки и разлил до донышка всем поровну. И Крошке, легшему с ним рядом. Сколько этому Крошке, лет четырнадцать-пятнадцать? — Опростимся, мужички. — Мочин поднял стакан. — Вкусим за умных! — Умные — это какие? — спросил Леденцов подурашливее. — Умный кушает шницель, а дурак горчицу. И Мочин оглядел его своим проворным взглядом, как обшарил. — Тогда мы дураки: кушаем капусту… — Это кто? — изумился Мочин, указуя на Леденцова стаканом. — Это Желток, — объяснил Бледный. — Я так и подумал, — удовлетворился Мочин. Выпили торопливо, захрустев огурцами. Леденцов оглядел своих шатровых. Бледный от сосредоточенности еще больше заострился лицом, Шиндорга смотрел на Мэ-Мэ-Мэ с откровенным подобострастием. Но Грэг жевал капусту рассеянно. Ирка же не спускала глаз с него, с Леденцова. Что для них этот Мочин? Кто он? Чем держит? Видимо, за краденые детали платит хорошие деньги. — Сколько он даст «бабок»? — шепнул Леденцов Ирке. — Ни рубля. — Тогда к чему канитель? — Он хайлафист. — А на полу водка с капустой? — В этом верхний шик… — Не секретничать! — приказал Мочин, добавив, видимо, для новенького: — Умный тот, кто умеет крутиться. — В какую сторону? — полюбопытствовал Леденцов. — А вот кто не знает, в какую сторону крутиться, тот натуральный дурак. Шиндорга хихикнул. Улыбнулся и Бледный. Грэг вяло жевал, прислушиваясь к разговору. Ирка дышала прямо ему в ухо. — Может, я и дурак, — прикинулся Леденцов, пробуя догадаться, кто этот человек для ребят. — Сейчас проверим. Дуся спросила: почему в бане все равны? — В женской? — Зачем в женской? — Так ведь спросила Дуся… — У меня такая присказка. Ну, почему в бане все равны? — Потому что голые… — Потому что начальство моется в сауне, — усмехнулся Мочин. — Значит, я дурак, — признал Леденцов. Водка ударила в голову неожиданной ясностью, будто промыла мозги… Где же предел потаканию? Сперва золотые часы, теперь запчасти. Пьет с ними. Так и в соучастники попасть недолго. У этого Мочина статья чистая — скупка краденого. Пожалуй, скупки нет, поскольку денег он предусмотрительно не платит. Впрочем, почему скупка? Он же сам слышал его слова про колеса — «катите сюда». Классическое соучастие в форме подстрекательства. Плюс спаивание несовершеннолетних. Но почему ребята бегут к нему телятами? Ирка и Бледный с характерами, Грэг не дурак… Ага, Мэ-Мэ-Мэ — хайлафист, человек высшей, или высокой, жизни. Но в чем она и где? В бетонной коробке? В капустке с лучком? Не нагрянуть ли сюда завтра утречком пораньше, пока целы запчасти? И что? Отдать всех под суд? Убедить и перевоспитать этим? В сущности, силой? Мочин откуда-то из-за спины вытянул балалайку. Ну да: водка, лук, кислая капуста — тут без балалайки что хлев без коровы. Неужели ребятам интересно? Еще бы, если Мочин брякнул по струнам и запел: Отпотел на стройке лето, Не жалел ни ног, ни кед, Заработал на газету И на комплексный обед. Леденцов опасался, что хозяин выставит еще бутылку, но он швырнул балалайку в инструменты и поднялся. — Опростились, мужики, и хватит. Ребята вскочили так резво, будто ждали этой команды. Мочин погасил свет и открыл дверь, но не ту, через которую входили. Все пошли за его скорым шагом. И сразу оказались в такой же бетонной коробке, слабо освещенной. Леденцов лишь успел заметить «Волгу», белым лебедем дремавшую у стены… Они уже стояли на воздухе, в свете голубоватого фонаря, который, похоже, загорелся сам. Мочин вел. Под ногами поскрипывал крупный, конечно, голубоватый песок. Аллейка с холеными елочками, тоже голубыми, стоявшими плотно, как ратники в шеренге. Голубое крыльцо кирпичной кладки, над которым нависал темный с цинковым блеском купол крыши. Дверь, обитая латунью… Голубой свет погас, но загорелся желтый, надкрылечный, освещая путь в дом. Просторная передняя светлого дерева… Фарфоровый плафон, расписанный цветами. Вешалка из перепутанных рогов во всю стену — штук пять убито оленей, не меньше. Телефон на полированной тумбе. Телефон в загородном доме? — Мужики, раздевайтесь. Ирка легонько толкнула Леденцова, показывая взглядом на свою грудь и плечи. Новая, яркая кофта, мохнатенькая, как ангорский котенок. Оказывается, все ребята принарядились: Бледный в сером костюме, Шиндорга в кожаной куртке, Грэг с галстуком. — Входите, мужики, входите… Леденцову показалось, что просторная комната, как и подстриженный сад, залита голубым светом. Но хрустальная люстра горела чисто и ясно. Голубело от другого… Пол выстилал голубой палас. Кресла, стулья, два разномерных дивана, пуфики — все было обито голубым бархатом. И голубые с золотом обои. — На гарнитурчик тринадцать тысяч брошено. — Мочин перехватил его взгляд. — За трапезу, мужики! Леденцов ступил на щетинистый палас неуверенно, боясь его нетронутой голубизны. Овальный стол вытянулся среди комнаты, будто переплывал ее солнечным теплоходом. Но Леденцова поразили не импортные бутылки и посуда, не закуски и фрукты, а плоская фаянсовая салатница, полная черной икры. Как темное дупло в середине стола. И серебряная ложка воткнута, бери и накладывай. Вот почему деньги за товар не платились… Подобная компания сожрет водки с капустой и коньяка с черной икрой на трехзначную цифру. Ради этого воровали? Факт. Но тогда почему ждали этого дня, как праздника, принарядились, лица горели тихим восторгом? Непохоже, что Ирку или Бледного можно купить за икру, а Грэгу в ней и дома не отказывали. Все сели. Исчезнувший было Мочин появился вновь. Длинный и мягкий халат небесной синевы делал его стройнее и даже скрадывал бульдожистость лица. Он мягко открыл бутылку шампанского и налил все бокалы. — Подождем вторую даму. Рядом с Мочиным пустовало место. Вторая дама, казалось, вышла из голубой стены. Леденцов оторопел… Невысокая, стройная, с темными распущенными волосами. Черты лица хоть и мелковаты, но правильны до геометричности. Голубая шелковая лента не столько прикрывала грудь, сколь ее поддерживала, как бесплотную драгоценность. Не то юбочка, не то набедренная повязка, — разумеется, голубая. На прямых упитанных ножках голубые чулки, кончавшиеся сразу выше колен, отчего свободные бедра сияли незагорелой белизной. — Кто это? — спросил Леденцов Ирку, севшую рядом. — Крошка. Леденцов еще раз оторопел, намереваясь расспросить Ирку, но Мочин встал. — Приветствую вас в голубой гостиной моего дома. Предлагаю тост за смелых мужиков. Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Бокалы опорожнили, и сразу пошумнело. Зацокали ножи с вилками, заскрипели голубые стулья, заиграл магнитофон, засмеялась Крошка… — Всегда так? — спросил Леденцов Ирку. — Как? — От гаража с водкой до гостиной с шампанским? — Всегда по-разному. Мочин поражал их контрастами. Ирка говорит, что всегда по-разному. Может быть, этим и жила его притягательность? Трудно ли шарахнуть по неокрепшему воображению подростка — им чем ярче, тем интереснее. — Чего не ешь икру? — грозно спросил Мочин, увидев, что новый гость ковыряет кружок свежего огурца. — Не привык. — Привыкай. — Зачем? — Тогда Дуся спросила: что такое черная икра? — Как что такое?.. Дефицит. — Нет, черная икра есть стимул. — Стимул чего? — Жизни! Допустим, захотел ты черной икры… Что для этого надо? «Бабки». У тебя их нет. Что делать? Идешь вкалывать. Так не стимул ли? Губы и брылы Мочина улыбались, но проворный взгляд исследовал леденцовскую физиономию с дотошностью эксперта — ему бы лупу с пинцетиком. — На черную икру не навкалываешься, — осторожно поддел Леденцов. — А я научу. Мужики, все сюда! Хочу развесить по городу объявления в два слова: «Учу жить». И номер телефона. Ни себе фига, а? Ребята захлопали в ладоши. Крошка чмокнула его оглушительно, словно бутылку шампанского откупорила. Сколько ей, лет восемнадцать-девятнадцать? А ему — тридцать? — Мэ-Мэ-Мэ, когда займемся кун-фу? — спросил Бледный. — Мужики, кун-фу штука солидная. Означает «искусство убивать». — Ты обещал, — напомнил Бледный. — Колеса будут и еще кое-что, — заверил Шиндорга. — Этот месяц докручу и стану вашим сэнсэем. «Сэнсэй», видимо, «учитель». Леденцов чуть не стукнул себя по лбу — как же он раньше не смекнул? Ребят притягивали не деньги, не икра и не выпивка. Они учились жить. Сэнсэй, гуру… Учитель! Мочин физически силен, энергичен, умен, богат, удачлив. Чем не пример? Это как в пьянстве: подзаборный алкоголик мальчишек отвратит, а работящий да веселый выпивоха может заманить. Милиция, учителя, родители бессильны, ибо это то же самое, что лечить живущих у отравленного источника. Леденцов вспыхнул злостью. До каких же пор?.. Сейчас он начнет раздевать этого сэнсэя перед ребятами до нижнего белья его скудной философии. Хорошо сказано, то есть подумано: до нижнего белья его скудной философии. А потом пусть бьют, выносят, топчут и что там еще делают… — А как жить? — громко бросил Леденцов. — Как жить… — Мочин учил, особенно новенького, с наслаждением. — Но сперва Дуся спросит: у тебя запас есть? — Запас чего? — Вот чего у тебя есть запас? Леденцов окинул памятью свою квартиру. Чего там запас… Они с мамой всю жизнь боролись с лишними вещами. Впрочем, запас у мамы был — спичек, имеющих привычку кончаться неожиданно. — Запас чистой бумаги, — вспомнил он стопку на своем столе. — Ни себе фига! А у меня запас всего. — Как это — всего? — не поверил Леденцов. — Денег — пожалуйста. Спиртного — целый бар. А одежды — на всю жизнь хватит. Жилплощади — в мой дом три семьи влезет. Транспорт — «Волга» в гараже. Продуктов — под домом погреб десять на десять. Что еще? Музыки? Записи всех ансамблей мира. Лекарств? И змеиный яд есть, и женьшень. У меня даже запас времени имеется. Я могу месяц, два, три загорать в Евпаториях-крематориях, а дела мои будут крутиться. Мужики, вдарим по коньячку! Пил и ел он вкусно, как в кино. Коньяк у него проскакивал одним глотком, сколько бы его в рюмке ни было; лимон отжимался крепкими губами досуха; соленые миноги похрустывали яблочно. И этому учились ребята, как, впрочем, учились тут всему. Ирка, видя, что Леденцов жует одни травки, плюхнула ему на тарелку пару столовых ложек икры и положила куски свежей булки с маслом. Оставалось только намазать. Леденцов ощутил предательский и голодный ком, шедший из желудка к горлу. Что и где он сегодня ел? Ага, в столовой трамвайного парка проглотил биточки и компот. Но это было давно, утром, да и было ли? — У меня от икры диатез, — шепнул он Ирке. — Чего? — не поняла она «диатеза». — Ну, аллергия. Она ловко поменяла их тарелки — теперь перед ним были маринованные миноги с жареными шампиньонами. — А социальная справедливость? — громко спросил он Мочина, глотательным движением заталкивая ком обратно в желудок, где ничего, кроме водки, не было. — Тетя Дуся спросила: ты песни про слонов знаешь? — Про розового слона есть детская, про слонов в цирке… Ну и что? — А теперь скажи: большая нам польза от этих слонов? — Развлекают. — Именно. А сколько ты знаешь песен про коров? Леденцов попробовал вспомнить, но ни одной в голову не шло. Не сочинили или ему память отшибло? Впрочем, одну песенку вспомнил. «Что-то я тебя, корова, толком не пойму…» Издевательская, поэтому Мочину ее не назвал, понимая, что подобная ему и нужна. — Не вспомнишь, не напрягайся. Как же так? Про слонов, которые нам до лампады, песни сложены. А про буренок, которые нас буквально кормят и поят, песенок не придумали. Вот тебе и ответ насчет социальной справедливости. Сюда бы капитана Петельникова. Он бы от этой коровьей философии камня на камне не оставил. В случае чего, и врезал бы Мочину, — конечно, в порядке самообороны. И ребят бы увел. И черную бы икру с миногами съел. — А добро? — решил прибегнуть к вечной категории Леденцов. — Тут Дуся спросила: почему волка держат за хищника, а человека нет? Мясо-то сообща едим. Дуся ответила: потому что волчишка не догадался построить мясокомбинат, а жрет прямо сырье. — А при чем доброта? — Если человеки мясо едят, то какая доброта, мужик? — По-волчьи живете? Чужого съедите, своему не поможете? — Тебя как звать-то? — Борис Тимофеевич. — Желток его звать, — поправил Бледный. — Желток, кому помогать? — Так уж и некому? — А ты мне покажи человека в горе. Под машину попал, дача сгорела, жена тройню родила… Я таких не знаю. Кому помогать? Бледному и Шиндорге? Они свое сами возьмут. Артисту? Ему папа поможет. Ирке? Пусть мужа делового ищет. Вот научить я могу. — Люди бьются за добро и справедливость, — сказал Леденцов, понимая, что не спорит, а мямлит. — Красивые словечки! Бой, схватка, битва, сражение… А смысл один: человек хватает человека за глотку и душит до посинения. — Желток выпендривается, — пьяновато решил Бледный. — Потому что не ест, — объяснила Ирка. Их перепалку с Мочиным слушали вполуха. По столу гуляла бутылка финского ликера «Адвокат», который закусывали переспелыми грушами. Магнитофон крутил уже немодного эстрадного кумира Принса. Крошка, не сказавшая еще ни слова, угощала сигаретами «Данхилл» и «Кэмел». — Ты будешь есть? — громко спросила Ирка. — Он и не пьет, — вставил Мочин. — И Грэг не пьет, — удивился Бледный. — Мне утром в «Плазму». — Прекрасная Ириша тоже не вкушает, — добавил Мочин. — Она втюрилась в Желтка, — заухмылялся Шиндорга. — Только не надо песен, — вяло бросила Ирка. Леденцов быстро глянул на двух непьющих. Грэг сидел опустив голову, отчего упавшие вперед волосы делали его похожим на добрейшую овечку. Он явно тяготился застольем, думая о своей «Плазме». Ирка смотрела на Леденцова — втюрилась и поэтому не пила. А раньше, судя по репликам Мочина, они все тут напивались до положения риз. И в Леденцове все гикнуло от радости: двое из четверых не пьют. Это же пятьдесят процентов! — Мэ-Мэ-Мэ, а ты был женат? — спросила вдруг Ирка, поскольку все-таки втюрилась. — С кольцами и под Мендельсона! — Развелся? — Нет, не развелся. — Умерла? — Нет. — А где же она? — удивилась Ирка. — Жена была очень хорошая. Вы даже не можете представить, как я любил ее. А потом она взяла да и съела большой кусок мяса. И я, как вы догадались… Да, и под камень положил, и на камне написал… Все, кроме Леденцова, рассмеялись. За это Мочин ощупал его своим пронырливым взглядом, добавив: — Зачем жена? Мне достаточно, чтобы на кухне звякала тихая Крошка. В подтверждение он притянул эту Крошку к себе так, что та легла грудью на стол, на блюдо отварного языка с зеленым горошком. Поперечная лента, стягивающая ее, задвигалась свободно, и Леденцов подумал: еще движение — и то, что лента стягивает, вывалится на блюдо. — А любовь? — неуверенно спросила Ирка. — Любовь? Ответь-ка Дусе, кто чаще влюбляется: мужчина или женщина? — Всегда женщина. — Именно. Поэтому оставим любовь для слабых. — Ты будешь жрать? — сердито зашипела Ирка на Леденцова. — Конечно, буду. Он взял кусок хлеба и вонзил вилку в миногу, которая у него даже захрустела на зубах. Впрочем, могло трещать и за ушами от упоенной работы челюстей. Потому что дело идет и успех налицо, потому что пятьдесят процентов сидит и не пьет. — Мужики, когда у вас будет, как у меня, гаражик с машиной да вот такой особнячок, то с любовью никаких проблем. Любая Крошка почтет за честь. А если подарите французские туфли с зеркальными шнурками… — Не любая, — прошамкал Леденцов с набитым ртом и уставился на Крошку. — Тут Дуся спросила: как это — не любая? — Дура твоя Дуся. — Теперь Леденцов сказал чисто. — Это кто? — удивился Мочин, показывая на него вилкой с поддетой шляпкой маринованного боровичка. — Это Желток, — тщательно растолковал Бледный. — И он выпендрючивается, — добавил Шиндорга. — Может, его фотку расцветить? — предложил Бледный. — Побереги краску! — обрезала его Ирка. — Что он такого сказал? — удивился Артист. — Оскорбил какую-то мифическую Дусю. — Он оскорбил мою Крошку, — уточнил Мочин. — Или не так? — Я просто сказал, что большинство женщин признает копейку трудовую… — А у меня она краденая? — Ну, если ты академик… Сделалось так тихо, что все глянули на стол, где шипела закупоренная полупустая бутылка из-под шампанского. Мочин встал как бы нехотя. Его щеки — самая бульдя — налились розовой силой и вроде бы еще обвисли. Леденцов украдкой глянул на ребят… Бледный с Шиндоргой смотрели на него пьяно и презрительно. Грэг уставился на хозяина дома и уже не походил на травоядную овечку. Ирка вертела головой—то к нему, то к Мочину. Леденцову следовало бы испугаться. Но его грели эти неожиданные пятьдесят процентов. Правильно он сделал, что пошел напропалую. Терять нечего, а еще процентик можно отвоевать; не отвоевать, так хотя бы подстелить для него соломки. — Мужики, это не наш человек… — Нет, наш! — вскипела Ирка. — Он грабануть не побоялся. — Тогда чего же меня попрекает? Мужики, вы мой бизнес знаете. Повторяю для этого Желтка. Я не академик, я автомеханик высшего класса. Работаю в сторожевой охране, получаю сто сорок. Но у меня трое суток свободных. В эти сутки я не в кино хожу и не кубик Рубика вращаю. Сам верчусь! Я у десятерых клиентов на зарплате. Осмотрю машину раз в месяц, кое-что подрегулирую — и четвертной. А если ремонт серьезный, то оплата дополнительная. Да беру ремонты разовые, капитальные и всякие другие. Вот и прикинь, желтый прыщ, сколько выходит. Из шести-семи сотен в месяц не выхожу. Трудовая копейка! — А запчасти мы приволокли краденые, — весело поделился Леденцов. — Ты видел? — Бледный вскочил. Мочин успокоил его легким жестом. Бледный опустился на стул недовольный. Все молчали, почему-то не решаясь взяться за еду. Бутылка продолжала пыжиться. Крошка вроде бы дремала. — Зря ты меня сердишь, Желток, — почти ласково сказал Мочин. — Я ведь злой. Младенцем перегрыз рейку в кроватке. — У тебя, наверное, зубки резались… По его бешеному взгляду Леденцов понял, что оставаться тут нельзя. Да и Бледный с Шиндоргой лишь ждали команды. Леденцов вздохнул, кинул грустный взгляд на блюдо с языками и встал: — Спасибо за приятно проведенный вечер. Вскочил и Грэг. — А ты куда? — остановил было его Шиндорга. — Мне завтра рано в «Плазму». Ирка смотрела на уходящих, смотрела на оставшихся и не знала, как ей быть. От напряжения губы ее сложились кувшинчиком. — Желток! — усмехнулся Мочин. — А ведь я пяткой могу сделать тебе вмятину на затылке. — Делай… Если пятка чистая. Крошка вдруг захохотала на весь особняк, да так звонко и радостно, будто не пила водки с ликерами и не объедалась капустой, икрой и миногами. И Леденцов подумал, что вот сейчас поперечная повязка непременно спадет. Ирка тоже рассмеялась этой чистой пятке, встала и пошла за Леденцовым. 19 На следующий день работалось легко. Грел вчерашний успех. Во-первых, Мэ-Мэ-Мэ никакой не хайлафист, а заурядный потребитель. Уже легче, для подростков хапуги не привлекательны. Во-вторых, Шатер теперь расколот. Пусть трещинка маленькая, но зарубцеваться он ей не даст. И было третье: выпала очень нужная удача, связанная с Мочиным, прямо-таки философская, поскольку подтверждала единство содержания и формы. У Леденцова так все спорилось, что он даже пораньше освободился. Даже вспомнил про яблоки, которых мама просила купить, дав матерчатую крепчайшую сумку. В магазине яблоки ему не понравились. Почему не махнуть на рынок, когда все спорится?.. Леденцов искал фруктовые ряды. Базарная круговерть вынесла его к мясу, потом к творожку, потом к цветам, к каким-то веникам… Но, еще не увидев яблок, услыхал он мягкий, но крепенький голосок: — Они жиры снимают. Широкая дама, задетая намеком, недовольно усомнилась: — Каким это образом? — Путем принятия внутрь. Сперва Леденцову показалось, что дед торгует грейпфрутами. Пузатые, налитые, будто высвеченные изнутри желтым ласковым светом. — Городские люди отчего жиреют? Аппетит есть, а работа сидячая, — развил мысль продавец. Женщина фыркнула и ушла, неприязненно шурша плащом. — Это… что? — спросил Леденцов. — Антоновка, а я Антон, — самодовольно представился дед. — Ну и яблочки! Вы, наверное, работаете садовником? — Я, милый, работаю старшим куда пошлют. — Тогда килограммчик, — попросил Леденцов, допуская, что выйдет всего два или полтора яблока. Дед нравился — лицом, походившим на его яблоки, которое тоже светилось крепкой желтой спелостью; необычным разговором с первым встречным, как со старым знакомым; хитроватым подмигиванием правым глазом, будто дед звал пойти за угол. — Эти яблочки с душой, парень. — Как понимать «с душой»? — Скажем, клюквенный кисель-концентрат в плоских цибиках… Бездушный, поскольку сделан на заводе. А клюква-ягодка, на болоте выросшая, она с душой. Колбаса из-под машины — какая в ней душа? А вот у молока душа имеется, поскольку от теплой коровки. — Тогда еще два килограмма. Леденцову вспомнился разговор о душе с мамой, и он спросил, как бы заодно с покупкой яблок: — А у человека есть душа? — Само собой, без нее не прожить. — Многие живут, и неплохо. — А ты присмотрись к таким, парень. Какая у них жизнь? На работе колотятся — в разговоре торопятся, едят давятся — разве поправятся? — Еще два кило. Яблоки перекатывались в его сумку как веселые колобки. Руку сразу оттянуло — пять килограммов. — А как узнать, кто с душой? — Кому больно, тот и с душой. — Всем больно. — Всем не всем, а через одного. — Я таких не встречал. — Кому, парень, просто больно, а кому с обратинкой, — объяснил дед. — Спасибо за яблочки, — ничего не понял Леденцов. — Спасибо мне много, а чекушечку самый раз, — попрощался и дед. Сдачу Леденцов не взял. Занятный дедуля понравился не только шутками да присказками: он был оттуда, от лесов-полей, от изб и коров, — посланец из другого мира, почти неизвестного Леденцову. Душа, боль… До дому шел он пешком. И чем дальше уходил от рынка, тем почему-то делалось тревожнее. Леденцов даже глянул назад, будто эта тревога давно струилась за ним вроде кометного хвоста. И вот теперь догнала. Видимо, беспокоила антоновка, пять килограммов, тянувшая сейчас на все двадцать пять. При чем тут антоновка? Дед, с его душой и болью. В прошлый раз, когда ходил на рынок за картошкой, Леденцов думал и мучился, пробуя разобраться в ребятах. Книг набрал, дневник завел… А теперь? Обрадовался успеху, как школьник пятерке. Бегает, рыщет, вынюхивает без огляда и без разума. А ведь задание не оперативное, а педагогическое. Вот побывал у Мочина… А что понял, что продумал? Сегодня опять нестись в Шатер… С чем, с какой идеей? Юморной дед сказал про душу и боль и про какую-то обратинку; кстати, лягушке тоже больно, и что — у нее душа? Мама признает только чувства, называемые ею эмоциями, которые якобы движут всем, в том числе и умом. Водитель милицейского «газика» не сомневается, что миром правят «летающие тарелки», одну из которых он видел ночью на дежурстве. Лейтенант Шатохин уповал на любовь. Капитан Петельников говорит, что все пылкие чувства и все добрейшие души, причем вместе взятые, не стоят одной извилины интеллекта… Тогда вопросы — не к капитану Петельникову, а к интеллекту. Как закрепить маленькую победу у Мочина? Чем взять Бледного и Шиндоргу? Почему сильный и беспощадный Бледный кажется лучше, чем тихий и маленький Шиндорга? Хватит ли «Плазмы», чтобы отлучить Грэга от Шатра? Почему ребята, жаждущие необычного и вроде бы даже романтического, присосались к элементарному потребителю Мочину? Что делать с Иркой, которую он вчера проводил и поцеловал, но не потому, что хотелось, а потому, что она подставила свои распустившиеся губы? Или этот вопрос уже не к интеллекту, а к чувству? Леденцов осознал себя на лестнице, идущим тяжело, с бормотаниями… Яблоки Людмиле Николаевне понравились, хотя зимнему сорту следовало бы немного полежать. Они взяли по одному. Леденцов хрустко впивался зубами в крепкую плоть, казавшуюся только что принесенной с морозца. Людмила Николаевна ела бесшумно, лишь изредка задевая ножичком край тарелки. Он рассказал про базарного дедулю. — Возможно, старик и прав, — заметила Людмила Николаевна. — Язык боли понятен всем живым существам планеты. — Само собой, — подтвердил Леденцов, как ему казалось, очевидный факт. — Вдумайся! Минералы, вода, элементы, земля, воздух… Им не больно. Материя. Но стоит материи определенным образом организоваться, как ей делается больно. Не странно ли? — Что тут странного? Она же организовалась. — Но материи как таковой не может быть больно. Значит, больно не материи, а чему-то другому. — Духу, — подсказал Леденцов. — Духу, — согласилась она. — Но с другой стороны, какой дух, например, у курицы? А ей больно. И может быть, впервые за все их беседы о милицейской профессии его задело сомнение, даже не сомнение, а далекая отлетающая зависть. Сколько в мире интересного, сколько в мире непознанного… И сколько останется им неузнанного, потому что он будет искать, ловить и перевоспитывать? — А как с дедовой обратинкой? — отмел он ненужные сомнения. — Была я на собеседовании с абитуриентами, — задумчиво вспомнила Людмила Николаевна. — Человек двадцать прошло передо мной. Каждому будущему биологу задавался вопрос: «С какой скоростью должна бежать кошка, чтобы она слышала звон привязанной к ее хвосту консервной банки?» Девятнадцать молодых людей добросовестно вычислили… И только один непонимающе спросил: «Зачем издеваться над животным?» Только его бы я и приняла на факультет. — Он поступил? — Нет, тройка по математике. Леденцов насупился. Чего бы стоило этому абитуриенту тоже вычислить кошачью скорость — ведь не банку велели к хвосту привязать? Вон его шатровые не кошку — людей не жалеют. — Мам, как его найти? — Могу попросить в деканате адрес… — Ну, а про обратинку? — Видимо, дед говорил, что душа есть у того, кто отзывается на чужую боль. Выходило, что курица бездушная — отзывалась только на свою боль. И выходило, что человек… Долгие размышления, разговор с дедом о душе, беседа с матерью о боли, жалостливый абитуриент — все это соединилось для Леденцова в ясную, может быть, другим известную мысль; но он пришел к ней сам, и казалась она своей и свежей… Если знаешь про боль и все-таки причиняешь ее людям, то не человек ты, а курица без обратинки. Короче, подлец. Не ошибся ли законодатель, придумав для подростков всякие снисхождения, как к умственно неполноценным? Допустим, ребятам еще неведома жизнь и законы, но что больно избитому — они знают. Потому что душа есть у всех. Потому что они сами живые. Он это видел в Шатре. Да разве они знают только про боль? Каждому малолетнему правонарушителю, каждому разболтанному мальчишке отлично известно, что такое хорошо и что такое плохо. Каких-то восемь лет отделяли Леденцова от юности и отрочества, которые жили в нем без всякого усилия памяти. Был ли в его школе хоть один парень, не понимавший пагубности лени, шалопайства, курения или хулиганства? Нет, подростки есть подростки, но не дураки. Если так… Если это так, все учителя мира делают пустую работу. Они ведь чем заняты? Растолковывают подросткам, что бить слабых и стекла, грубить старшим и родителям, не делать уроков и не застилать свою постель — плохо. Толкуют об известном, толкуют о том, что ребята давно знают… Хорошо, а что же делать? Или здесь педагогический тупик? Леденцов посмотрел на часы. — Опять? — печально спросила Людмила Николаевна. — Опять, — согласился он с ее печалью. 20 Листья сирени опадали не желтея. Зеленая стена Шатра истончилась так, что горевший в нем фонарик был заметен издали. Леденцов прикрыл ладонью глаза и вошел… Что-то мягкое и крепкое пало ему на голову, с шорохом скатилось по плечам на грудь и на живот, стянув тело так, что руки оказались прижатыми к бедрам. По ногам хлестнула веревка. Падая, он думал только об одном: не треснуться бы черепом о скамейку. Но и удар плашмя об утрамбованную землю вызвал боль в затылке и секундную тошноту. Ноги связывали неумело, но крепко. Мрак, запах пыли… Не хватает воздуха. Что у него на голове — мешок? Подростки, перевоспитание, душа, боль… Это все идет мальчишкам-озорникам, которые мнут газоны да гоняют кошек. А тут сила, тут преступники. Против силы нужна сила, иначе предаешь справедливость. Леденцов рванулся. — Рыпается, — буркнул Шиндорга. — Открой дыхало, — велел Бледный. Мешок поддернули вниз, и на лицо ему съехала прорезь. Леденцов вздохнул и огляделся. Шиндорга опоясывал его веревкой, ворочая, как бревно. Бледный светил фонариком. Остальных не было. — Что дальше? — спросил Леденцов, когда Шиндорга кончил. — В воду, — деловито сообщил Бледный. — Речка далеко, — усомнился Леденцов. — А мы тебя в котлован. — Понесете или как? — Такси возьмем, — усмехнулся Шиндорга. Шутят? В чувство юмора Шиндорги Леденцов не верил. И котлован был в ста метрах, вырытый года три назад под спортивную школу. Зимой там мальчишки катались на коньках, летом плавали на автомобильных камерах, а сейчас, осенью, в зеленой воде плескались еще не улетевшие утки. Шутят? Но тогда зачем связали? Бить могли и без мешка. — К чему такое средневековье? — спросил он повеселее. — У нас нет электрического стула, — отозвался Бледный. — Будете казнить? — Приговор подписан. — Мочиным? — Вся твоя рыжая морда не стоит его гаечного ключа, — заверил Бледный. — Утопите? — все-таки не верил Леденцов. — За тебя срок волочь? — скривился Шиндорга. — Положим на ночь отмокать в воду, одна голова будет торчать. — А я закричу. — Кляпик вставим, — засмеялся Бледный. — К утру замерзну, — понял Леденцов. — Зато вчера повыпендрючивался! — рассвирепел Бледный. — Взяли его, как мэна и клевого парня. Мочин такой-сякой, запчасти краденые, деньги нетрудовые… Собачий потрох! Леденцов испугался. Не смерти, которую, как и всякий оперативник, теоретически допускал. Но смерть он допускал в схватке с хулиганом, бандитом или рецидивистом; от ножа, пули или, в конце концов, от какой-нибудь заточенной железки. Разве был испуг, когда кубарем катился под ноги Петьки-охотника? Или когда перевернул на ходу такси, чтобы обезоружить и задержать жутких пассажиров? Но погибнуть от сопливых подростков… Замерзнуть в глинистом котловане, как пишут в протоколах, «от переохлаждения организма»… Впрочем, его могут найти случайные прохожие, — например, влюбленные, которые обожают бродить у воды… И Леденцов похолодел, но теперь не от страха и не от воображаемой температуры, а от стыда. Его, оперуполномоченного уголовного розыска, лейтенанта милиции, находят в грязной воде, в мешке, с кляпом во рту… И везут в райотдел, с сиреной, к начальнику. «Товарищ полковник, пропавший лейтенант Леденцов обнаружен в котловане, где лежал, погруженный в воду». А он стоит мокрый, в глине и утиных перьях, и не может слова сказать — не из-за кляпа, а от дрожи и звона зубов… — Поставьте меня, — хрипло попросил Леденцов. — Пусть стоит, — разрешил Бледный. Шиндорга его поднял, как манекен, и привалил к скелетным рейкам. Леденцов изучил степень своей свободы: он мог лишь вертеть головой. — Бледный, я хочу сказать две мысли… — Заткнись! — приказал Шиндорга, подступая. — Обвиняемый имеет право на последнее слово, — сообщил Леденцов. — Пусть речет, — согласился Бледный. — Ребята, спасайтесь от Мочина. — Дать ему залепуху? — спросил Шиндорга у Бледного. — Пусть напоследок выскажется… Он же все молчал. — Ребята, Мочин вас погубит. — Мэ-Мэ-Мэ трудяга высшего порядка, — убежденно сказал Бледный, соглашаясь на этот разговор. — Он работает только на себя. — А на кого надо работать? — Он же хапает! — А кто отдает? — Мочин обманывает девочек вроде этой Крошки… — Сами хотят. — Мочин подстрекает вас к воровству! Вы же сядете! — А жизнь — это борьба. Вот мы и боремся. — Сам же золотые часы содрал, — напомнил Шиндорга. — И больше век не буду! — Значит, станешь честным, идейным и принципиальным, как советуют газеты? — ехидно спросил Бледный. — Неплохо бы стать! — Тогда скажи, кто из них лучше: идейный и честный или безыдейный и жулик? Леденцов чувствовал в этом вопросе какой-то подвох, но ему было не до тонкостей: — Конечно, идейный и честный. — Вон как заговорил, — удивился Шиндорга. Бледный сорвался с места, прыгнув к пленнику. Белое око фонаря почти уперлось в глаза Леденцова. Он зажмурился, зная, что и лицо Бледного рядом, в досягании короткого выдоха. — Тогда почему плохой живет хорошо, а хороший плохо? Почему идейный и честный живет хуже безыдейного жулика, а? — Да, почему? — поддакнул Шиндорга. Бледный отвел фонарь и отошел сам, как бы давая противнику подумать. Главным Леденцову казалось затеять этот серьезный разговор, пусть даже он сейчас в таком виде, в каком водят на эшафот. А будет разговор — за ответом и дело не станет. Но теперь все его мысли точно рассыпались, никак не организуясь… Почему плохой живет лучше хорошего? По логике должно быть наоборот, коли социальная справедливость. Он мог объяснить, почему умный живет хуже дурака: потому что дураку легче; мог объяснить, почему работнику уголовного розыска живется лучше, чем, скажем, инженеру: потому что интереснее; мог объяснить, почему мужчине жить лучше, чем женщине: потому что женщин в уголовный розыск не берут… — Не знаю, — честно признался Леденцов. — А учишь. — Бледный сел, остывая. — Поволокем, — заторопил Шиндорга, — Ирка может прийти. — Я вторую мысль не выложил, — напомнил Леденцов. — Ну? — опять посуровел Бледный. — В армию, ребята, вас не возьмут. — Почему? — спросили они в два голоса. — Трусоваты вы… Шиндорга двинул его ребром ладони по губам. Хотя край мешка смягчил удар, Леденцов почувствовал во рту тепловатую соль крови… И как химическая реакция, пошедшая после взбалтывания пробирки, этот удар встряхнул все предыдущие и сегодняшние мысли об осознании своих поступков и добре, о стеснении быть хорошим и боли, о душе и кошке с консервной банкой; сюда присовокупились, как посторонние элементы в ту же пробирку, мысли читанные и слышанные — о переломном возрасте, об исправляющем времени, о неосознанной жестокости детей… Неосознанная детская жестокость — к ней все пришло. Ложь это… Шиндорге не бывало больно? Жестокость неосознанной быть не может, потому что боль ведома даже младенцу; неосознанным бывает только добро. Это психологическое открытие… Он напишет статью в журнал «Советская милиция». Или в какой-нибудь воспитательный. Если сегодня его не утопят. Умышленно, потому что жестокость всегда осознанна. — Я и говорю, что трусоваты, — повторил Леденцов, чувствуя, как тяжелеют его губы. — Бить связанного… Ты еще достань свое любимое шильце. — Подожди. — Бледный остановил Шиндоргу, который, видимо, намеревался еще раз садануть. — А я почему трус? — Двое на одного, из-за спины, внезапно, в темноте, мешок, веревки… Бабы! Они не ответили. Леденцов облизнул губы, готовясь принять ими новый удар за этих «баб». Бледный вскочил со скамейки, отчего луч фонаря заметался по уже редеющей листве. — Развязывай! — приказал он. — Сейчас же Ирка причалит… — Развязывай, я один его уделаю. И ты не встревай! Помешкав, Шиндорга нехотя взялся за веревки, но тут же отдернул пальцы. Где-то недалеко старческий женский голос позвал: — Витя, Витя! — Моя бабка, — буркнул Шиндорга. — Чего она? — насторожился Бледный. — К ней мильтон приходил. — Тогда смываемся. Бледный погасил фонарик. Они раздвинули стенку и пролезли сквозь чащобу с треском и хрустом. — Витя, я же видела свет! Грузные шаги приближались. Леденцов не знал, что делать: отозваться, молчать или попросить разделаться с веревками? Старушка уже была у входа. Она просунула голову и воркующе пристыдила: — Нехорошо прятаться от бабушки… Ее руки, видимо, рылись в кармане: Леденцов слышал торопливое шуршание. Что-то отыскав, она вошла в Шатер и чиркнула спичку. Желтоватое пламя всей темноты не одолело. Старушка пошла вдоль круговой лавки и наткнулась на непонятный столб в мешковине, перевязанный веревками и очень походивший на рулон ковров — штук десять закатано. Она подняла спичку, чтобы глянуть, какой высоты этот рулон… В прямоугольную прорезь на нее смотрели человеческие глаза. — А-а-ай! — жутко вскрикнула она, отступая. Спичка погасла. Леденцову показалось, что старуха побежала не то с воем, не то со стоном. Сейчас она вызовет милицию. Скажет, что убили человека и поставили. И он представил другую картинку, не хуже котлованной: в Шатер входит старший наряда с милиционером, а лейтенант Леденцов стоит в мешке и зыркает из прорези, как средневековый рыцарь из-под забрала. «Чего стоим, товарищ лейтенант?» — «Поставили, товарищ сержант…» Позор на все УВД. Он начал втягивать и выпячивать живот, стараясь сжаться и расшириться, чтобы скинуть путы. Потом завращался, как жонглер в цирке с десятью обручами на торсе; затем начал проделывать что-то походившее на индийский танец; в конце концов, запрыгал, топоча на всю округу… В мешке стало душно, он вспотел. Но продолжал работать всем телом, будто вывинчивался из собственной одежды. Веревочные петли сползали медленно, по миллиметру. Когда же они опустились достаточно низко и позволили сгибаться, Леденцов присел, подсунул руку под край мешка и содрал путы. Освободившись от мешка, развязал и ноги. Тело дрожало от физического да и от психического напряжения. Ему хотелось на секундочку присесть, но на фоне бледного входа он увидел вальяжную фигуру Ирки. — Боря, ты? — Она разглядела его в кромешной тьме. — Я, — бодро согласился он, заталкивая ногой мешок с веревками под скамью. — А ребята? — Все ушли. — А ты? — Тебя жду. Она вошла в Шатер и хотела было сесть, но Леденцов опередил: — Пойдем на свежий воздух… — Проводишь? — Разумеется. И Леденцов устало подумал про это свое каторжное воспитательное задание… Его сегодня вязали, мешок надевали, валяли, угрожали, по губам били, утопить хотели… А теперь вот иди целоваться. Но когда они вышли под темное осеннее небо, он подумал другое: как хорошо, что над миром звездное небо, а не дерюжный мешок. — Ир, ты адреса всех ребят знаешь? — Ну… — Просьба: собери их завтра сюда к шести часам. 21 В уголовном розыске Леденцову нравилось все, кроме некоторой непредсказуемости следующего часа, дня, месяца и года. На руках есть одна работа, могли дать вторую, потом всучить третью — и вдруг указание все бросить и помочь товарищу, или влиться в какую-нибудь оперативную группу, или срочно откомандироваться в распоряжение УВД; а потом приказ: все-все бросить и нестись сломя голову, потому что в районе совершено тяжкое преступление. Поэтому Леденцов свою личную жизнь не планировал. Он редко приходил домой вовремя, опасался брать билет в театр и, что-то обещая, всегда добавлял пару слов: «Если смогу». Он просил Ирку собрать ребят к шести. А в четыре его вызвал начальник уголовного розыска и велел утром включиться в работу ереванских товарищей, занимавшихся делом об угонах автомобилей. Самолет, мол, через три часа. Леденцов ссылался на сейф, полный бумаг, на свой эксперимент с Шатром, который нельзя прерывать и на день, на неотгулянный отпуск, без которого подустал, на отсутствие в кассе авиабилетов и, в конце концов, на незнание армянского языка. Но у начальника уголовного розыска было два каменных довода: во-первых, машины угнали из их района; во-вторых, Леденцов этим делом уже занимался в прошлом году. И не вмешайся Петельников — быть бы Леденцову сейчас в воздухе… Они стояли у Шатра все четверо, ждали, но в каких-то нервных позах. — Привет! — напористо бросил Леденцов. — Повторяю тезис: Мочин гад и подлюга. Кто против? Ребята переглянулись. — За этим и звал? — угрюмо спросил Бледный. — Да, за этим. — Сам ты гад, — пришел в себя Шиндорга. — Кулацкое в нем, конечно, бушует, — философски начал Грэг, — но мужик он откровенный. Без лозунгов живет, икорку жует. — Будущей жене счастье привалит, — вздохнула Ирка. — Я в меньшинстве, — заключил Леденцов. — Тогда пошли! — Куда? — спросила за всех Ирка. — Пошли-пошли, не бойтесь. Ирка с Грэгом двинулись сразу, а Бледный с Шиндоргой сперва попереступали с ноги на ногу, показывая, что делают всего лишь одолжение. Шли молча и мирно, но у автобуса Бледный закапризничал: — Далеко не поеду. — Три остановки, — успокоил Леденцов. На большой успех он не надеялся. Но в воспитании, как теперь открылось ему, больших успехов и не бывает. По крайней мере, таких ярких, как, скажем, на производстве: ничего не было — и вдруг сразу машина или станок. В воспитании плоды труда относились во времени куда-то далеко, за горизонт. Как посадка дерева. Вот вчера… Бледный с Шиндоргой над ним издевались, спорили, угрожали. Он потерпел поражение и вроде бы все, кануло. Впрочем, как глянуть. Может, терпя вчера и мучаясь, он сеял. Если не так, то почему они стоят к нему вполоборота и отводят глаза? Жестокость даром не проходит. Выйдя из автобуса, Леденцов предложил: — Заскочим в гастроном. — Ага, будет доза, — оживился Шиндорга. — Деньги есть? — Мы без денег не ходим, — гордо усмехнулся Бледный. — Тогда распределим покупки. Я беру килограмм сливочного масла, Бледный — колбасу, Шиндорга — сыру, Ирина — хороших конфет, Григорий — апельсинов… — Куда столько масла? — удивился Шиндорга. — Плов сварим. — А дозу? — Там все есть. Сумки ни у кого не оказалось, пакеты несли в руках. Леденцов провел их во двор, к обшарпанной двери на первом этаже, которая не имела ни звонков, ни замков. Они вошли в длиннющий коридор с бесконечными дверями. — Общага, что ли? — спросил Бледный. Леденцов не ответил. Подведя их к комнате под номером 16, он легонько постучал. Ему не ответили. Леденцов стукнул сильнее, после чего слабый женский голос крикнул: — Да-да! Леденцов толкнул хилую дверь, и они вошли… Маленькая, метров восемь, комнатка казалась еще меньше, потому что ширма отрезала добрую треть. Шкафчик, круглый стол да несколько стульев. Настольная лампа, похожая на поникший грибок, ярко освещала лишь стол. — Валентина, это мои друзья, — сказал Леденцов. — Проходите, — неуверенно предложила она, но, сообразив, что такой людной компании проходить, в сущности, некуда, добавила: — Раздевайтесь. Ребята переминались, поглядывая на Леденцова. — Раздевайтесь, раздевайтесь, а Валентина нам заварит чайку. Мы любители, особенно Виктор. Он всю дорогу мечтал. Хозяйка взяла чайник и вышла. — Зачем привел? — взорвался Бледный. — Прошу выпить чаю, — внушительно отчеканил Леденцов, обводя ребят неожиданным для них сильным взглядом. — Дозы не будет, но развлечение обещаю. Первой разделась Ирка. Стол подтащили на середину. Развернутые пакеты оживили его, а чашки да чайный дух уже привнесли уют. Хозяйка разливала. Ребята посматривали на нее… Тоненькая, без всякой косметики, темные и взъерошенные волосы, блеклый халатик делали ее похожей на Золушку, невесть как попавшую в реальную жизнь. Рука, державшая чайник, казалось, вот-вот его уронит. Сонные глаза поглядывали на гостей пугливо, как бы исподтишка. — Валентина, держись, ты еще удивишь мир, — ободрил ее Леденцов. — Раз уже удивила, — виновато усмехнулась она. Чай пили молча. Ребята сперва изучали хозяйку, потом вопросительно смотрели на Леденцова, требуя обещанных развлечений, и наконец стали с усмешкой поглядывать друг на друга… И тогда в тишине пискнуло. — Мышь! — Ирка вскочила, ничего в жизни не боявшаяся, кроме этих грызунов. — Валентина, покажи свою мышь, — попросил Леденцов. Она скрылась за ширму, пошуршала там и вышла с грудным ребенком, который, видимо, давно проснулся и тихонько слушал гостей. Он обвел компанию синими глазками и, гукнув, уставился на лампу, найдя ее тут самой интересной. — Как звать? — громко спросил Леденцов. — Миша. — А отчество? — еще повысил он голос. — Михайлович. — И фамилию бы должен носить — Мочин. Представляю: второй Михаил Михайлович Мочин. Ирка уронила ложечку, которая звякнула в тишине неподобающе громко. Артист хотел было отхлебнуть чаю, да вроде бы забыл, разглядывая ребенка. Бледный смотрел на младенца, как на «летающую тарелку», впорхнувшую в форточку. Шиндорга обиженно улыбался. — Пусть лежит в кроватке, — решила Валентина. Вернувшись, она села к столу, так уткнувшись в свою чашку, что лицо закрыла случайная тень. — Валя, мы договорились, что ты все расскажешь, — напомнил Леденцов. — Кому это интересно, — слабо возразила она, показывая лицо. — Нам, — заверил Леденцов. Валентина помешала чай, хотя сахару не клала, и начала говорить неуверенно, словно ощупывая словами своих гостей. — Приехала я из Псковской области, поступила учиться в техникум, поселилась здесь, в общежитии… Как-то пошла с девочками на пляж. Не такая была, а веселая, загорелая, в австралийском купальнике. Там и встретила Мишу, Михаила Михайловича Мочина. Познакомились. Ну, как он ухаживал, рассказывать не буду. Чистое заграничное кино… А потом он предложил все бросить и переехать к нему. Сказал, на виллу. Я, конечно, беспокоилась о техникуме. Страшно бросать. Миша смеялся: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского». Ну и поддалась… Валентина умолкла. Ее лицо стало розоветь — от чая ли, от воспоминаний ли, от стыда ли… Леденцову хотелось, чтобы Валентину расспрашивали сами ребята. Но они сидели хмуро и скованно. Ирка от удивления распустила губы, и ее темные глаза потеряли обычный маслянистый блеск, точно она забыла их промыть. Грэг недоуменно и сильно дергал себя за волосы, намереваясь их выщипать. Бледный, казалось, думает о чем-то тяжело и никак не может додуматься. Лишь Шиндорга делал вид, что его все это не касается, поэтому пил чай со вкусом, как духманистый нектар. — А чем у него занималась? — спросил Леденцов, так и не дождавшись активности ребят. — Обеды готовила, убирала, гостей принимала… — Как он тебя звал? — Крошкой. — Сколько тебе лет? — вспыхнула Ирка, услыхав про эту «Крошку». — Восемнадцать. — Значит, к Мочину пришла еще несовершеннолетней, — подсказал Леденцов. Он вдруг обратил внимание, что его подопечные сидят виновато, словно их в чем-то упрекают. Почему? Ведь разговор о Мочине. Может быть… У Леденцова опять, как уже бывало, все забилось от подавляющей радости. Говорят, стыд глаза не ест. Еще как ест: им стыдно за Мочина, за друга. И в голове Леденцова понеслась логическая цепь: коли стыдно, то Мочина раскусили; если раскусили, то осудят; а если осудят, то уйдут… — А любовь? — опять спросила Ирка, вызвав у Шиндорги веселое подрагивание губ. — Тогда он мне нравился. — А ты ему? — Не знаю. — И не спросила? — Не раз. А он тоже спросит: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» — Мадам, — прервал диалог Артист, посчитав вопрос ясным, — чем все кончилось? Валентина чуть наклонила голову в сторону ширмы: — Забеременела, и Мочин меня выгнал. — Как это — выгнал? — усомнился Бледный. — Культурно, с выходным пособием. Шиндорга кашлянул и заметил солидным тоном: — У нас женщина равноправна. Не надо было к нему клеиться… Ирка с тигриной мягкостью привстала и вцепилась правой рукой в его волосы. Шиндорга двумя руками пробовал оторвать ее пальцы, но, видимо, отрывал вместе со своей челкой. Леденцов вмешался: — Ир, ребенок за ширмой… — Вот только что ребенок, а то бы он облысел. — Что-то Губа стала много пылить, — угрожающе сказал Шиндорга, поглаживая голову. — Замкнись, — велел Бледный. Казалось, что на слова Шиндорги можно и не ответить, но Валентина заговорила: — Сама виновата, правда… Не я одна. До меня была девушка… Нарочно родила, чтобы Мочин на ней женился. Потом ребенка сдала в детдом и уехала в другой город. Верно, клеилась… Неожиданно Валентина повела плечами, тряхнула головой и села осанисто. Ершистые волосы, повинуясь какой-то удали, сложились в короткую и модную прическу. Глаза утратили сонь, блеснув жизнью. И стало видно, что Валентина молода и привлекательна. — Лето, жара. У Мочина на участке бассейн с пляжиком. Гости плавают. А я в бикини сижу на коврике и перебираю струны ситары. Индийский инструмент, вроде нашей балалайки, только с длинной ручкой. Изредка гости выныривают, я наливаю охлажденного шампанского, они пьют, похлопывают меня и вновь ныряют! Красиво! — Клево, — согласился Шиндорга, косясь на Иркины руки. — Ага, клево. А теперь ребенок на руках, деньги кончились, специальности нет, эту комнатушку просят освободить, к родителям ехать стыдно… Клево я попила шампанского, а? Последние слова она выкрикнула истерично. И, зарыдав, упала головой на стол, на брошенные руки, на опрокинутую этими руками чашку. Ирка сорвалась с места и на правах женщины обняла ее и стала успокаивать странным тихим шепотом. Все почему-то встали. Чаепитие окончилось. — К Мочину я больше ни ногой, — сообщил Грэг и прибавил для Валентины: — Проживем и без отца, без такого подлеца. — Конечно, проживем! — подхватила Ирка и затрясла Валентину, словно хотела вытрясти из нее все слезы. — Мы поможем! Грэг, поможем? — Разве может быть отцом, кто зовется подлецом? — согласился Артист. — Поможем, — вдруг сурово бросил Бледный. Леденцов понял, что они загадывают невероятную психологическую загадку, которую ему век не отгадать. А возможно, и никому. Били школьников и отбирали у них деньги, не жалея. Дрались и воровали, никого не жалея. Заставили его, Леденцова, ограбить женщину, не пожалев. Раскурочивали автомашины, не жалея владельцев. Вчера, в сущности, пытали его физически и морально, не жалея… А вот сейчас готовы помочь женщине, которую видят впервые в жизни. Почему? — Валентина, мы с ребятами обсудим, — заключил Леденцов. — Нужен Мишеньке отец, но не Мочин, не подлец, — опять поддержал Артист. 22 Вышли молча. Леденцову казалось, что теперь они идут кучнее, не растягиваясь и не отставая. Он понимал, что их порыв мог быть минутным: брошенная девушка, ребенок, слезы… И он не знал, как его закрепить и протянуть во времени, чтобы ребята стали опекать Валентину. Поэтому тоже не заговаривал, боясь спугнуть задумчивое молчание невпопадным словом. На перекрестке Ирка оттерла всех крепкими покатыми плечами, оставшись с Леденцовым. Они медленно побрели к ее дому на тот конец микрорайона. Шли, как всегда, не за ручку, не под ручку, а лишь соприкасаясь плечами. — А бывает, наоборот, любовь всамделишная, — начала Ирка. Этих случаев — и все про любовь — она рассказывала штук пять на дню. Откуда брала? — На Конной улице жила пара. Людка Шубченко с мужем. Только стала Людка замечать, что муженек глядит на сторону. Погуливает с проводницей Ленинград — Сочи. Людка — в слезы. А ее подружка принесла ей травки отворотной. Мол, подсыпай супругу в супешник, он проводницу и позабудет. День Людка сыплет, два, три… А через неделю мужа как подменили. Никуда не уходит, у телевизора торчит. О проводнице забыл и думать. Людка к подружке — спасибо сказать. А подружка скалится. Я, говорит, тебе укропу давала. — Анекдот, — буркнул Леденцов. Встал он сегодня в семь утра. И весь день на ногах, ходил от дома к дому, из квартиры в квартиру, будто перепись населения вел. Больше сотни людей опросил. Позвони, извинись, представься, покажи удостоверение, задай свой единственный вопрос и, как правило, ответь на множество не своих… А вопрос был прост до смешного: «Вам не встречался мужчина в синем плаще?» Но в синем плаще ходил не мужчина, а Пашка-гундосый, который выдавал себя за внука известного налетчика Леньки Пантелеева; пусть бы выдавал, невелика слава, коли бы сам не был подлецом и растлителем малолетних. Заманивал девочек в подвалы: якобы там прыгает белочка. Потерпевшие видели у него обрез, кургузый, походивший на уродца. А потом был нервозный разговор с начальником уголовного розыска, потом спешил в Шатер, потом езда с заходом в гастроном, потом накаленное чаепитие, а теперь вот плетись… Леденцов увидел скамейку. Лечь бы, отвернуться от Ирки и от города и заснуть бы мгновенно и до утра. — Знаю про одну клевую любовь… — Ира, — перебил он, — а что, если друг с другом говорить по-русски, а? — Чего? — Клевая любовь… Вроде клееной или клеенчатой. — А как? — Красивая, хорошая, сверхъестественная… — Нарядная, — решила Ирка. — Жарче кавказского побережья. Это у Люськи с Заветного переулка. Вчмурился… — Влюбился. — Влюбился в нее парень до слюней. А сама-то Люська с закидонами, то есть с комплексами. Идут они как-то зимой в парке, где «моржи» ныряют. Люська возьми и подначь: мол, слабо. Парень плюхнулся в прорубь, как был: в пальто, в пыжиковой шапке, с фотоаппаратом на плече. «Моржи» его и вытащили. А перед Восьмым мартом Люська с ним поругалась, в квартиру не пускает. Он сначала спустил с крыши на балкон букет мимоз, а потом и сам спустился по веревке — пять этажей мухой полз. А эта холера Люська прочла в журнале, что миллионерши ванны молочные принимают. Ему и брякнула. Трепом, конечно. Вдруг открывается дверь и два грузчика из магазина вволакивают две фляги молока. Хай лайф, а? — Ну и приняла Люська молочную ванну? — мирно спросил Леденцов, потому что устал. — Нет, молоко скисло. Он считал, что после виденного у Валентины Ирка будет говорить о Мочине. Но трещала о любви. Эти упорные разговоры, почти ежедневные провожания, ее лукавые взгляды и неуклюжая забота начали Леденцова тревожить; он еще не знал чем и почему, но ему мерещилась какая-то туманная опасность. Впрочем, не верил он в силу страсти у шатровых: развеется Иркина любовь, если только это любовь. Все проще: никто ее раньше не целовал. И Леденцов чуть было не усмехнулся… Чего только он не делал ради службы! Притворялся избитым, пил, переодевался женщиной, прикидывался дурачком, бывал таксистом и официантом, входил в доверие и разыгрывал друга… Но целовался по служебной необходимости впервые. Впрочем, ему не приказывали. — Неужели тебе нравится такая пошлая любовь? — спросил он. — Любовь всякая хороша. В ее ответе Леденцову почудилась взрослая мудрость. Он бы такого не придумал. И Леденцов догадался, что сейчас эта Ирка-губа и сильнее его, и умнее, и прозорливее. Потому что она влюблена. — Не всякая, — вяло бросил Леденцов. — А какая? — Я уже приводил примеры… — Про других. А у тебя? — Любовь должна быть похожей на дружбу. — Как у нас в Шатре, — хихикнула Ирка. Его немного раздражало, что так скоро переменились роли. Давно ли он растолковывал ей, что любовь была, есть и будет; теперь же она объясняет, что такое любовь. Они пришли. Ирка жила в каком-то приростке к древнему, еще не снесенному дому; видимо, это был флигелечек для прислуги. Черная лестница выходила во двор, прямоугольный и гулкий, как пещера. Стены тут не имели освещенных окон, и поэтому вечерами темь стояла жутковатая. Но сейчас почти все было залито легким желтеющим светом: луна ухитрилась встать прямо над колодцем двора. Отполированный временем булыжник блестел стеклянно. Только у правой стены лежала неосвещенная полоса. И Леденцов подумал, что самые черные тени — от луны. — Боря, когда ты смотришь на луну, тебе чего хочется? Его подмывало на шутку: «Мне хочется завыть». Но Ирка улыбалась; он ей как-то сказал, что от улыбки ее губы уменьшаются до очень даже маленьких. И теперь она улыбалась к месту и не к месту. Леденцов ее поцеловал, потому что спросила она не про луну… — Боря, я хочу сделать прическу. — Какую? — «Взрыв на макаронной фабрике». — Дыбом, что ли? — Да, воздушная. Леденцов еще раз глянул на луну, поняв, чего ему хочется… Ракету бы, скафандрик с подушкой — и туда. Завалиться где-нибудь в Море Дождей и спать, спать — без телефонных вызовов и дежурств, без начальника уголовного розыска и Пашки-гундосого, без Шатра и без Иркиной любви… А выспавшись, сразу обратно. — Боря, у меня просьба… Выполнишь? — Смотря какая. — Борь, перекрасься. — Что? — чуть не рявкнул он. — Говорю, перекрасься в другой, в человеческий цвет. — Какой человеческий? — Хотя бы в кофейный. — Да я недавно красился! — Пегости много… — Меня краска не берет. Леденцов разозлился. Он пришел в Шатер, чтобы повлиять на ребят. Он влиял, сдвиги есть. Но выходило, что и на него влияли: он все сильнее ощущал путы, конечно, добровольные и оттого, может быть, более крепкие. Его мысли, время, свобода, нервы высасывались этими шатровыми запросто. Вот теперь опять краситься… Он глянул на Ирку. Губы, которые она забыла подобрать улыбкой, обидчиво топорщились; глаза были темнее лунной тени. — Ладно, я подумаю, — промямлил он. — Пошли, — вдруг прошептала Ирка, беря его за руку. — Куда? — Пошли… Она ввела Леденцова в рахитичный флигелек, в котором было всего два этажа. Узкая лестница с пологими стертыми ступеньками освещалась так скупо, что казалась подземельем, идущим вверх. Они миновали две площадки и уперлись в дверь, обитую железом. Ирка достала ключ и отомкнула замок. — У людей персональные машины и дачи, а у нас персональный чердак… Опаутиненная лампочка высветила сохнувшее белье, велосипед, бочку, видимо, с капустой, какие-то доски… Ирка подвела его к сооружению из темного дерева, обитого стальными полосами: не то сундук, не то контейнер, не то ларь. Она достала из кармана еще один ключ, сунула в пробой, повернула и отбросила тяжелую крышку. Леденцов заглянул. Платья, куртки, туфли… Отрезы материи, какой-то мех… Черная дубленка. Сорочки, чулки, постельное белье… Ирка сунула руку в угол и достала коробочку — там, в тряпочке, хранились золотое кольцо, серьги, перстень и кулон. — Что это? — подозрительно спросил Леденцов. — Приданое. — Кому… приданое? — Мне. Мамаха говорит, что с такими губами без хорошего приданого никто не возьмет. Леденцов рассеянно потрогал янтарь кулона, вправленного в золотую решеточку. Затем пощупал дубленку — новенькая. И спросил, боясь ответа: — Откуда? — Ребята собрали. А ты говорил, что они не настоящие, — вспомнила Ирка его слова. — Краденое? — Обноски не ношу. Все куплено. — На какие деньги? — На всякие, — уже с неохотой ответила Ирка. Леденцов знал на какие. Он сам принес триста рублей, якобы вырученные за краденые часы; он тоже бросил лепту в этот сундук. Теперь ясно, почему ребята отдавали все Ирке: копили ей приданое. Друзья. — Многое куплено и на честные деньги. — Сколько? — Половина. — И добавила философски: — Лучше носить краденное, чем остаться в старых девах. Леденцов стоял оцепенело. От усталости, от сегодняшних переживаний, от этого дикого сундука его мозг так затормозился, что вроде бы стал засыпать, бросив тело на произвол судьбы. Ему стало на все наплевать. — Так что не беспокойся, приданое есть, — сказала Ирка и улыбнулась, чтобы убрать губы. — Тогда жди сватов, — бросил он зло и пошел. 23 Петельникову понравилась акция Шиндорговой бабушки. Он прикинул… Четверо родителей, да все с палками, — от Шатра бы один скелет остался. Допустим, непедагогично. А не вмешиваться педагогично? Как это делает Желубовский, отец Артиста. Даже после визита работника милиции не всполошился — ни с палкой не пошел, ни сыну не внушил. И Петельникову все родители увиделись под каким-то новым углом; они как бы образовали группы той самой классификации, которая проясняла… Родителей делят на хороших и плохих. Но ведь есть и другие, самые распространенные, не плохие и не хорошие, а те самые, которые плодят преступников и плохих людей: равнодушные. На скверных родителей можно повлиять, их можно убедить, в конце концов, испугать и заставить. Но что делать с равнодушными? Вздорную и недалекую старуху он расшевелил, а умного и спокойного заместителя директора не сдвинул. Какова же та, к которой он шел? Петельникова удивили пологие ступеньки. Сколько лет надо было по ним ходить, чтобы стерся камень? Он подошел к давно не крашенной двери и нажал выщербленную кнопку звонка, похожую на обглоданную пуговицу. Дверь открыли не спрашивая; впрочем, Петельникову следовало бы лишь толкнуть ее посильнее. Худенькая женщина запахнула халат, будто с лестницы дуло, и засмеялась довольно: — Наконец-то явился! — Что значит «явился»? — осторожно спросил он. — Проходи, скидавай куртку… Петельников подчинился, недоумевая от такого простецкого радушия к милиции. Огромная и единственная, как ему показалось, ромбическая комната была жидко обставлена случайной мебелью. Он сразу определил тот угол, где жила Ирка: там было почище, поаккуратней, больше баночек-скляночек, веер приколотых открыток над тахтой. — Садись, — позвала женщина к круглому столу, покрытому клеенкой. — Зубы-то прошли? — И не болели. — К лахудре больше не ходишь? — Кого вы имеете в виду? — Петельников вгляделся в ее остренькое веселое лицо. — Не прикидывайся и не сиди херувимом. — А что прикажете делать? — Выставляй. — Что выставлять? — Пришел без бутылки? — Вы меня с кем-то путаете… — Разве ты не Игорь из банно-прачечного? — Нет, я Вадим из милиции. — Вот и думаю… Сильно парень изменился. Раньше была лысина, а теперь шевелюра… Женщина попробовала стать серьезной — укрепилась на слабом стуле, смазала улыбку и начала ловить его взглядом, как оптическим прицелом. Петельникову хотелось уйти, потому что его приход сразу потерял цель: что можно внушить пьяной женщине? Удерживало только потраченное время, которое можно восполнить хоть какой-то информацией об Ирке. Нетрезвые болтливы. — Мне милиция не опасна, я живу на всеобщем обозрении, — вновь ослабла она в улыбке. — Работаю, а что касаемо выпивки, то у себя на квартире. Кофею хочешь? Кофейку Петельников хотел, но не признавался. Она вскочила и без его согласия и с неожиданной для пьяной легкостью убежала на кухню. Может быть, кофе ее протрезвит. Петельников огляделся еще раз… Ругают школу, да и сам он не раз схлестывался с учителями и работниками районе. Но ведь школа на виду, под контролем, ее двери нараспашку. А родители? Они закрыты капитальными стенами, отдельными квартирами, образом жизни и святостью родительской любви, а значит, и своей непогрешимостью. Кто знает, что делается в семьях? Что эта пьяненькая женщина семнадцать лет проделывала с Иркой? Когда она вернулась, он задал, видимо, праздный вопрос: — Почему же пьете? — Раньше были женские чары, а теперь женские чарки, — охотно хихикнула она. — Все-таки? — А чего не выпить? Водка создает комбинации. — Потом эти комбинации распутываем мы… — Пить супруг научил. По этой части не мужик был, а чистый вепрь. Она разливала кофе, делая множество ненужных и шатких движений. Напиток был заварен в громадном чайнике для кипятка. Ни сахара, ни печенья, ни ложечек. А когда он увидел неотмытые чашки, то его слабеющее отвращение к этому кофепитию окрепло. — С мужем развелись? — Бог развел. Привезли мне с Дальнего Востока настой диковинного корня женьшень. Плавает в бутылке спирта. Люди приходили дивиться. Сущий человечек, ручки с ножками есть. Три года настаивался, — значит, пить по три капли. Муженек утром встал, опохмелиться нечем. Он спирт весь вылакал, а этого человечка съел. И в одночасье помер от сердца. Петельников не мог понять, чему она радуется: необыкновенной ли гибели мужа, фаянсовому ли бокалу с кофе, бродящим ли в ней градусам?.. Он разглядывал ее мелкие черты, острый носик, худобу, несвежую кофту, темные брюки, которые можно было не стирать и не гладить; он искал сходство с дочкой и не находил. Может быть, только черные глаза да сыпучие волосы. — Когда умер муж, Ирине сколько было? — Так он ей не отец. — А кто отец? — Махмуто. — Кто? — А может, Махмудо. Аржибаржанец или грузинец. Она губами-то в него пошла. Вчера Петельникова вызвали в комиссионный магазин. Девица двадцати лет позарилась на импортные туфли фирмы «Саламандра». Воровку схватили в дверях. Петельников увез ее, всю залитую слезами, в райотдел. Впереди — следствие, суд, позор. За туфли. А эта развеселая особа исковеркала жизнь ребенка — и ни следствия, ни суда, ни позора. Да волочь бы ее за волосы на лобное место… — Ты небось насчет Ирки? — трезво спросила она. — Да. — Горбатого могила исправит. — Ей семнадцати нет… — Про наследственность слыхал? В прошлом году случай был. У белокурых супругов родился рыженький. Муж, конечно, ни грамма не удивлен. Почему? Потому что пожарный. Много на красный огонь смотрел. Против наследственности не попрешь, она теперь в моде. — Ваша дочь искалечена воспитанием, — бессмысленно возразил Петельников. Опустевшая фаянсовая кружка шлепнула по клеенке. Сразу отяжелев от кофе, женщина уперлась руками в столешницу, поднялась медленно, подошла через силу и легла на его плечо. Петельников сердито вдохнул запах алкоголя, плохого кофе и несвежей одежды. Он хотел как-то спихнуть ее со своей шеи, но женщина зашептала в ухо: — Ее отец, Махмуто, сидит за всякие грабежи. И моя Ирка станет воровать. Генетика, парень… Она все шептала и шептала… Петельников вспомнил про опыты с рыбками: рыбки, которые дрессировались, ели и жили в одном аквариуме, «успевали» хуже тех, которые учились в одном, а жили в другом аквариуме, то есть хуже тех, которые имели дом. Он вспомнил, что детеныши обезьян, рано отнятые от матерей, заметно отставали в развитии. Он вспомнил педагогов, утверждающих, что, как бы ни были хороши условия в детских домах, ребята все равно отстают и в умственном, и в физическом развитии от детей, живущих с матерями… И вот с такими? Петельников встал, стряхнув ее с плеча. По дороге сюда он разделил родителей на хороших, плохих и равнодушных; он пришел к мысли, что равнодушные хуже всех… Да нет, есть и четвертые, есть и хуже: родители пьяные. — А ты знаешь, что Ирка до четырех годиков не умела говорить? — чуть ли не похвасталась она. — Умела, — бросил уже на ходу Петельников, — да не хотела. — Как это — не хотела? — Ну о чем с вами говорить, гражданка? 24 Леденцов два дня не был в Шатре. Он понимал, что упускает время — сбивается со взятого ритма, ослабевают призрачные связи с ребятами, сохнут какие-то уже принятые ими мысли, а главное — тускнеет острота встречи с Валентиной. Он не следовал мудрости, советующей ковать железо горячим. И все из-за Ирки, почти его помощницы, которая вдруг обернулась непредсказуемым препятствием. Что делать с этим сундучным приданым? Как определить, что куплено на краденые деньги, а что на честные? Выбросить? Одежда не виновата. Пожертвовать детскому саду? Ага, ребятишкам туфли, сорочки и золотые украшения. Сдать государству, но куда и от кого? И еще одно сомнение свербило Леденцова: вправе ли он распорядиться скопленным товаром? Не признает ли он тем самым себя женихом: мол, приданое мне ни к чему, возьму и так? Леший их знает, этих Ирок и мамах из неснесенных флигелечков: может быть, у них без шмуток замуж и не выйти. Говорят, приданое опять входит в моду, мещанство живуче. Как там Ирка сказала… «Лучше носить краденое, чем оставаться в старых девах». Так не оставляет ли он ее в старых девах? Леденцов посмотрел на часы: около восьми утра, надо пошевеливаться. Он надел тренировочный костюм и выскочил из квартиры. В их юном микрорайоне столько насадили деревьев, что дома стояли, как в молодом лесу. Скамейки в этот ранний час еще пустовали, на них хорошо делать жимы и провесы. Он знал, что мама варит на кухне кофе, изредка поглядывая на него в окно. Впрочем, смотрела не одна мама, а все свободные бабушки прилипли к стеклам: еще бы, рыжая голова Петрушкой болталась вокруг скамейки. Леденцов уперся руками в землю, ноги закинул на высокую реечную спинку, касаясь ее лишь носками кроссовок, и начал делать нелегкие жимы. Вдыхал он у самой земли, покрытой опавшими листьями; они пахли дождем и яблоками, поэтому казалось, что воздух над ними свежей. На десятом припадании, уже поустав, его руки задрожали и нос чуть было не клюнул землю; широкий и полупрозрачный лист наплыл прожилками так близко, что Леденцов бросил взгляд под скамейку, как бы стеля его по земле. И увидел там синие дутые сапожки, хорошо ему знакомые. Он вскочил на ноги. Ирка улыбнулась виновато и отбросила волосы со скул. — Как меня отыскала? — Тогда с чердака пошла за тобой… Он чуть было не усмехнулся: хорош оперативник, «хвоста» не засек. Вероятно, от злости. Правильно капитан Петельников говорит, что все человеческие беды от чувств. И Леденцов задал ему мысленный торопливый вопрос: а все человеческие радости? Они сели. — Борь, хочешь все выкину? — Дело не в тряпках, а в твоих взглядах. — Какие у меня взгляды? — Мещанские. Замужество, приданое, жених, Шатер… Ира, неужели тебе не хочется стать другой? — Хочется… — Так в чем же дело? — Боря, а какой? Леденцов даже уселся поосновательнее, чтобы объяснить… Он даже расстегнул на груди молнию и поерошил рыжие волосы… Он всего лишь искал первые слова, началинку, а дальше-то… Он покашлял, исчерпав все подготовительные возможности, и растерянно глянул на коварную Ирку, придумавшую вопросик из серии вечных… Он знает, какой Ирка не должна быть, но совсем не знает, какой ей надо стать. Вроде бы так просто; нет, не просто. Он отвергал ее теперешнюю жизнь, — это однозначно. Что же многозначно? Стать Ирка могла… Сколько женщин на земном шаре? И все разные. — Ты очень хочешь выйти замуж? — не ответил он на вопрос. Ирка сложила губы каким-то удивленным бутончиком — так дети разглядывают чудеса. — Боря, если выйдешь замуж, то и станешь другой. — А без замужества? — Парню-то чего?.. Ты вот мне ля-ля-ля. У тебя в «ящике» работа небось интересная, спортом балуешься, предки в норме… А у меня дома мамаха, а в училище стрижка-брижка. Когда бреешь, мужика надо за нос держать. Бывают не носы, а гнилые груши. Так бы его и свинтил на сторону. — Надо менять специальность. — Ага, выйти замуж. — Я разве про это сказал? — Сонька Деева из тридцатого дома… Натуральная телка: кто позовет, с тем и шла. Была в клевой банде похуже Шатра. А замуж вышла за водителя-дальнобойщика, четыреста приносит чистыми. Стенку купили престижную, под французских королей. Люстра у них с перезвоном; чихнешь, а она затренькает… Узкие ее глаза радостно округлились. Свободные волосы свободно трепал утренний ветерок. Загорелые скулы от прилившей крови побурели, как листья дуба под их ногами. А какие сейчас у нее губы, было не рассмотреть, потому что Ирка говорила, говорила… И Леденцов подумал про далекие звезды, светящие всем, да не всеми видимые. Так куда он манит? На туманную звезду в зените? Но ей бы до ближайшей планеты долететь, ей бы до облачка допрыгнуть. А ведь замужество для Ирки что парение над землей… — Только без приданого, — буркнул он. — А если некрасивая? — Тогда перекрестись, — посоветовал Леденцов. — Чего? — Скажи спасибо, вот что. Красивую за что берут? За внешность. А некрасивую? За душу. Сколько я знаю несчастных красавиц… — Почему несчастных? — усомнилась Ирка. — Вокруг нее вьется десяток парней. Все разбитные, нахальные, привыкшие хапать что получше. А скромненькие в сторонке. Да разве дело в красоте? — В любви? — Не только. Знавал я красавицу… И внешность, и влюблялась до умопомрачения. А замуж не брали. И правильно делали. — Красивая, любила… Какого рожна надо? — Я перечислю, какого рожна… Парень смотрит: не изменит ли при такой внешности, какой у нее характер, любит ли детей, какой станет хозяйкой, умна ли, между прочим, и будет ли с ней интересно?.. И тэ дэ. — А любовь? — Капитан… На работе есть парень по кличке «капитан». Он говорит, что любовь — это лишь повод. Семью надо строить не на чувствах, а на более крепком фундаменте. Так что внешность, Ирина, дело второе, а может быть, и третье. Леденцов спохватился. Часы он оставил дома, поэтому за временем не следил. Зарядку, считай, сделал, но еще бритье, душ, одевание, чашка кофе; да мама наверняка не выпустит без каких-нибудь сырников или блинчиков. — Боря, я детей люблю, — сообщила Ирка. — Не сомневаюсь. — И я верная. — Убедился. — Характер у меня баламутный, но отходчивый. — Тоже убедился. — Варить умею. Знаешь, какие дрочены стряпаю? — Стряпаешь… что? — Дрочены — картофельная запеканка. Теперь Леденцов забеспокоился уже не о времени. Разговор принял тревожный оборот, тот самый, которого он давно остерегался. Они уже говорили не о любви вообще — они уже говорили о дроченах. — Я ищу жену, которая не умеет готовить, — попробовал он отшутиться. — Зачем? — Чтобы поменьше есть, а значит, и подольше жить. Ирка задумалась, не приняв шутки. Этой заминкой он решил воспользоваться и уже хотел было встать. Но она тихонько спросила: — Чувствуешь? — Что? Ирка взглядом показала на свою грудь, подняв ее еще выше. — Понюхай. Леденцов неуверенно склонился, но она крепко обхватила рукой его затылок и ткнула лицом в утопающую плоть, как в подушку. Сильный приятный запах чуть не задушил. — Окропилась, — удивился он, выныривая. Раньше от нее пахло сигаретами и вином. Теперь вот духи. Волосы намыты так, что и не блестят. Кофточка новая, первозданной белизны. Губы подкрашены, глаза подведены. — И чем пахну? — Ну, цветами. — Аромат прохладной зелени первых цветов с мягкой нотой туберозы, — расшифровала она запах. — В рекламе написано. Леденцову вдруг сделалось жарко. Он чувствовал, как краска горячит щеки, сливаясь цветом с огненной головой. Какая стыдуха… Мама у окна, старушки, соседи… И все видели, как он припадал лицом к девичьей груди. Попробуй объясни, что в оперативных целях нюхал мягкую ноту туберозы. — Боря, мы с тобой ходим? — невнятно спросила Ирка. — Не летаем же. — Боря, мы с тобой встречаемся? — А как же не встречаемся? — Находимся в отношениях? — Мы дружим, — наконец догадался он, что она хочет выразить. — Когда дружат, то не целуются. — Не целуются, — согласился Леденцов. — Правда? — обрадовалась Ирка тому, что они все-таки не дружат. Он лишь вздохнул. Видимо, этот вздох она приняла за подавленную страсть. Ирка прильнула к нему и поцеловала в щеку сильным чмокнувшим поцелуем, обдав запахом своих новых духов. — Боря, у нас любовь, да? Сильный порыв ветра, который осенью случается внезапно и ниоткуда, взметнул сухие листья. Где-то хлопнуло жестью, где-то выбило стекло… Но Леденцов испугался раньше, до этого ошалелого вихря… Меж корпусами медленно ехала милицейская машина, попыхивая синим огоньком. Она стала, не добравшись до его дома, будто что-то увидела в оголенных кустах. Из машины вышел сержант Акулинушкин, в форме. Леденцов насупил брови, наморщил лоб и послал ему жуткий пучок биоволн, чтобы сержант топал к парадному и поднялся в квартиру, к маме: за это время Ирку можно было бы спровадить. Но Акулинушкин, видимо не читавший про биоволны и больше веривший своим глазам, подошел к скамейке и внятно сказал: — Доброе утро, товарищ лейтенант! Начальник уголовного розыска срочно вызывает. — Какой такой начальник? — дурашливо спросил Леденцов, пробуя спасти положение. Акулинушкин набычился: — Майор Селезнев! Какой… Ирка встала. Ее скулы побелели так, будто кость проступила. Казалось, что остекленевшие глаза лишились жизни и она ничего не видит. Но Ирка вздрогнула и сделала шаг назад. Потом второй… И побежала сквозь кусты, по-звериному ломая ветки и обрывая забытые осенью листья. 25 Неприятности в одиночку не ходят, скорее всего ходят парами. Машину за ним прислали, потому что Паша-гундосый направился в баню. Синий плащ сдал на вешалку. В лицо его оперативники не знали, фотографии были старые, искать в парной среди голых тел бессмысленно. И не крикнешь: «Паша-гундосый, выходи!» Поэтому встали у класса и, главное, у вешалки, куда он пришел бы за синим плащом. Но Паша обманул их так просто, что они не поверили, проторчав в бане до закрытия. Чуть ли не под каждый таз заглядывали… Оперативник у класса узнать его не смог, а синий плащ Паша просто не взял. Может быть, он и правда внук Леньки Пантелеева? Сперва Леденцову и другим оперативникам всыпали в Управлении, потом выдал свою порцию начальник райотдела, а уж потом и начальник уголовного розыска. — Теперь вы, товарищ капитан, — горько предложил Леденцов, садясь в креслице и поглаживая гудевшие ноги. Петельников задумчиво провел ладонью по щеке и подбородку, которые к вечеру начинали шуршать, намекая, что рабочий день давно кончился и уже недалеко утреннее бритье. — С Пашей ясно, будем ловить, — добавил Леденцов. — А вот что теперь делать с Шатром? Ирка наверняка всех оповестила… — Может быть, они от страха разбегутся? — Задача была шире, товарищ капитан. — Ну, перевоспитать их тебе не под силу. — Шатер мне тоже кое-что дал… — Например? — Педагогические мысли. — Поделись. Леденцов смотрел в лицо капитана: не усмехается ли? Но взгляд Петельникова недвижно уперся в него, и лейтенант знал, что надолго — на добрую минуту, на две. Эти твердые и бесконечные взгляды мало кто мог выдержать и уж совсем никто не мог разгадать. В таких случаях Леденцов вяло отворачивался, чтобы зря не тратить нервную энергию, так необходимую для работы с преступным элементом. — Про неосознанную жестокость, товарищ капитан. Дело в том, что всему живому больно… — Небось на лягушках экспериментировал? — все-таки усмехнулся капитан. — Педагоги говорят о неосознанной жестокости детей, — не принял иронии Леденцов. — Ошибаются. Жестокость неосознанной быть не может. Вот доброта бывает и неосознанной. — Запиши, — посоветовал Петельников. — Запишу, — упрямо подтвердил Леденцов. — Куда? — В толстый блокнот под названием «Мысли о криминальной педагогике, или Приключения оперуполномоченного Бориса Леденцова в Шатре». Петельников легко встал и прошелся по кабинету, как показалось лейтенанту, с неожиданной радостью. И Леденцов завистливо подумал, что капитан не устает. С девяти тут, раз пять выезжал в город, сейчас двадцать три ноль-ноль, а шаг его силен, торс прям, и плечи развернуты. Вот только чуть потемнели щеки с подбородком. Впрочем, электробритва в шкафу. — Если бы я записывал свои мысли, то скопились бы тома. — Почему же не писали, товарищ капитан? Петельников остановился и заговорил сердито, будто кого обвинял: — Да потому что я не имею ответа на главный вопрос: почему? Почему человек делает плохо, зная, что это плохо? Тебе попадался преступник, не слыхавший о законах? Вор, не знавший, что нельзя воровать? Убийца, хулиган, насильник, не ведавший о неприкосновенности человеческой личности? — Нет, товарищ капитан. — Жестокость в отличие от доброты всегда осознанна… Верно! Каждый преступник нарушает закон осознанно. Но вот почему нарушает, коли осознал? Почему бьют человека, если знают, что тому больно? — Я об этом думаю, — сказал Леденцов вялым голосом, значащим, что пока ничего не придумал. Петельников вернулся за стол и глянул на часы. Они лишь подтвердили ощущение времени. За окном давно тьма-тьмущая, в райотделе тихо, да и в городе глохнет шумок. Их рабочий день кончился. Впрочем, если ничего не произойдет в следующую минуту, или через часик, или ночью… Они сидели в тихом кабинете, набираясь сил, необходимых на дорогу до дому. Или просто наслаждались тишиной, впервые выпавшей за весь день. — Но почему подростки растут криминальными, я знаю наверняка, — сказал вдруг Петельников. — Родители виноваты. — Только родители? — Прежде всего. За много лет работы я понял вот что… Главный враг и добросовестных учителей, и наш, и непутевых подростков — их родители. — Есть и еще враги, товарищ капитан. — Школа, улица? — Нет, сами ребята. — Не уловил. — Почему мы спрашиваем только с родителей, школы, улицы и не спрашиваем с самих ребят? Ведь им по шестнадцать-семнадцать — люди, граждане. Пьют, курят, работают, влюбляются, детей рожают… Мы все квохчем: трудные подростки… А может, плохие люди? Петельников с любопытством смотрел на обессиленного товарища, из которого рабочий день высосал и физические силы, и психические. Но вот спорит; едва сидит, а спорит. — Плохими людьми их сделали родители и прочие взрослые. — А знаете чем, товарищ капитан? Нетребовательностью. Ну что за работа для здорового парня кончить восемь классов? А учат специальности, тянут за уши. И он знает, что хулигань, безобразничай, кури и пей — все одно восемь классов дадут закончить и специальности научат. Будет он напрягаться? — Лейтенант, идешь против времени. Есть какой-то педагог, который труд в оценках не измеряет, не наказывает и двоек не ставит. — А ребят выпустит в жизнь, где труд оценивают, двойки ставят и наказывают? Петельников хотел выплеснуть на лейтенанта все накипевшее против родителей, все собранное им в квартирных обходах; хотел еще раз, и подробно, рассказать про хладнокровного Желубовского, вздорнейшую бабусю Шиндорги и пьяную маму Ирки, но осекся. Он вспомнил свою мысль, сказанную, кажется, отцу Грэга. Как он ее выразил… Жизнь детей должна походить на жизнь взрослых: те же радости, те же печали, и дело лишь в масштабе. Не об этом ли говорит Леденцов? — Им бы нагрузочку, товарищ капитан, им бы дело, с них бы спросить… А ребята неглупые. Бледный мне подкинул социальнейший вопросик: почему честный, идейный и одухотворенный человек живет хуже бесчестного, безыдейного и бездуховного? Ведь должно быть наоборот. — Что ты ответил? — Не ответил, товарищ капитан. — Почему? — Не знаю, а врать не захотел. А вы знаете? — Бесчестный, безыдейный и бездуховный не живет лучше честного и хорошего человека, а больше только ест, пьет и потребляет барахла. Леденцова поразила ясность ответа. Но больше поразило то, что сам он это знал давно и прочно. Почему же не ответил Бледному? Или надетый на голову мешок не способствует сообразительности? Петельников вместо того, чтобы взяться за куртку и уйти домой, достал электрический чайник. Пока кипятилась вода, из шкафчика выплыли две чистейшие фарфоровые чашки, две мельхиоровые ложечки, небольшая фаянсовая ваза с пиленым сахаром, банка растворимого кофе и пачка лимонного печенья. Кофейный запах загадочно все преобразил. Настольная лампа, казенная, имеющая инвентарный номер, засветилась уютным желтым светом; креслица стали мягче и глубже; развеялась вечная прокуренность; натертый пол заблестел тепло, по-домашнему; и стушевались всякие учрежденческие карты, телефоны и сейфы. Оперуполномоченные пили кофе. Казалось, могли бы и дома; да и не кофе пить, а обедать и ужинать, чего не успели сделать раньше. Но они этой уютной и одинокой тишиной кончали трудный день, как бы еще раз все осмысливая и проверяя. — Что-нибудь придумаем, — сказал Петельников, чувствуя, что Шатер не выходит у Леденцова из головы. — Ирку жалко… — Всех жалко. — Ирку жалче. — Почему? — Есть нюанс. — Какой? — заинтересовался Петельников. — В смысле наших особых отношений. — Что за особые? — Какие возникают между мужчиной и женщиной, товарищ капитан. Петельников поставил чашку на столик и тяжело глянул на подчиненного. Присмиревший Леденцов попробовал объяснить: — Не в том смысле, в каком вы подумали, но и не совсем в обычном смысле… — Товарищ лейтенант, доложите о ваших отношениях с гражданкой Иркой-губой, то есть с гражданкой Ивановой! — Мы с ней… того… интим. — Что?! — крикнул Петельников так, как и на убийцу не кричал. — Целовались, товарищ капитан! — ошалело крикнул и Леденцов. Петельников легонько толкнул заявление гражданки Косолапиковой о пропаже с балкона мешка алма-атинских яблок; бумажка упорхнула под стол, что и требовалось: он нагнулся, дав волю неудержимой улыбке. — Зачем целовался? — спросил он опять строго, появляясь из-под стола. — В оперативных целях, товарищ капитан. — Боря, это хуже воровства! — вырвалось у Петельникова. Сердце Леденцова обмерло — не от слов капитана, а оттого, что они подтвердили его собственные мысли, которые он боялся выразить так откровенно. Хуже воровства. Но Петельников уже пожалел оброненных слов. Перед ним сидел измученный парнишка с несчастным лицом — бледный, плечи опущены, обычно вихрастые рыжие волосы полегли устало, белесые ресницы моргают скоро и беспомощно… — Что-нибудь придумаем, — повторил Петельников и добавил: — Завтра отдыхай, это приказ! 26 Домой Леденцов приехал в час ночи. За ужином да за разговорами с мамой еще минул час. Лег в два. И сразу понял, что ему не уснуть. Сперва казалось, ему мешают натруженные, ставшие гулкими ноги. Но мешало другое: какая-то нервно звенящая струна, будто натянули ее внутри от макушки до пяток и всю ночь микронно подкручивают колки, отчего струна воет на последней ноте и вот-вот лопнет. Ему оставалось только ждать этого обрыва. Он старался думать об упущенном Пашке-гундосом. Но Пашку поймают, Пашкой занимаются многие. Шатром же никто. Как им Ирка сообщила: всех собрала или обошла каждого? Леденцов смотрел в потолок, подсвеченный ночными огнями города, и на нем как бы проступали туманные лица. Вот они услышали, что Желток оказался подосланным оперативником… Бледный еще больше побледнеет, потом выругается и, возможно, обзовет Ирку: она ведь привела. Шиндорга перебросит челку с одного глаза на другой, усмехнется зло, как бы говоря, что он это давно предвидел. Грэг задумается и скорее всего промолчит или споет что-нибудь философское. А Ирка… Он вздохнул облегченно, когда слабый луч запоздалого грузовика неспешно пересек потолочный экран, сгоняя всякие лица и, главное, не пуская туда Иркиных обиженных губ. Леденцов перевернулся на живот, уткнувшись в подушку. Но дело оказалось не в потолке: Иркино лицо вновь задрожало перед глазами. Перед глазами ли? Оно как бы растворилось во всем, что было в комнате, а значит, жило в его сознании. И ни спугнуть его, ни уснуть. Как сказал капитан? Хуже воровства. Ирка подумала, что он целовался ради своего задания. А разве не так? Не так, не совсем так. Ему стало жаль ее, обходимую парнями и замороченную матерью. Да, он целовался, но ничего не обещал. Не обманул, а пожалел. Леденцов опять лег на спину. Видимо, часа три ночи. Тишина; и в городе бывает тихо, когда три часа ночи. Ничего, завтра он выспится, капитан отпустил. Выспится? А Мочин? Ребята его обрадуют — если уже этого не сделали, — что занозистый Желток оказался опером из уголовного. И Мочин попрячет все краденые запчасти. Нет, завтра надо ехать с обыском, да пораньше. Он закрыл глаза, чтобы не видеть белесого потолка. Чего же он достиг в этом Шатре? Пожалуй, только Гриша Желубовский отстанет от компании, но тут заслуга капитана и «Плазмы». Остальных он даже не шевельнул. Нет, шевельнул. Решили помочь брошенной Валентине, к Мочину решили не ходить, Ирка с Грэгом явно смотрели в сторону Леденцова… Он пытался думать о другом, о чем угодно, обо всем. Но дрожавшая внутри струна, казалось, ничего не воспринимала, кроме Шатра. Леденцов перебрал в памяти прежние разговоры и встречи, заметив, что делает это отрешенно, уже не имея к Шатру никакого касательства. И неожиданная отрешенность дала взгляду покой, а значит, и толику мудрости. Он хотел понять: с чего наметился хоть какой-то перелом? Не с «Плазмы», она только для одного Грэга; не с Иркиных вздыхательных чувств, эти чувства только для нее самой; не с маленькой леденцовской победы у Мочина, замыкавшейся опять-таки на Грэге с Иркой… Дело пошло с Валентины: ее беда зацепила всех. Когда ребята увидели почти свою ровесницу, брошенную, плачущую, с ребенком, без денег, в общежитской комнате… Леденцов сел, поднятый голубиным шорохом за окном. Он посмотрел время: три часа десять минут. Нет, его поднял не голубь, а ясная мысль, которая пронзает только ночами. Он спустил ноги, нащупал ими тапки и подошел к окну, за которым была крутая тьма. Ему казалось, что мысль, сперва поскребясь голубем, шмыгнула в форточку оттуда, с подлунных и подзвездных просторов. Леденцов вдруг узнал, чем встряхнуть шатровых; знал, как их переделать. Да что там шатровых! Этой ночью ему открылась воспитательная тайна, пригодная для всех непутевых подростков. И дрожавшая внутри струна натянулась еще туже, готовая лопнуть… Неправильно ребят воспитывают, вот что! И родители, и учителя, и педагоги… Конечно, не так… Только на хорошем, на положительном, на героическом. Это то же самое, что кормить одними пирожными. Надо сравнивать! Сказано ведь, что все познается в сравнении. Ребятам должна предоставляться возможность сравнивать. И пусть выбирают. Есть же исторические примеры: юношам древнего Рима, чтобы отвратить их от вина, показывали пьяных рабов. Не хочешь учиться? Пошли на экскурсию, глянем-ка на грузчиков да на обрубщиков, на их двужильную и потную работу. Кому-то надо? А никому не надо; если бы все хорошо учились да работали творчески, давно бы понаделали роботов-грузчиков, и роботов-обрубщиков, и роботов-дворников. Не хочешь работать? Пойдем глянем на тунеядца. Ни стажа рабочего, ни коллектива трудового, ни счастья, ни денег, ни буден, ни праздников. Живет и работает как бы от случая к случаю. Пень, короче. Понравилось дымить сигаретами? Ага, пачечки красивые. Поехали-ка в больницу, глянем на того, кто с четырнадцати лет задымил. Рак легких. Да, страшно, но правда. Начал прикладываться к бутылке? Балдеть, ловить кайф, принимать дозу, устраивать расслабон… Идем! Ты ведь пьяным себя не видел, ты и алкоголиков настоящих толком не видел, а те, которые тепленькие да веселенькие, — эти еще только начинают. В музее ты был, одухотворенные лица зрел. Теперь пошли на экскурсию в вытрезвитель — смотреть другие лица, неодухотворенные. Смотри, смотри! Один лежит с мордой окровавленной, второй орет на весь город, третий лезет на стенку, четвертый кукарекает, пятый пробует откусить нос шестому, шестой желает проглотить авторучку доктора… Смотри на них, смотри: это не звери, это люди, которые тоже в шестнадцать-семнадцать шутили с дозами. Ты решился на воровство? Сперва отобрал мелочь у второклассника, затем обшарил карманы в раздевалке, потом проник в школьный буфет, а теперь поглядываешь на магазин… Что ж, идем на экскурсию в следственный изолятор. Вот человек, который начинал воровать по мелочи и дошел до чужих квартир. Вчера был суд, лишили свободы на четыре года. Посмотри, посмотри на него! Щеки серые, а ведь утром брился; и рубашка серая, вроде бы несвежая, а ведь только что стирана; безжизненный взгляд, а ведь здоров; плечи опущены, согнулся, глядит в пол, а ведь ему чуть за двадцать… Он теперь заключенный. Четыре года без свободы, без родного дома, без родителей и друзей… Леденцов вдруг замерз. Тогда он увидел, что расхаживает по комнате в трусах, бормочет… Классический псих. Он прыгнул под одеяло, чтобы согреться и додумать свою воспитательную систему, построенную на контрастах. Разумеется, систему сперва не примут, как это бывало со всеми великими системами. Впрочем, периодическую систему Менделеева оценили сразу. Но там все решали ученые, а здесь же будут решать учителя и родители, которые ахнут от негодования. Детям показывать больницы, тюрьмы и вытрезвители? «Их же, мальчиков и девочек — тю-тю-тю, — надо водить на уроки фигурного катания, музыки и английского языка». Для чего готовят ребят? Для жизни или для «сю-сю-сю»? Леденцов вспомнил, что Шатра теперь у него нет и применять систему негде. И внутренняя натужная струна сразу ослабла. Он забылся. …Милицейский «газик» несся на предельной скорости, с сиреной, с мигалкой. Леденцов бешено рулил. «Куда ты, глупый?» — кричала мама. «Куда ты, лейтенант?» — кричал Петельников. «Куда ты, балда?» — кричал сержант Акулинушкин. «Куда ты, Желток?» — кричал Бледный. Но Леденцов несся, никому не отвечая, потому что сам не знал куда… Что-то звякнуло. Он открыл глаза и увидел за окном белый день. Часы подтвердили: одиннадцать. Леденцов вскочил, стряхивая вялость и странный бессмысленный сон. На работу можно не ходить — отгул, — но Мочин… Он надел спортивный костюм, раздумывая, делать ли в столь поздний час зарядку. Мама была на кухне, ожидая его с завтраком. — Доброе утро, — сказал он, подставляя небритую щеку. — Боря, что за юноша полчаса смотрит на наши окна? Леденцов подошел к окну. У скамейки, где вчера они ворковали с Иркой, стоял Бледный. Разбираться пришел, бить, куда-нибудь заманивать или просто для разговора? Не одеваясь, Леденцов сбежал по лестнице и вышел под опавшие деревья. В обычном настырном взгляде Бледного силы не было. Плоские щеки показались вялыми, как у плачущего. Неужели он испугался нового Леденцова, уже работника уголовного розыска? — Ирка пошла травиться, — невнятно сказал Бледный. — Куда пошла? — Не сказала. — Да где она? — Никто не знает. — Я знаю, — бросил Леденцов уже на ходу. 27 Они поймали такси. Леденцов торопил водителя, разговаривал с Бледным и прислушивался к своему телу: по плечам, спине и животу растекался омерзительный холодок. Подобные ледяные мурашки морозили его, когда снимал золотые часы со стюардессы. Что это? Новый вид страха, когда боишься не за себя и вообще вроде бы никого не боишься? Но ведь он бросался под ножи и пули, чувствуя лишь удаль, похожую на кратковременное опьянение… И никаких стылых мурашек. — Где ты ее видел? — Не я, Шиндорга. Вываливается Ирка из аптеки, а в руках килограмм снотворных таблеток. Говорит, передай банде, что больше не увидимся. Прости, мол, и пока. — Ну а что, почему?.. — Туман. — А Шиндорга? — Чурка! Надо бы снотворное выбить из рук. И Леденцов понял: она замкнулась и никому и ничего не сказала. Даже ни с кем не встретилась. Почему? Видимо, была так ошарашена его коварством, что ей стало не до шатровых. — Ты куда везешь? — спросил Бледный. — К Ирке домой. — Да я был, нет ее! — Она там, — заупрямился Леденцов. Таксист, встревоженный странным разговором, ехал скоро. Может быть, пугал и пассажир — в тренировочном костюме, в тапочках, всклокоченный, небритый, неумытый. Водитель вкатил во двор, к самому флигелю. Леденцов хотел было расплатиться, но вспомнил, что его «тренировки» не имеют даже карманов. Бледный сунул таксисту пятерку и припустил за Леденцовым. На лестничной площадке они стали. Леденцов принялся безостановочно давить обглоданную кнопку звонка, но дверь не открывали. — Может, она заперлась? — предположил он. — Меня мамаша впускала, нет здесь Ирки. — Она здесь, — сказал Леденцов и побежал по ступенькам вверх. Железная дверь чердака тоже была закрыта. Леденцов приложил ухо к жести, не услышав ничего, кроме стука собственного сердца. Тогда он нагнулся и глянул в замочную скважину: она была затенена ключом с той стороны. — Ира, — тихонько позвал он. Чердачная тишина не отозвалась. — Ирка, открой! — бесполезно рявкнул Бледный. Леденцов тронул дверь, пробуя ее надежность. Само дверное полотно было крепким, но замок болтался свободно. Они взялись за ручку вдвоем и рванули синхронно. Дверь лишь недовольно зазвенела плохо пригнанной жестью. Они рванули еще раз — теперь дверь заскрежетала. Набрав в грудь воздуха, они дернули ее сильно и дружно. Будто треснул гигантский орех… Их обдало пылью и брызгами штукатурки. Дверь открылась, выворотив замок, ригель, щепки и кусок жести… Ирка сидела на сундуке изваянием. Она не шевельнулась и не вздрогнула. Пустые глаза смотрели на них, как на незнакомых и ненужных ей людей. — Ира, — сказал Леденцов. Волосы аккуратно собраны в валик, плотная темная кофточка застегнута до самой шеи, строгая длинная юбка отглажена… Эта, уже неземная, строгость поразила Леденцова. Она готовилась, она приготовилась… — Ты с ума сошла, — тихо выдохнул Леденцов. Бледный подскочил к сундуку и схватил пачки со снотворным: — Только три таблетки успела… Он довольно хохотнул, подошел к малюсенькому слуховому окну, стал вышелушивать облатки из целлофановых гнездышек и швырять на крышу — те крупным градом стучали по жести и скатывались в желоба или на город. Леденцов погладил ее плечо. — Боря, — очнулась она и заплакала. — Я внизу подожду, — бормотнул Бледный, исчезая за выломанной дверью. Плакала она не моргая. Слезы медленно текли из открытых глаз. Позабытые ею губы, казалось, тоже набухли слезами. И Леденцов догадался, что эти губы, столько причинившие ей страдания, сейчас плачут вместе с глазами. Ее не любили в школе. Не очень-то любили и в Шатре. Вряд ли ее любят теперь в училище. Не любит родная мать. Не любит, потому что о ней не знает, ее отец. Обманул лейтенант милиции… Да что же это такое? У великой державы не хватило любви на шестнадцатилетнего человека, вступающего в жизнь? Тогда к чему все наши замыслы, планы и свершения? Жалость навалилась на грудь Леденцова такой тяжестью, что он загнанно оглядел чердак, как бы отыскивая выход. Капитан Петельников говорит, что поддаваться жалости — значит быть несправедливым. Но ведь он, Леденцов, не судья, и он не на работе; он поддастся, он уже поддался… — Ир, я перекрашусь… — Ага. — Ты только не плачь… — Ага. — Мы будем дружить… — Ага. Он взял ее за плечи и тряхнул так, что волосяной тяжелый валик рассыпался. Она не испугалась и не удивилась — только глаза теперь моргнули, как у живой. — Ира, я тебя люблю… Она рукавом отерла мокрые щеки и попыталась улыбнуться: — Зачем… эти песни? — Повторяю, я люблю тебя. Слышишь? — почти крикнул он. — Чем докажешь, Боря? — Женюсь. — Как?.. — Я делаю предложение. Тебе семнадцать когда? — Через неделю. — Через неделю получим разрешение в исполкоме и подадим заявление в ЗАГС. — Завтра это… повторишь? — И завтра, и послезавтра, и всегда. Она перестала плакать и вздохнула долгим и облегчающим вздохом. Леденцов сел рядом. Они как бы утонули в чердачной тишине. Никого и ни чего; лишь легонько поскрипывает дверь, тронутая невидимым потоком воздуха. Сентябрьское солнце отыскало-таки слуховое оконце и легло на шлаковый пол, отчего нетронутая пыль блеснула жарким золотом. — Ты постовой милиционер? — почти боязливо спросила она. — Нет. — Гаишный? — Я из уголовного розыска. — Рядовой? — Лейтенант. — И форма есть? — С иголочки. — Тебе идет? — Я в ней, как генерал. За трубой-стояком зашуршал шлак. Леденцов напрягся, привыкший не доверять скрытым шагам, боязливому хрусту веток и тайному шороху. Но из-за стояка вышла дымчатая кошка. — Сильва, иди ко мне! — велела Ирка. Кошка безбоязненно подошла, вспрыгнула ей на колени и замурлыкала-запела на весь чердак. — Ира, приходи в субботу ко мне домой, познакомлю с мамой… 28 Бледный ждал во дворе, подперев стену широким плечом. Видимо, леденцовское лицо показалось ему тревожным. — Что Ирка? — Легла спать. Они вышли на улицу. На такси надежды не было, поэтому отправились на далекую автобусную остановку. Шли ни шатко ни валко. Бледный в свое ПТУ не спешил, а Леденцову мешали тапки, прыгавшие с босых ног; тапки ему мешали, и, казалось, будь вместо них подтянутые кроссовки — шагал бы он весело и беззаботно. Леденцов недоуменно озирался и потирал наждачный подбородок. Что-то в мире изменилось. Улицы вроде бы не те: попрямели, построжали, понесли по своим панелям посерьезневших граждан; осень не та: все деревья без листьев, небо поднялось, воздух остудился, и ноги вот в тапках мерзнут; Бледный не тот: молчит, о чем-то думает, не бахвалится… Вся толкотня в Шатре и его хитроумное задание вдруг показались Леденцову игрой, которая только что кончилась на чердаке старого флигеля. Началось другое, серьезное, но что началось, определить он не мог. — Глупа эта Ирка, — зло обронил Бледный. А спасал, дверь корежил. И сейчас о ней думает, об этой глупой Ирке… Лейтенант посмотрел на его четкий профиль, сообразив, что причины Иркиной выходки Бледному неведомы и никто из ребят не знает о причастности Леденцова к милиции. Значит, жизнь продолжается — Шатер существует. — Ты спрашивал, почему честный и хороший живет хуже какого-нибудь ничтожества… Отвечаю: ничтожество живет не лучше настоящего человека, а живет сытнее. Хороший человек живет все-таки лучше. — Туман, — засопел Бледный. — Короче, что ты зовешь хорошей жизнью? — Жить хорошо — это жить спонтанно. — Как бог на душу положит? — Как живут панки. — Чудеса! — удивился Леденцов. — Почему даже с Запада ты берешь что похуже? Этих непутевых панков… — А ты что берешь? — подозрительно спросил Бледный. — Я бы взял, скажем, движение «новых зеленых». В Италии их три миллиона. Молодые ребята добровольно и бесплатно помогают больным, старым, попавшим в беду… — Мы тоже на подвиги способны, — сказал Бледный за всех шатровых. Сколько раз это слышал Леденцов от хулиганов, воришек и прочих преступников? И от граждан добропорядочных слышал. Откуда такая уверенность в своем героизме? Капитан объяснил… Потому что мы воспитаны на подвигах, совершенных в экстремальных обстоятельствах. Война, космос, пожар, шторм… И живем спокойно: нет войн, пожаров и штормов. И в космос никто не посылает. Но мы уверены, что вмиг совершим подвиг, стоит лишь подвернуться землетрясению или черному смерчу. Поэтому спокойны; поэтому проходим мимо избиваемого человека, страдающего соседа, больного старика или творимой несправедливости. Ждем своей героической ракеты, втайне зная, что ее не будет, ракеты-то… Капитан объяснил. Леденцов спохватился: что он толкует о смысле жизни, социальных движениях и подвигах? С парнем надо говорить о земном и его интересующем. — Специальность нравится? — спросил лейтенант. — Я не ошизелый. — Но ведь в ПТУ учишься? — И что? А готовлюсь для другого. — Для чего? Бледный скосился на попутчика, как бы оценивая, стоит ли говорить: ниже его на полголовы, рыж, вихраст, небрит, тапки шлепают по асфальту… Короче, Желток. Но желание поделиться одолело. — Я буду сыщиком. — После училища ты будешь монтажником. — Днем монтажником, а в свободное время — детективом. — Ничего не понимаю, — признался Леденцов. — Открою частную детективную контору. — Как ты ее представляешь?.. — Элементарно. Навалом случаев, когда людям в милицию идти неудобно… Муж к другой подался, собака пропала, жена любовника завела, украли тайную вещь, надругались… Мало ли чего? Вот я и буду искать. — Кто же тебе разрешит открывать частную контору? — Я и не спрошу. Есть же халтурщики: квартирные ремонты шустрят, дома рубят, колодцы роют… Мочин разве спрашивает кого? Леденцов обрадовался, сам не зная чему. Сперва решил, что откровенности подростка, но тут же догадался о верной причине этой радости: Бледный хотел стать сыщиком. Не вором, не бандитом и не тунеядцем, а трудовым человеком. И не кинорежиссером, не дипломатом, не артистом, ибо тогда бы Леденцов не знал, чем и как отговаривать от столь редких и труднодосягаемых профессий. А сыщик… Почему бы не стать Бледному сыщиком? — Эдуард, на сыщика надо учиться. — Я учусь, — не обратил он внимания на «Эдуарда». — Умею драться, знаю приемы, владею ножом, укрепляю волю. Ты выпил в Шатре семисотграммовик красного — и сдох. А я после литра на руках стою. — Сыщик и головой работает… — И тут сечем! Хочешь словесный портрет? Если человек маленького роста, то он злой. Если большой лоб, то гордый. Длинные и густые брови — жестокий. Небольшие глазки — хитрый. Кривой нос — наглый. Морщины на лбу — замышляет преступление. Бородавка на щеке… — Задумал угнать поезд, — кончил его мысль Леденцов и расхохотался на всю улицу. Бледный повернулся рывком. Его крупная и сухая рука сгребла «тренировку» на груди Леденцова в такой стягивающий ком, что лейтенант почти завис над панелью, как тот самый заяц в волчьей лапе из популярного мультфильма. Плоские щеки всколыхнулись желваками. И побледнели, как бы выцвели, его серые глаза. Леденцов мягко, но сильно повернул душившую руку. Бледный не вскрикнул и не охнул, а лишь удивленно глянул на свои ослабевшие пальцы, пошевелив ими, точно теперь вознамерился сделать противнику «козу». — Молодой человек, ваша обувь? — спросила женщина, показывая на проезжую часть. По тапке прокатился автобус. Леденцов, припадая на босую ногу, сошел с панели и поднял странный предмет: колесо проехалось по ребру синтетической подошвы да, видимо, еще и тормознуло, отчего она раскололась, сплющилась и как-то перемесилась со стелькой и мягким верхом. Не тапка, а птичье гнездо. — Как пойдешь? — угрюмо спросил Бледный. Леденцов бросил остатки тапки в урну, швырнул туда и вторую и пошлепал по городу босиком. На него смотрели с интересом. Две встречные девочки-первоклашки, забыв про уроки, повернули и пошли сзади. Но смущали не взгляды: асфальт пощипывал ноги холодом. Впрочем, люди по снегу ходят. — Эдуард, физически и умственно ты на сыщика тянешь. А вот нервная система слабовата. — Укреплю, — невнятно бормотнул Бледный, соглашаясь. — И главное… Сыщик — защитник слабых и обиженных. Борец с беззаконием. А ты сам преступления творишь. — Когда? — искренне удивился Бледный. — Неужели забыл? — Чего ты? Преступления — это убийства, банк взять… — А часы отобрать, машину раскурочить, человека избить? — Мелочишка. — И законов не знаешь. Какой же из тебя сыщик? Они подошли к остановке. Леденцов жаждал забраться в автобус и погреть там ноги. Обилие народа смутило: погреть-то погреешь, да ведь отдавят. Но сознание, занятое более важным, осенила простая мысль… Для Грэга «Плазму» искали, а тут и не надо искать. Леденцов повернулся к Бледному с такой радостью, что тот непроизвольно тоже улыбнулся. — Эдуард, хочешь познакомлю с сыщиком? — У нас нет сыщиков, сам говорил. — Я знаю одного. — Настоящий? — Профессионал. Сильный, тренированный, остроумный… — «Бабки» стрижет? — Своя машина, квартирка, стереоаппаратура… — А оружие? — Все путем: пистолет под мышкой. Серые глаза Бледного заблестели. И Леденцов понял, что ни деньги, ни машина, ни квартира парня не интересуют; ничего, кроме пистолета. Это в семнадцать-то лет! Детсадовская инфантильность. Тысячу раз прав он, Леденцов, в споре с капитаном… Семнадцатилетний мужик не работает до хорошего доброго пота, никого не кормит, ни о ком не заботится, ни за что не отвечает… Пистолетики на уме… Подошел автобус. Вместе со всеми Леденцов отважно ринулся на посадку, перебирая ногами почаще, чтобы на них не наступили. Бледный растопырил руки, развел локти и как бы отгородил в углу своим широким телом закуток для Леденцова. И пробасил на весь автобус: — Граждане, осторожнее: с нами едет босой! Бледный улыбался. Видимо, от этой хорошей улыбки, от близости его плоских щек и серых глаз Леденцов неожиданно сказал: — Я женюсь на ней… — На Ирке-губе? — сразу решил Бледный. — Не угадал, Эдуард. — А на ком? — Я женюсь на Ирине Ивановой. 29 В райотдел Леденцов не пошел, но не потому, что было разрешено капитаном. Не работалось ему сегодня… Он верил в дивную любовь, знал примеры небывалой страсти, слышал о ее превратностях, видел жуткую ревность, встречал сведенных любовью с ума и поэтому счастливых людей… Но все это шло где-то стороной, мимо него. Может быть, поэтому он не все в ней и понимал? Например, ревность. Изредка из-за нее случались в районе убийства. Леденцов не мог взять в толк, как эти разъяренные мужья лишали жизни любимого человека; он и Отелло не принимал, потому что любовь дает жизнь, а не лишает ее. Леденцов не скрывал своей неприязни к женщинам, прибегавшим избитыми в милицию с жалобами на мужей; потом все прощавшими до следующей драки. Из-за любви. Великие люди говорили, да и невеликие подтверждали, что выше любви ничего в жизни нет. Об этом романы, все песни об этом… А творческий труд ниже? Радость от мышления хуже? А дружба? Неужели, допустим, его любовь к Ирке стала бы выше дружбы с капитаном? И еще: Леденцов не мог смотреть на влюбленных. Ему казалось, что от них веет жутким эгоизмом и позерством. Глядят друг на друга, как пара идиотов; еще и прижмутся, улыбаются, тают, будто они на всем свете одни. А разве может быть высшим проявлением духа то, что заслоняет мир? Леденцов весь день тенью колыхался по квартире; между прочим, в маминых тапочках, потому что своих теперь не было. И чем больше ходил, тем дальше отступали мысли о любви, тем ближе накатывалась другая забота: как он скажет маме о женитьбе? Но говорить пришлось о тапочках. Она пришла с работы, переоделась и спросила, почувствовав их нагретую теплоту: — Почему свои не надел? — Я их потерял. — Глянь под тахту… — Мама, я их потерял на улице. — На лестнице, что ли? — Нет, на проспекте Мира. — Боря, я ушла на работу, полагая, что с тем парнем ты стоишь за углом. А ты ходил по городу в тапках? — удивилась она. — По забывчивости, — буркнул он, решив, что из мамы вышел бы неплохой следователь. — И в чем же ты вернулся с проспекта Мира? — В автобусе, мама. — Босиком? — А зачем обувь в транспорте? — Боря, что-то случилось? — Да, мама: я потерял тапки. Из матерей бы вышли отличные следователи, будь подозреваемыми только их дети. Он замкнул логику ее допроса. А ведь ему следовало бы ответить правду: «Случилось, мама: я женюсь». Тогда бы она спросила крайне удивленно: «Боря, разве когда женятся, то теряют тапки?» Нет, она бы ничего не спросила — она бы замолчала. Или заплакала бы. Ужинали они в непривычной тишине. Мама казалась обычной: спина прямая, щеки бледные до голубизны, волосы уложены царственно… Но редкие и скорые взгляды выдавали ее тревогу. И Леденцов успокаивал себя: из-за тапочек, из-за них. Ее материнский инстинкт поражал; иногда даже казалось, что о неприятностях сына она узнает раньше его самого. А чувствует ли он материнские печали? Ведь они есть, как и у всех: опыт не идет, научную статью рубят, тему тормозят, недруг подкапывается, у сына работа беспокойная… У нее материнский инстинкт, а у него что? Вроде бы сыновьего инстинкта нет; он про такой не слышал, как и не слышал выражения «детский инстинкт» или «дочерний инстинкт». Его и не могло быть, потому что природа заботилась лишь о продлении рода и потомства; старые люди ее не интересовали, они природе уже не нужны. Не поэтому ли всеми осуждались родители, бросившие детей, но понимались выросшие дети, оставившие родителей? Сколько их, одиноких стариков-старух, по городам и весям? Природа не придумала инстинкта — ну и бес с ним; зато она вложила разум, а это надежнее. И Леденцов посмотрел на мать долго и любовно. Она воспользовалась этим. — Боря, а все-таки что случилось? На краешке стола желтело блюдо с пузатой антоновкой того самого дедули, который говорил о боли и душе. — Мама, душа болит, — признался он, потому что она и правда болела. — Бывает, — согласилась Людмила Николаевна. — Биолог, доктор наук, а веришь в душу, — сказал Леденцов, все-таки оставляя за собой право на сомнение. — В душу я верю материалистическую, как социальный опыт человечества. — Капитан Петельников говорит, что весь опыт хранится в интеллекте. — Весь опыт интеллектом не измерить. Душа старше, чем интеллект. — Как речет Бледный, сплошной туман. — Боря, душа — это доброта. — По-твоему выходит, что доброта зависит от социального опыта? — Война это подтвердила. В послевоенные годы настрадавшиеся люди стали добрее. Вчера бы эти слова Леденцов слушал иначе: мотал бы на ус, взвешивал и прикидывал. Если добро есть социальный опыт, то людей можно сделать добрыми, подзагрузив их этим опытом; вчера бы мамины слова обдали его радостью, потому что и он к этому пришел самостоятельно, когда говорил капитану о загрузке ребят заботой и работой. Но сейчас все это тронуло лишь край сознания: перед глазами стояла приготовленная к смерти Ирка, дремучий сундук, ее слезы, потом ее радость… На улице потемнело. Они пили чай, не зажигая света. Черные стекла окна льдисто блестели от чужих огней. Вечерний шум города лишь оттенял их кухонное одиночество. От этого разговора, от запаха чая и сумрачного уюта Людмила Николаевна заговорила другим, чуть ослабшим голосом: — В человеке, во мне есть мысли, воля, чувства… Но и еще что-то неуловимое, непонятное, мною неосиленное. Вдруг замрет сердце, перехватит дыхание и навернутся слезы… Сегодня маленький кленовый листочек слетел с крыши и прилип к моей щеке, как ребенок прильнул. И я заплакала. Почему? Или это плакала душа? Так она никогда не открывалась. И леденцовская душа тоже чуть было не заплакала от пронзившей и обидной мысли: бегает по Шатрам, заботится о шпане, хлопочет об Ирке, а родная мать плачет от кленового листочка. Он знал, откуда ее слезы: из-за него из-за шалопая, ибо рыж был тот листок, как его башка. — Мама, я никогда не спрашивал… Почему ты вторично не вышла замуж? Она помолчала. Леденцов ждал, не надеясь на скорый ответ. Заговорила Людмила Николаевна так медленно и осторожно, словно не верила собственным словам: — Не знаю: поймешь ли?.. — Моя работа — понимать. — Многие мужчины нравились, не скрою. Когда тебе было лет пятнадцать, я увлекалась нашим завлабом. Очень был умный и способный ученый. Одно время мне сильно нравился мой коллега Унесихин, человек редкой работоспособности и силы воли. Полярник за мной ухаживал, который весь мир объехал… Я долго не понимала, почему отвергаю этих достойных людей. Но все-таки догадалась: они были довольны собой и своей судьбой. — По-моему, это неплохо. — Я не могла их полюбить. — Разве любят только недовольных? — Я их не жалела… Леденцов помолчал, найдя в ее словах явную нелепицу. Кому неизвестен почти афоризм о том, что жалость унижает? Умных и сильных разве жалеют? Например, капитан Петельников. Выходит, его и полюбить нельзя? — Боря, любовь начинается не с красоты, не с фигуры, не с глаз и не с улыбок, а с мимолетной жалости. Кстати, народ это давно подметил. — По-твоему, любовь — это жалость? — Нет. Жалость бывает и без любви, но любви без жалости не бывает. — Чепуха… — начал было Леденцов и осекся. Ведь он только что жалел маму из-за того сиротливого кленового листочка, доведшего ее до слез; родную мать только и возможно любить жалостью и через жалость. Но если любовь жива жалостью, то самую смертельную жалость он испытал на чердаке… — Мама, я женюсь. 30 Листья облетели все до единого. И Шатра не стало — лишь тощий деревянный скелет, прикрытый голыми прутьями. Нет, Шатер был, потому что три фигуры сидели там, видимые со всех сторон. Леденцов взял Ирку под руку и вошел в него, если только можно войти в почти ничем не ограниченное пространство. Грэг разгадывал кроссворд. Шиндорга носком ботинка колупал остывшую осеннюю землю. Бледный прислушивался к скрипучему трению прутьев о шатровую горбылину. Но по горячим их лицам и любопытствующим взглядам Леденцов догадался, что говорили они о его женитьбе. — Почему-то от слова «джин» осталась клеточка, — удивился Грэг. — Смотря какой, их два, — объяснил Леденцов. — Который живет в бутылке… — Оба живут в бутылке. — Который злой дух… — Оба злых духа. — Кто же тогда джин? — запутался Грэг. — Мужик в джинсах, — лениво вставил Бледный. — Волшебник — джинн — пишется с двумя «н», а спиртной напиток — джин — с одним, — объяснил Леденцов. Холодный осенний ветер свободно продувал незащищенный Шатер. Все поежились. Но Леденцову казалось, что мерзнут они не от холода, а от какой-то неуверенности. Он долго и внимательно оглядел каждого, сравнивая сегодняшних ребят со своим первым впечатлением, своим первым приходом в Шатер. Те же самые люди, если брать каждого в отдельности. А все вместе… Сидят и не знают, зачем сошлись и что делать, но они и прежде маялись бездельем, часами водили по кругу пачку сигарет, разглядывая ее так и этак. Сейчас не курят и не пьют, но они и раньше не всегда пили, занимаясь иными пустяками; да и открытость Шатра теперь мешает. Не разговаривают, сидят бирюками, но и прежде, бывало, любили помолчать, например с похмелья… Все так, но тогда они молчали вместе — теперь же молчали каждый сам по себе. Вроде горошин. Леденцов вспомнил, как он рассыпал по кухне зеленый горошек. Его была целая пол-литровая банка. Тяжелая, плотная и дружная масса. Рассыпавшись, она пропала — на полу кое-где лежали одинокие горошины. А в Шатре листья вот облетели. Леденцов ясно видел, что ребята сидели как одинокие горошины. Теперь перед ним была не толпа, повязанная темной силой и живущая единым общим инстинктом; теперь они не подпитывались друг от друга дурной энергией, не понижали друг другу интеллекта и не подталкивали друг друга к стадной морали. Но почему? Элементарно, как в букваре… Ирка думает о нем, о Леденцове, о субботней встрече с его мамой, о замужестве; да и о своей мамахе думает. Грэг весь в «Плазме» (между прочим, плазма — это ионизированный газ), где ему поднавалили работы, условий и заданий. Бледный погружен в себя — то ли в сомнения, то ли в ожидание. Лишь Шиндорга не меняется, как и не отрастает его косая челка. Их телячий табунчик безмозгло затоптался на месте, потому что ребята стали самими собой. Верно говорит капитан: индивидуальность людей укрепляет коллектив, но губит толпу. — Потрепались — пора и за дело, — сказал вдруг Шиндорга. Никто ему не ответил. И Леденцов догадался, что сказано это для них с Иркой. — Какое дело? — Операция «Отцы и дети». За работой в уголовном розыске, за шатровыми передрягами, за неожиданной женитьбой Леденцов про эту операцию забыл. — Артистин папаша в командировку смотался, — добавил Шиндорга. — А мать в больнице. — Ну и что? — спросил Леденцов, зная, что разговор предстоит вести ему, как самому неосведомленному. — У папаши в столе лежит пара тыщ. — Ну и что? — повторил Леденцов, все-таки не понимая, а скорее, еще не веря своей догадке. — Наколем, — усмехнулся Шиндорга. — Это же кража… — Ага. Неужели он ошибся? Никакой индивидуальности? Стадо замычало и поскакало за первым подвернувшимся козлом, то есть вожаком? Леденцов посмотрел на всех жадно… Грэг не отрывался от журнала, умещая буквы по клеточкам; Бледный разглядывал озябшие прутики, точно считал их; по губам Ирки бродила какая-то далекая, не имеющая никакого отношения к Шатру улыбка. Леденцов не ошибся: вместе ребятам не мычалось. Тогда что — инерция? — Отец может подумать на Григория, — угрюмо предостерег Леденцов. — Мы дверь взломаем, «наследим». Инсценируем. А хоть и подумает? На родного сына в милицию не заявит. — И зачем эти деньги? — Вопросик на засыпку, да? Зачем «бабки»… Все продумано, Желток. Катим всей кодлой на юг. Сечешь? Бархатный сезон, волны, шашлыки, сухонькое… Хай лайф! Леденцов вскочил с холодной скамейки и подошел к Артисту. — Григорий, и тебе не жалко родителей? Не жалко больную мать? Шиндорга, словно не надеясь на стойкость Грэга, втиснулся между ними и почти заорал: — Желток, не дави! А то мы тебя так бортанем, что ты протухнешь! Почему его мать в больнице лежит, знаешь? Ногу повредила, свою «Волгу» надраивала. А деньги Артист предкам потом отдаст. Ты знаешь, что у него тыщи лежат? Как только он родился, мамаша завела на его имя сберкнижку и до сих пор кладет полсотни ежемесячно. Вручит ему после института. Артист миллионер! Грэг не отозвался и не оспорил, будто речь шла не о нем. Леденцов прикинул: институт кончают примерно в двадцать три года. Если его мама кладет ежегодно по шестьсот рублей, то вместе с дипломом Грэг отхватит около четырнадцати тысяч. Неплохо для молодого специалиста… Леденцов уже начал читать толстые педагогические книги. Он еще не усвоил всех систем и методов, он еще многого не понял и еще ни в чем толком не разобрался. Но ему показалось, что суть он ухватил… В воспитании, как и в оперативно-следственной работе, нет пустяков; вернее, пустяки значат больше, чем педагогические системы. Отцов и матерей дети на работе не видят, поэтому роль мелочей возрастает. О чем родитель думает, с кем говорит, что читает, куда ходит, почему молчит; как держит вилку, как смотрит телевизор, как сморкается… Это и есть воспитание. В маминых научных работах Леденцов ничего не понимал, но он не сомневался, что она отменный работник. Почему не сомневался? Он не знал. Может быть, потому, что кофе мама пила изящно, строго, задумчиво, ни на миллиметр не склоняя спины. Пустяки? Каким будет расти мальчишка, зная, что денежки ему копятся? Леденцов когда-то разозлился на Артиста, который положил гитару женщине на ноги и в парке хотел разбить фонарь… Да как он этой гитарой по людским головам не прошелся — со своими четырнадцатью тысячами? Он же богатый, он же исключительный… — Ну? — спросил Шиндорга у Леденцова, вроде бы не сомневаясь во всех остальных. — Я не пойду. — Почему? — Мне чужие деньги не нужны, — отрезал Леденцов уверенно, потому что тоже кое в чем не сомневался. — А, вот как заквакал… — Я тоже не пойду, — беззаботно сказала Ирка. — Замуж хочешь? — осклабился Шиндорга. — Тебя не спросила! — Меня исключи. — Грэг оторвался от кроссворда и добавил виноватым голосом: — Если в «Плазме» чего про меня узнают, то будут лупить, как по ударнику. А потом выгонят. Шиндорга повернулся к Бледному, но тот слушал скрип оголенных прутьев. Его безучастность всех удивила. Ведь решалась судьба давно задуманной и разработанной операции «Отцы и дети»… — Бледный, вдвоем, что ли? Выйдет по тыще на рыло, — не выдержал молчания Шиндорга. Леденцов забеспокоился. Не слишком ли он самоуверен? А если Бледный сейчас согласится, что делать? Выход, конечно, был… Признаться, что он работник милиции, о чем Ирке велено пока молчать. Но объявляться Леденцову казалось немного преждевременным. — Эдуард, я обещал познакомить тебя с сыщиком… — Обещал. — Бледный отпустил взглядом скрипучие прутья. — Сыщик ждет. — Когда? — Сейчас. Всех приглашаю. 31 Но сыщик их не ждал. Открыв дверь и увидев на лестничной площадке толпу, он и ухом не повел; может быть, лишь скоро глянул на Леденцова с никому не заметным укором. — Проходите и раздевайтесь, — сказал он весело. — Сапоги снимать? — спросила Ирка. — И сапоги, и ботинки: полы драю сам. Ребята разделись, поглядывая на Петельникова. Тот, видимо, только что пришел с работы, еще не переоделся — лишь снял галстук. Еще и кофе не пахло. — Проходите, — сказал он, распахивая дверь в комнату. — Друзья Бориса есть мои друзья. Они вошли и сбились кучкой у порога, озираясь. Леденцов знал, что происходит в их головах: подсознательное сравнение особняка Мочина с этой однокомнатной квартирой. Здесь тоже не бедно, но нет ни роскоши, ни кичливости. Модно, красиво и функционально. Книжные полки с классикой, детективами и литературой по криминалистике. Непонятный шкаф, иссеченный щелями: там диски всех в мире симфоний, ноктюрнов и концертов; там даже есть сочинение Скрябина под названием «Прелюдия для левой руки», откуда, как предположил Леденцов, и пошло современное выражение «одной левой». Два стола: большой, письменный — для работы; поменьше, изящный и круглый — для кофепития. Широченная белая тахта. Несколько мягких полукреслиц на колесиках, свободно катавшихся по комнате. Деревянные панели, светильники, фотопортреты… Гости расселись. Капитан стал посреди комнаты — в кремовых брюках, алой рубашке с погончиками, сильный и ладный, — обвел всех чуть насмешливым взглядом и предложил: — Давайте знакомиться. Вадим Александрович Петельников. Он каждому пожал руку и внимательно выслушал имя и фамилию. Леденцов отметил, что пока капитан им нравится. Лишь Шиндорга недовольно сдувал челку с правого глаза, но он сюда пошел с великой неохотой, покорившись большинству. Заминки в разговоре, которая случается при подобных знакомствах, не вышло, потому что Ирка не утерпела от вопроса: — А почему ты сам драишь пол? — Договоримся сразу… Вам по семнадцать, мне за тридцать. Так что обращайтесь ко мне на «вы», — сказал Петельников строго, но весело. — Почему вы сами драите полы? — повторила Ирка неувереннее. — А кому же это делать? — Жене… — Я не женат. Но если бы и был женат, то драил бы все равно сам. Мужская работа. — А почему вы не женаты? — вырвалось у Ирки так непосредственно, что все засмеялись. — Я пережил жуткую современную драму, — грустно заговорил Петельников. — Меня любила девушка, сама на свидании призналась. А я не любил ее и сказал ей правду. Она зарыдала, побежала к реке, прыгнула в воду и пропала в волнах… — Утонула? — Юная спортсменка пересекла реку кролем за три минуты двадцать секунд. С тех пор я женщинам не верю. — Правда? — История такая была, но не женился я, разумеется, по другой причине. — По какой? — Чего пристала? — попробовал остановить ее Бледный. — Так ей правду и сказали, — буркнул Шиндорга. Петельников глянул на него внимательно и спокойно, но Шиндорга завозился в креслице с такой энергией, что оно слегка поехало. — Почему же, скажу правду. Я давно люблю замужнюю женщину. — И теперь никогда не женитесь? — От удивления Ирка так распустила губу, что рот ее казался открытым. — Женюсь. Только задача моя усложнилась: нужно отыскать девушку, похожую на ту замужнюю женщину. Леденцов понимал невероятную откровенность капитана с незнакомыми людьми, да еще с кем — с шатровыми подростками. Любую фальшь они бы сразу заметили. В сущности, искренность Петельникова была педагогическим приемом. Но Леденцов даже вспотел, придумывая, как разговор с любви перевести на что-нибудь другое. Дело в том, что капитан не знал о предстоящей женитьбе на Ирке. И Леденцову очень не хотелось, чтобы узнал он это от ребят, сейчас, при всех. Спас его сам Петельников: — Пора выпить кофейку. Я, конечно, могу сварить, но из женских рук он вкусней. Не так ли? Капитан глянул на Ирку. — Я? — залилась она краской и посмотрела на свои руки. — Все необходимое на кухне. Есть также килограмм овсяного печенья, нежирная ветчина и хороший сыр. Сама разберешься… Ирка встала медленно и пошла на кухню, изумленно поводя глазами. Ее удивило не то, что взрослый незнакомый мужчина доверил в своем доме варить кофе, — слова о руках поразили. Оказывается, кофе из женских рук вкуснее… Леденцов не сомневался, что Ирка стоит на кухне и смотрит на свои красные ладошки. — Рок-музыка есть? — спросил Артист, приглядываясь к стеллажу с дисками. — Когда будем пить кофе, я такой хэви метал врублю, что ты заплачешь, — пообещал капитан и добавил: — Глянь на диски. Леденцов молча ликовал. На такое хорошее начало он не надеялся. Ирка уже стукнула холодильником, приступив к варке кофе. Бледный сидит нервно, но это от нетерпения начать деловой разговор с сыщиком. Грэг копается в пластинках, позабыв все на свете. Только Шиндорга хмурится, но слушает, смотрит и оценивает. И Леденцова задела странная печаль, отдаленно похожая на легкую зависть… Эти разнузданные детки слушались Петельникова без сомнений и колебаний, сразу признав его авторитет. Почему? Старше капитан, умнее, сильнее или излучает суггестические биоволны? А почему он, Леденцов, любит его и подчиняется с радостью? И странная печаль, теперь походившая на ущемленное самолюбие, задела еще раз: окажись Петельников в Шатре — не стал бы он ни вина пить, ни драться, ни в мешке стоять… Биоволнами бы скрутил, как вертит ими сейчас. — Ну, кто здесь хочет стать сыщиком? — спросил капитан. — Я, — нетерпеливо отозвался Бледный. Петельников оглядел его, как покупную лошадь. Бледный приосанился: сел прямо, распрямил плечи и приподнял грудь. Но капитан все смотрел и смотрел на него, и, чем больше парень раздувался, тем веселее становился взгляд Петельникова. Бледный не выдержал. — Вы проверьте меня! — Иди… Капитан сел к кофейному столику и поставил локоть правой руки на столешницу. То же сделал и Бледный. Они сцепились ладонями, и каждый стал гнуть кисть другого, стараясь положить ее на гладкую поверхность. Прошла минута, вторая, но обе кисти стояли прямо, и только их дрожь выдавала мощное напряжение. Еще прошла минута… — Что же ты меня не кладешь? — спросил Петельников. — И вы меня не кладете. Капитан улыбнулся и припечатал его руку к столу легко, как прутик пригнул. Бледный покраснел, но уже от другого, от нервного порыва. — Вы меня поспрашивайте. Я в криминалистике секу. — Непременно. Водопроводные краны дома чинишь? — Нет. — Жаль. Двое сыщиков однажды в подвале чуть не захлебнулись, не могли воду перекрыть. А телевизоры ремонтируешь? — Нет. — Жаль. Как-то мы сидели месяц в избушке лесника. Телевизор сдох, а исправить некому. Эпиграммы Пушкина знаешь? — Ну, про саранчу, которая летела и села… — Это не эпиграмма, один мой знакомый сыщик так вот жуликов упустил. В переписанной от руки эпиграмме шифровку не углядел. Потому что не знал текста Пушкина; Ну ладно. Старушку сможешь к себе расположить? — Как расположить? — Побеседовать так, чтобы она тебя повела домой чай пить. — Я старух не люблю. — Худо. Я вот так одну бабусю не расположил, она информацию и утаила. Скажи: животное укротишь? — Какое животное? — Тигра. Однажды убежал из зоопарка, мы ловили. — Собаку укрощу… — А младенца перепеленаешь? — Младенца перепе… Чего? — Мне пришлось. Мамаша к двери кабинета новорожденного подкинула. Бледный беспомощно глянул на Леденцова. Его редко краснеющее лицо порозовело. Ровненькие плоские щеки обиженно вздрагивали. Во взгляде не было ни силы, ни обычного легкого превосходства. Он надеялся увидеть здесь тайную жизнь частного сыщика, поучиться у него, глянуть на оружие, узнать новый приемчик… Читал он про эту жизнь в западных детективах — блеск. А тут краны, младенцы, тигры… — Это еще не главное, — как бы успокоил его капитан. — В сыщицкой работе должна быть идея. — Какая? — спросил Бледный, намереваясь уйти от непонятных для него вопросов. Но тут походкой манекенщицы вошла Ирка, катя перед собой нагруженный столик. Все зашевелились. Запахло кофе, зазвенели ложки-вилки, заскрипели колесики подъезжавших кресел. Подано все было безукоризненно. Ирка разливала кофе, и казалось, она все еще разглядывает свои руки, как обретенную драгоценность. Петельников включил стереосистему — ритмы застучали отовсюду, из книг и стенок, из упрятанных там динамиков. И кофепитие стало веселым. Ребята поглядывали друг на друга, как бы удивляясь: откуда взялось хорошее настроение, если нет вина? — Какая идея в работе сыщиков? — спросил Бледный, перебивая музыку и общий разговорный шумок. — Мужская, — коротко ответил Петельников. — Что за мужская? — У истинного мужчины есть две задачи: переделать себя и переделать мир. — Зачем переделать себя? — А ты собой доволен? — Зачем переделать мир? — А ты миром доволен? Бледный задумался: к таким беседам он не привык. Ни дозы, ни трепа, ни расслабона. Странная квартира, непонятный мужик, покрасивевшая Ирка… Не найдя ответа ни о переделке себя, ни о переделке мира, Бледный вдруг спросил: — А вы правда сыщик? — Натуральный. — А где же работаете? Ответить Петельников не успел: на белой тахте зазвонил оранжевый телефон. Капитан подошел и снял трубку. Вроде бы он не сказал ни слова, слушая другого. Но Леденцов видел, как капитан выпрямился, лицо его стало тверже, опустевшие глаза уже никого не замечали… Трубку он слушал с полминуты и бросил ее на аппарат как уже мешавшую. Петельников выключил музыку. Ребята повернули к нему головы, ожидая чего-то интересного. Но капитан их уже не видел. — Боря, Гундосый возник. Едем! В передней они надели ботинки и схватили куртки. Ребята ошарашенно выскочили к ним. — А мы? — удивилась Ирка. — Оставайтесь, — бросил капитан уже на ходу. — А Желток куда? — все-таки успел спросить Бледный. — Какой желток? — Борька… Он-то кто? — Он младший сыщик. Ждите, мы скоро… Гости вернулись в комнату, но кофе пить не стали, опять рассевшись по креслицам. Горел яркий свет, дымился кофе, сидели люди… И было тихо, как на поминках. Они бы не смогли объяснить, почему без хозяина не хотелось ни говорить, ни есть… В этой тишине занудно скрипнуло. Убегая, Петельников что-то брал из шкафа, не запер, и дверца теперь отъехала. Шиндорга подошел, намереваясь ее закрыть. Но не закрыл, остолбенело уставившись в темноту шкафа, будто увидел там привидение. — Что? — спросил Бледный. Шиндорга безмолвно поднял руку и ткнул ею в шкаф, как отмахнулся от кого-то нападавшего. Тогда Бледный, Ирка и Артист подбежали к Шиндорге и глянули туда, куда он показывал… В шкафу висел новенький милицейский китель с капитанскими погонами. 32 Десять гаражей прижались к глухой стене дома ровненьким рядом. Все они были легкими, каркасными, лишь один, в середине, выделялся серыми стенами из силикатного кирпича и крепкой бетонной крышей. Приземистый и глухой, как дот. В нем Паша-гундосый и засел. — Как все произошло? — спросил капитан пожилого оперативника Фомина. — Пашу приметили во дворе, позвонили нам. Мы в пять минут приехали. Он нас засек и побежал. Хозяин этого гаража пошел зачем-то домой, вот в этот корпус, а дверь не закрыл. Паша схватил девочку как прикрытие и юркнул в гараж… — Сколько девочке? — Семь лет. — Родители знают? — С матерью сидит капитан Кашина. — Как звать девочку? — спросил Петельников, сам не понимая зачем, ибо ее имя для оперативной задачи не имело значения. — Света. Они стояли под углом к гаражу, метрах в тридцати, у мусорных бачков, и смотрели на его распахнутые стальные двери. С другой стороны гаража темнели фигуры еще двух оперативников. В кустах залегли Шатохин с Акулинушкиным. Две милицейские машины перегородили проезд… Микрорайон был оцеплен. — У него же обрез, один выстрел… — У него пистолет, товарищ капитан, и два кармана патронов. И Фомин показал на грузовик, переднее стекло которого было в трех местах продырявлено пулями. Петельников все понял без слов: оперативники подгоняли автомобиль к дверям, чтобы затем ворваться в гараж. — Товарищ капитан, — тихо сказал Леденцов, — по другим гаражам можно добежать до крыши… — И что? Листовая сталь залита бетоном. Девочка Света… Они не могли стрелять и не могли применить никакие технические средства. Чего проще пригнать пожарные машины и шарахнуть в гараж из брандспойта. Мокрый Паша сам бы выскочил, как суслик из норы. Но девочка, девочка… В гараже было тихо и темно, будто в пещере. Девочка, девочка… Связана ли она, в машине ли закрыта, прикрывает ли он ее тельцем свою впалую немужскую грудь?.. Петельников снял куртку, отдал ее Леденцову и приказал: — Всем оставаться на местах! Капитан подскочил к громадному пустому бачку для отбросов, стоявшему «на попа», и повалил его. Из чего он? Видимо, из оцинкованной толстой жести. Петельников толкнул его ногой. Бачок, а вернее, бочкообразный контейнер покатился легко. Капитан упал за него на четвереньки и, толкая рукой, покатил на гараж. Скрипел песок и мелкое стекло. Контейнер громыхал на случайных камнях и выступах, надежно закрывая ползущего сзади Петельникова. До гаражного входа оставалось метров десять, когда там блеснуло, словно чиркнули спичку. Выстрел, сдавленный кирпичными стенами, вышел негромким. Петельников не видел блеска и плохо слышал выстрел, но его удивил почти музыкальный звон контейнера и убежавший звук над ухом, точно тренькнула балалаечная струна. Неужели пуля пробила железо? Какой же у него пистолет — Макарова? Высокий детский крик вырвался из гаража: видимо, девочка испугалась стрельбы. — Подонок! — выругался Петельников, дернул на себя бак и пополз обратно, уже не очень маскируясь… — Может, снайпера? — спросил Леденцов. — Он ребенком прикроется, — уныло отозвался Фомин. Капитан отряхнул пиджак. Темнело. В пятиэтажном корпусе напротив зажглись уже окна. Люди прильнули к стеклам, вглядываясь в схватку, в живой детектив, точно сошедший на землю с телевизионных экранов. Петельников передернул плечами от холодка, забыв про куртку. Социальные причины преступности, психологические, биологические, экономические причины… Но ведь есть же, черт возьми, общечеловеческие! Инстинкты есть, в конце концов… Неужели они своей пращурной силой не сожмут сердце Гундосого от одного только крика ребенка? Или у него сейчас только один инстинкт — спастись? — А если всем сразу и зигзагами? — нетерпеливо предложил Леденцов. — И одного-двух недосчитаться? — усмехнулся капитан и опять приказал: — Всем оставаться на местах! Он постоял, набирая в легкие воздуха, словно готовился прыгнуть в воду. Леденцов сделал неуверенное движение, намереваясь остановить его от того прыжка, к которому он готовился. Но капитан уже пошел. Двигался он прямо и спокойно. Только вспотел лоб да окостенели руки в карманах пиджака. Темная пасть гаража надвигалась. Петельников шел все медленнее, с каждым шагом решая, испытать ли судьбу еще на один метр… Когда разгляделись белые глаза фар, ноги стали сами. Капитан был на таком виду, что попасть в него мог бы даже сильно близорукий. — Паша, говорить буду! — Еще шагнешь, начальник, и сделаю дырки, — предупредил Гундосый. — Паша, тебе светил срок… Зачем на «вышку» идешь? — Нет мне ни жизни, ни воли! — крикнул Гундосый тонким и отчаянным голосом. — Брось оружие! Мы же тебя не выпустим… — Но и не возьмете! Себя убью и малютку порешу! Петельников переступил с ноги на ногу, как связанный. Ни вперед нельзя, ни назад: впереди убьют, а назад он сам не пойдет. — Паша, отдай ребенка… — Выпустите из гаража — отдам. — Выпустим, — твердо сказал капитан. — Дай слово, начальник, что не станете стрелять. — Даю честное слово, что стрелять не будем. — Тогда иди к бачкам, а малютку я оставлю тут. Петельников отошел к ребятам, не совсем понимая тактику Гундосого. Просил не стрелять, но ведь можно взять и без выстрелов. Взревевший мотор все объяснил «Москвич» выскочил из гаража, разбегаясь с нарастающей силой: ему нужно было промчаться мимо оперативников на скорости. Петельников и Леденцов, слитно стоявшие плечом к плечу как расслоились: капитан побежал в гараж, а Леденцов ринулся наперерез машине.. Девочка прижалась к стене, боясь шелохнуться: на ее щеке отпечаталась грязная пятерня Гундосого. — Света — весело позвал капитан. — Неужели ты испугалась? Ведь мы же снимали кино. Леденцов прыгнул. Удар грудью пришелся на середину капота. Он сползал по нему, ища руками какой-нибудь выступ или выемку. Нащупав «дворник», лейтенант ухватился за него, распластавшись на капоте. Он думал, что его присутствие остановит Гундосого. Но тот рулил, все разгоняя машину. Они выскочили на обводное тихое шоссе. Скорость была за сотню километров. Поток воздуха так припечатал Леденцова к капоту, что теперь он мог даже не держаться. Редкие встречные машины уворачивались и с воем оставались сзади. Леденцов подтянулся и наполз на стекло, чтобы загородить ему видимость. Но Гундосый мчался, и уже было не ясно видит он дорогу или нет. Вероятно, видел плохо, потому что начал резко вилять, чтобы сбросить оперативника. Пришлось крепче уцепиться за «дворник». Леденцов приблизил лицо и глянул сквозь стекло. Безумные глаза Гундосого оказались так близко, что он даже в сумерках увидел воспаленное мигание ресниц. Волосы налипли на влажный лоб, щеки небриты, рот полуоткрыт. И Леденцов все увидел как бы со стороны, по шоссе летит автомобиль без света с безумным водителем за рулем и сумасшедшим оперативником на капоте. Он покрепче уцепился за «дворник» и свободной рукой достал из-под мышки пистолет. Гундосый и ухом не повел — мчался, имея на уме что-то свое. Леденцов рукояткой ударил по стеклу, которое почему-то крошилось. Потом еще раз и еще — пока не пробил дыру, способную пропустить руку. Теперь он увидел влажный лоб не через стекло. Гундосый лег на руль, и до этого лба можно было дотянуться. Встречный грузовик осветил его таким сильным светом, что Леденцов на миг разглядел перепутаницу прилипших волосинок, похожих на множество трещин. Оставалось только выстрелить. Никто бы его за это не осудил: рецидивист, совершил новые преступления, покушался на жизнь работников милиции… Стрелять в человека, в лицо, с полуметрового расстояния? Который не оказывает сопротивления? Пусть и Гундосый… Так стрелять Леденцов не мог. Да и Петельников слово давал. Лейтенант спрятал пистолет. Укрепившись, он быстро сунул руку в дыру, коротко взмахнул и ударил его ребром ладони куда-то за ухо. Гундосый упал на руль. «Москвич» вильнул… Касательный удар встречного МАЗа по багажнику Леденцов видел и, не сумев удержаться за «дворник», сполз с капота и куда-то покатился. Перекувырнувшись раз пять, Леденцов ощутил себя в кустах на прелых листьях. Он встал на четвереньки, поболтал головой, пробуя ее целость, и огляделся… Под высоковольтной опорой, уткнувшись в нее расплющенным носом и привстав на задние колеса, точно он намеревался карабкаться вверх, пылал «Москвич». 33 Ирка возлежала на тахте и листала журналы всех стран, завалившие ее ноги цветным покрывалом. Грэг весь вечер не отходил от стеллажа с пластинками, тянул их из ячеек с величайшей осторожностью, читал названия, жмурился и тряс лохмами. Бледный копался в книгах по криминалистике, отыскивал там фотографии обезображенных трупов, показывал Ирке, которая вскрикивала и закрывала лицо журналом. Далекое застенное радио пропищало десять часов. — Может, они и ночевать не явятся? — предположил Грэг. — Я буду ждать, — упрямо сказала Ирка, видимо, уже за этот вечер не в первый раз. Ее слова были услышаны: мягко, как у холодильника, захлопнулась входная дверь. Ребята высыпали в переднюю… Петельников и Леденцов устало снимали осенние куртки. — Боря, что с тобой? — встревожилась Ирка. — А что со мной? — переспросил он, подходя к зеркалу. Костюм вычищен. На лице ни ссадинки, ни синячка. Они, ссадины и синяки, на теле под рубашкой; все подсчитаны врачом, промыты и смазаны. Одна рваная рана на боку даже забинтована. И завтра велено прийти на рентген и кое-что просветить. Но Ирка не рентген, ей опухолей и гематом под одеждой ни видно. Правда, забинтовано два пальца, порезанных ветровым стеклом… — Со мной ничего, — решил Леденцов. — У тебя темное лицо. — Наверное, он сегодня не умывался, — предположил капитан. — Это не грязь, — сказала Ирка. — Это загар, — определил Леденцов. Они перешли в комнату. Поискав взглядом четвертого, Петельников удивился: — Ваши ряды поредели. — Шиндорга смылся, — неохотно выдавил Бледный. — Почему? — спросил Леденцов. — Обозвал меня урлой, — объяснила Ирка, — а Бледный его по губам. Картину она упростила. Сперва Шиндорга обозвал капитана с Леденцовым мильтонами, за что Ирка треснула его толстым томом «Современного японского детектива». Шиндорга хлестнул ее журнальчиком и обозвал урлой. Тогда и вмешался Бледный. — По губам нельзя, — строго заметил Леденцов, глянув на губы Иркины. — А что такое урла? — заинтересовался Петельников. Ирка пожала плечами. Оперативники стояли посреди комнаты, будто не знали, на чем они тут остановились и что делать дальше. У Петельникова лежала на столе вечерняя работа — упитанная папка с материалами о гражданине Грешило, показывающем за десять рублей всем желающим космическую ракету, на которой он прилетел к нам из другой цивилизации… В сушилке лежал ворох белья, который надлежало сегодня выгладить… Прочесть ворох газет и журналов… Хотелось принять горячую ванну… Хотелось сбросить ту опустошавшую усталость, которая случалась редко, а вот сегодня будто отжала его досуха выстрелами, бачками, детским криком… В конце концов, хотелось кофе. Леденцову уже ничего не хотелось. Оперативные дела, шатровые ребята, женитьба, мамины слезы — все куда-то отошло, заслоненное небывалой сонливостью. Он предположил, что во время падения с машины и кувырков в кювет задел в голове какой-то центр, ведающий сном. И он бы уснул, не ной все тело, не боли порезы и ушибы. — Вы не сыщики, — угрюмо сказал Бледный, которому Ирка после явления кителя вынуждена была все рассказать. — Мы оперуполномоченные уголовного розыска, это и есть сыщики, — объяснил Петельников. — И Желток опер? — усмехнулся Бледный. — А откуда такое пренебрежение? С чего бы? — тихо спросил капитан. Эдуард Бледных оглядел рыжего и неказистого паренька, которого он бил, учил жить, надевал ему на голову мешок и у которого сейчас слипались глаза. Но Леденцова заслонил капитан, подступивший к Бледному так близко, что тот слегка отпрянул. — Этот Желток рисковал сегодня жизнью, спасая ребенка и задерживая преступника. И не в первый раз. Да мы эти случаи не считали… Теперь мне ответь: кого ты спас за свои семнадцать лет? Кого вытащил из беды? Кого защитил? Кому протянул руку? Голос капитана крепчал от слова к слову и на последнем вопросе так рыкнул, что Леденцов окончательно проснулся. — Ира, где же горячий кофе? — спросил он весело. Она засуетилась, убирая давно остывшие чашки. Оперативники сели за столик рядом, под яркий свет торшера. Совпало ли, или Леденцов уже привык предвосхищать движения капитана, но они синхронно сняли пиджаки и повесили на спинки креслиц. И все увидели, что у каждого под мышкой висит кобура с пистолетом. Ребята не дышали… Модные рубашки, крепкие руки, сухие, чуть осунувшиеся лица. Усталые зоркие глаза. Пистолеты на боку… — Боря, оружие-то не сдали, — вяло спохватился Петельников. — Про Гундосого расскажите, — попросил Грэг, запомнивший слова капитана, брошенные Леденцову. Петельников рассказал. Греть кофе Ирка так и не пошла — сидела, приоткрыв рот. Артист слушал сосредоточенно, все обдумывая. Бледный ерзал, точно хотел им заявить, что он тоже бы так, тоже бы смог. — А почему Гундосый не стрелял из машины? — спросил Грэг по существу. — Видимо, надеялся скинуть лейтенанта виражами. Или на большой скорости не сумел вести машину одной рукой. Впрочем, мог и бояться быть застреленным первым. — Гундосый погиб? — Да. Потом они пили кофе, ели ветчину и сыр. Килограмм овсяного печенья, высыпанный в блюдо, стараниями Леденцова перекочевал ближе к Ирке, и она выдавала каждому по штучке. Одного кофейника не хватило — сварили второй. И ветчины с сыром не хватило. Петельников принялся открывать консервные банки разных форм и объемов. Но больше всего удивило, что они все вместе съели буханку черного хлеба. Ребята требовали историй. Бледному нравились с погонями и стрельбой, вроде ловли Гундосого; Грэг предпочитал запутанные с ошарашивающими концовками; Ирка просила про любовь. Но Петельников рассказывал то, что могло вспомнить усталое сознание. Например, про того же гражданина Грешило, прилетевшего из другой цивилизации. Уголовный розыск заинтересовала не его ракета, кстати, стоявшая в ванной и очень походившая на стиральную машину, а десятки людей, платившие ему за показ. Когда пришли к Грешило, или к Грешиле, чтобы пригласить в милицию, то обнаружили записку, в которой он сообщал, что вернулся на свою, или в свою, цивилизацию. Улетел, короче. Петельников вспомнил про подростка, который начал раскурочивать легковушку ветерана войны. Тот его схватил, привел домой, рассказал про свое детство и бои; они пили чай всю ночь. Вспомнил капитан историю про хулигана восемнадцатилетнего, арестованного и посаженного, и про девушку, которая требовала посадить тоже и ее с ним в одну камеру; это смешное желание и помогло установить истину и выпустить парня. Рассказал Петельников про подростков-помощников, которые прочесали весь район и отыскали маленькую штучку, помогшую раскрыть большое преступление… Про того тигра рассказал, которого они задержали, то есть поймали, всем райотделом… Заодно и про ручного медведя вспомнил, убитого директором лесопарка ради мяса и шкуры… Как ловили под городом Лешего, нападавшего на грибников… Когда Петельников устал, Бледный невнятно пробубнил: — Я Желтка, то есть Бориса, уважаю… — И правильно делаешь. — Как бы мне на сыщика, на оперуполномоченного выучиться? — Я же тебе сказал про две главные мужские работы… Переделать себя и переделать мир. Ну, мир пока оставь, но с себя начни. — А как… с себя? — Эдуард, у меня тридцать три условия. Но сперва три. Не курить. Один неопытный оперативник закурил в засаде и спугнул запахом дыма. Не пить. Как-то оперативник выпил бутылку пива и позабыл пароль. Стать классным монтажником. — Монтажником-то зачем? — Нужны технические знания. Знал бы я сопротивление материалов — догадался бы сегодня, что пуля бачок пробьет. Их разговор слушали. Ирка вдруг вклинилась: — Про Валентину-то с ребенком забыли? — Да, у нас есть дела, — встрепенулся Леденцов, готовый расцеловать Ирку за ее добрую память. — Какие? — спросил Грэг Леденцов стал перечислять: — Валентине помочь. Сходить на концерт «Плазмы». По-моему, надо посетить того отличника, стоявшего на коленях. Отметить Ирин день рождения… — И, увидев, что капитан понес на кухню посуду, добавил: — Готовиться к нашей с Иркой свадьбе. А? Ребята согласно кивнули. Лишь избитое тело да чугунная усталость помешали Леденцову крикнуть от радости или всхлипнуть: шатровые приняли все дела. Лейтенант знал, что мороки с ребятами будет еще много, он еще повсхлипывает… Но главный шаг сделан. — Ирка, ты скоро заржешь, — предупредил Грэг. — Чего? — Печенье-то овсяное. На тахте вновь зазвонил оранжевый телефон. Теперь ребята насторожились: они уже знали, что мог значить телефонный звонок в этой квартире. Но Петельников взял трубку спокойно, веря в порядочность судьбы, которая не станет посылать второе происшествие на дню. — Вадим Александрович? — спросил грустный женский голос. — Да, Людмила Николаевна, я вас сразу узнал. Ваш оболтус здесь. — Вадим Александрович, я согласна, пусть он работает в милиции… Петельников помолчал, не зная, что ответить. — Вадим Александрович, пусть служит в органах, только не позволяйте ему жениться! — Людмила Николаевна, если найдет достойную… — Он уже нашел… Капитан уязвленно помолчал, не ждавший такой скрытности от Леденцова. — И кто же она? — Ирина… с губой. — Вы ошибаетесь, — рассмеялся Петельников. — Завтра Боря меня с ней знакомит… Людмила Николаевна заплакала. Капитан глянул на Леденцова, кормившего Ирку овсяным печеньем. И здравый смысл подсказал… Верный и откровенный его младший рыжий друг мог испугаться сказать правду. — Людмила Николаевна, не плачьте. Все это не так… — А как? — Женитьба не совсем настоящая, в оперативных целях, — почти шепотом сказал Петельников. — Вы приказали? — вспомнила она историю с опьянением сына. — Приказал, — решительно согласился капитан, намереваясь завтра отменить эту женитьбу, чего бы ему это ни стоило. — Но они намереваются идти в ЗАГС… — Не страшно. — Как же не страшно? Ведь их же распишут! — Людмила Николаевна, там тоже наши люди, — брякнул он, лишь бы ее успокоить. 34 Субботний день выдался таким ясным и теплым, что горожане, готовые к холодам, сняли осенние куртки, распахнули чуть было не запечатанные окна и вышли на улицы. Солнце, которое летом жарило город, сейчас своими низкими лучами, казалось, просвечивает дома насквозь, как и уцелевшие на деревьях желтые листья Лето не хотело уходить, да зима его и не торопила. Леденцов полулежал на диване с пачкой журналов, скопленных за месяц. Людмила Николаевна сидела в кресле. В углу тихонько играл магнитофон: мужчина и женщина ненавязчиво пели о горной лаванде, отчего казалось, что из растворенного окна слабо тянет душистым ветерком. Они ждали Ирину Иванову. — Юморная история, — заискивающе хихикнул Леденцов, показывая на журнал. — Женщина шла парком около двенадцати ночи. Кожаное пальто, деньги при себе. Никого нет, тьма. Вдруг из кустов. «Стоять!» Она остановилась. «Лежать!» Она легла «Ко мне!» Ну, женщина поползла на четвереньках, а за кустом увидела овчарку и дрессировщика. Людмила Николаевна не ответила. Она почти час сидела в его комнате, раздирая немотой леденцовскую душу. Причесанная, одетая, готовая встретить гостью, но молчавшая, как царевна-несмеяна. Он встал, подошел к магнитофону и ткнул в переключатель дорожек — комнату взорвал рок-н-ролл, разметав всякое молчание, неловкость и сладкую осень за окном. — Вадим Александрович обещал тебя отговорить, — вдруг сказала она. — Мама, меня уже никто не отговорит. — Леденцов убавил звук. — Боря, она тебе не пара… — Знаю. — Вы абсолютно разные люди… — Знаю, — повысил он слегка голос. — Ты ее не любишь. — А этого я не знаю. — Его голос еще покрепчал. — Ты будешь с ней несчастен. — Знаю, черт возьми! — крикнул он, вырубая магнитофон. — Тогда зачем? — крикнула и она. — Надо! Леденцов пробежался по комнате. Ему захотелось выскочить в ванную и стать под ледяной душ. От громкого ли крика, от резкой ли беготни все тело просверлила накатившая вдруг боль вроде зубной. Его кувырки давали себя знать, как старые раны в непогоду. Он старчески крякнул и потер бок. И увидел мамино лицо, поразившее его белой тоской. Кто это выдумал, что правда одна? Сколько людей на земле… Около пяти миллиардов? Столько и правд. Ему надо жениться на Ирке-губе — в этом его правда. Сын делает опрометчивый шаг — в этом ее правда. Две правды. Леденцов подошел к креслу, сел на пол и взял ее бессильную руку. — Мама, ты же сама сказала, что любовь — это жалость. — Я сказала, что любовь не бывает без жалости… — А мне Ирку очень жалко. — Боря, одной жалости мало Мы жалеем стариков, детей, животных… Людмила Николаевна не договорила, поняв всю бесполезность своих доводов. Она погрузила пальцы в его вечно рыжие, вечно перепутанные волосы. Леденцов гладил материнскую руку, и ему казалось, что он двенадцатилетний, что его излупили подворотные мальчишки, что он опять плачет… И он бы поплакал, ибо это единственное в мире место и единственный в мире человек, у ног которого можно поплакать даже оперуполномоченному уголовного розыска; он поплакал бы — ну хотя бы задним числом — за вчерашние нечеловеческие усилия и смертельную гонку; он поплакал бы просто так, как ее ребенок… Но она могла подумать, что он льет слезы из-за этой женитьбы. — Боря, она будет жить… у нас? — неуверенно спросила Людмила Николаевна. — Вообще-то… Гм… Возможно. — Она же… курит? — Ну, иногда. — Ты говорил, что и пьет… — Только за компанию. — К ней будут ходить ее приятели? Какой-то Бледный, Шиндорга… — Не исключено. — Боря, что же здесь будет? Как ее… «хаза»? В передней заиграл мелодичный звонок — это пришла Ирка. Леденцов вскочил и бросился открывать дверь. Но на пороге стояла другая девушка… Платье, вернее, кусок огненно-красной ткани заворачивал тело так косо, что одно плечо обнажилось; подол был неровным, и самый низ иссечен на бахромку. Широкий пояс, плетенный из какой-то желтушной соломки, казалось, лежит не на талии, а поддерживает грудь. Такой же пояс, но чуть уже, связывал волосы в несусветный колтун. В одном ухе позолоченное тонкое кольцо величиной с блюдце. На груди висит вроде бы миниатюрный ночной горшочек из обожженной глины. Глаза насинены, губы напомажены, скуластое лицо натерто карим загарным кремом, как и голое плечо… — Боря, я оделась под ирокезку. — Недурно. Только пики не хватает. — Да? А про что мне говорить? — О чем хочешь. Поддерживай легкую беседу, но без жаргона. Он повел ее в большую комнату, разглядывая Иркину обувь — не то сандалии, не то лапти плетеные… Так шла по городу? И так же вихлялась, полагая, что это походка ирокезок? Людмила Николаевна стояла бледным изваянием. Леденцов как ни в чем не бывало сказал повеселее: — Познакомься, мама… это Ира. — О! — произнесла Людмила Николаевна, лишившись дара речи. Но лишь на несколько секунд: все-таки она была ученая, доктор наук. — А я Людмила Николаевна. Очень рада. И она протянула руку. Это рукопожатие показалось Леденцову где-то виденным; да, на гравюрах в старинных книгах о путешествиях: белый человек пожимает руку туземцу. — На вас оригинальный наряд, — почтительно сказала Людмила Николаевна. — Модно то, что не носит никто, — изрекла Ирка. — А это что за посудина? — спросил Леденцов про глиняный горшочек. — Фенечка. — Какая Фенечка? — Фенечка и фенечка. Все носят. — Ну что ж… Давайте пить кофе. Мы еще не завтракали. Ира, а вы? — Я жарёхи поела. Людмила Николаевна, видимо, хотела спросить, что такое жарёха, но передумала. Они сели за стол, накрытый в большой комнате. Ирка с испугом озирала белейшую — до легкой голубизны — скатерть, миниатюрные фарфоровые чашечки с золотыми вензелями, ложечки, щипчики, лопаточки, блюдо с печеньем, тяжелые хризантемы в хрустальной вазе… Ей уже налили кофе, но она все держала руки на коленях, видимо не зная, как взяться за чашечку, походившую на распустившийся бутон. — Нарядно вы пьете кофе, — хихикнула Ирка. — Сегодня суббота, — объяснила Людмила Николаевна. — Я постричь-побрить могу. И шить умею. Вот эту ирокезку сама спроворила. — Очень мило, — согласилась Людмила Николаевна, полагая, что гостья ищет тему для разговора. Леденцов видел Ирку злой и ласковой, задумчивой и отчаявшейся видел, но, пожалуй, впервые нашел в ее лице страх. Она боялась накрытого стола. Или мамы? И он стал придумывать, как помочь ей, своей невесте. — Я хозяйственная. Тетки сосиски или сарделки берут потому, что им стряпать неохота: скоро варятся. А я вместо сарделки лучше мяса куплю на жареху, — поделилась Ирка, произнося «сардельки» твердо, как «Дарданеллы». — Она дрочены варит, — подтвердил Леденцов. — Какие дрочены? — спросила мама. — Пончики из картошки. — Запеканка из картошки, — поправила Ирка. Леденцов догадался: она не разговор поддерживала, а перечисляла свои достоинства, необходимые для семейной жизни. — Ира, пейте кофе, — напомнила Людмила Николаевна. — Я не жадная, всегда «капусты» одолжу… — А свеклы? — улыбнулась Людмила Николаевна. — Мама, «капуста» — это деньги, — разъяснил Леденцов. — Мне «бабок» хорошему человеку не жалко. — У вас есть бабушки? — неуверенно спросила Людмила Николаевна. — Мама, «бабки» тоже деньги. — Ах так… Леденцов предвидел, что эта первая встреча будет натянутой. Проинструктировал маму, все ей объяснил и рассказал. Мама даже согласовала с ним вопросы, которые ей хотелось бы задать гостье. Но Ирка сидела нервно и со страхом на лице вертела свою фенечку. Впрочем, поддерживать беседу — обязанность хозяйки дома. Но на лице хозяйки дома он увидел то недоумение, которое расстраивает все замыслы. — Я детей люблю, — сказала Ирка с такой нотой, будто уже знала, что ей тут не поверят. — Не сомневаюсь, — коротко заверила Людмила Николаевна. — Хоть мальчиков, хоть девочек. Мне без разницы. У нас в третьем корпусе жила молодая пара, ребенка ждали. Отцу хотелось мальчика. Вычитал в иностранном журнале, что беременная мать должна пить уксус. И поил каждый обед. Верно, родился мальчик, но с кислым выражением лица. — Пейте кофе, — только и нашлась Людмила Николаевна. Леденцов предупредил Ирку насчет жаргона, но забыл про ее неиссякаемые байки. — Я стариков уважаю… — Давай выкладывай, — начал он злиться. — Есть еще те детки. Мне лифтерша рассказывала. Выглянула поздно вечером в окно, а на балконе, который повыше и наискосок, ноги торчат. Думает, привиделось. И верно, утром ног нет. Глянь вечером, а они опять торчат. Так три дня подряд. А там старушка жила с сыном. Старушка-то давно уже на улицу не выходила. Пошла лифтерша в милицию… И что? Старушка померла, а сынок-алкаш, чтобы получить ее пенсию, скрыл и на ночь мертвую мамашу на холодок выносил. — Невероятная история, — вздохнула Людмила Николаевна. Леденцов Ирку не узнавал. Вчера она сама сварила кофе и всех напоила, были у нее и манеры, и простота, смеялась и неплохо шутила, поддерживала разговор и задавала толковые вопросы, съела килограмм овсяного печенья… Она даже капитану понравилась. А сегодня ее подменили. Кто и почему? Леденцов пристально глянул на маму. Кто и почему? Можно продумать встречу до мелочей, исключить все бестактные вопросы, выставить старинный фарфор и сварить отменный кофе… Можно сидеть кротко и вежливо улыбаться. Но мама забыла про ту самую душу, о которой она с ним говорила вечерами; забыла сказать, что душу не спрячешь ни под красотой, ни под ученой степенью, ни под улыбкой. В маминых глазах как бы отразился и наряд Иркин, и вульгарность, и неумение пить кофе, и дикие истории — в них стоял плохо спрятанный ужас. Если все это увидел он, неужели не видела Ирка? — Что ты хочешь нам доказать? Зачем? — прямо спросил Леденцов. — Вы не думайте, мне ученый предложение делал… — И что ты ответила? — повел разговор Леденцов. — Я ответила, что все ученые дураки. — Почему же дураки? — Конечно, дураки. Были бы умные — атомную бомбу не изобрели бы, — сказала Ирка, глядя откровенно в глаза хозяйки. Людмила Николаевна как-то встрепенулась и слегка покраснела, принимая вину за атомную бомбу. Она поставила чашку и тоже откровенно посмотрела на гостью. — Ира, вам очень хочется выйти замуж? — А вам разве не хочется? — Я не умею влюблять в себя мужчин, — сказала она резковато, и сказала неправду, лишь бы намекнуть. — А я вас научу, — почти пропела Ирка. — Научи, научи, — подстрекнул Леденцов. — У вас элегантное лицо, Людмила Николаевна. Женщина должна носить голову, как цветок… — А мужчина — как плод, — вставил Леденцов, присматриваясь к Ирке. — Прическу вам надо сделать при свете полной луны, на свежем воздухе: тогда она станет особенно нарядной… Говорила Ирка не свое, будто представляла моды, но голос с каждым словом поднимался выше и выше. — Одежда должна быть небрежной, подчеркивая свободу поведения и раскованность… Леденцов тревожно поднял руку, чтобы остановить ее, но не успел. — И надо лечь обнаженной на шкуру медведя или тапира: тогда в мужчине проснется зверь! Последние слова она уже выкрикнула и замерла, глядя на ставшую белее старинного фарфора Людмилу Николаевну. Не выдержав последующей тишины, Ирка вскочила, опрокинула так и не начатую чашку кофе, заплакала навзрыд и ринулась из квартиры. — Господи, как она несчастна, — тихо сказала Людмила Николаевна. — Мама, а ведь ты ее пожалела! — обрадовался Леденцов, припустив вдогонку. Но он не догнал. День был испорчен, сразу рассыпавшись на ненужные часы и минуты. Людмила Николаевна, считая себя виновной, сидела в своей комнате тихо как мышь; она даже праздничный стол не убрала, будто надеялась на Иринино возвращение. Леденцов слонялся по квартире, не находя себе места… Полистал педагогические книги, показавшиеся теперь ненужными. На секунду врубил магнитофон, но сегодня тяжелый рок прямо-таки ударил по голове своим бесчувственным металлом. Не снимая одежды и не соблюдая дыхания, вяло повыжимал гантели. Схватил кусок торта со стола и съел на кухне, запив водой из-под крана. Трижды крутанул телевизионные программы, нарвавшись на беседу одного человека, диалог двух и дискуссию многих… Невезуха во всем. Потому что рыжий. А ведь есть страны — не Англия ли? — где рыжих чтут. Все они состоят в одном клубе, им предоставляют работу, везде пропускают без очереди, девушки их любят… Где-то есть остров, на котором рыжих в знак уважения хоронят не в земле, а стоймя в баобабах. С другой стороны, баобабы у нас не растут, да и помирать еще рановато. Она, эта Ирка, дурная, как баобаб. Опять может озвереть и взобраться на свой чердачный сундук. Леденцов набросил куртку и тихонько выскользнул за дверь. Росшая тревога повела на остановку такси; она, росшая тревога, поторопила водителя, намекая, что решается чья-то судьба… Он нажал звонок. Не отзывались долго, до нетерпеливого желания утопить обглоданную кнопку намертво. И когда дверь вздрогнула от сброшенного крюка, он почему-то ожидал увидеть мамашу. Но открыла Ирка. Леденцов немо разглядывал ее, будто не виделись годы. Она тоже молчала. От ирокезки не осталось и следа. Простенький халат, застегнутый на одну пуговицу, тоже обглоданную, как и кнопка звонка. Стоптанные тапки, походившие на лохматые галоши. Спутанные волосы. Ни краски, ни пудры. Лицо спокойно, даже равнодушно. — Выйди, — попросил Леденцов. Она закрыла за собой дверь, прижавшись к ней спиной. — Ир, зря ты на маму обиделась… — Я не обиделась. — Почему же ушла? Она завертела единственную пуговицу с такой скоростью, что Леденцов стал ждать, когда та отскочит. — Боря, ты хочешь на мне жениться? — Мы же все решили. — А почему хочешь жениться? — Странный вопрос. — Не отвечай, я знаю почему. — Почему же? — Тебе капитан приказал. — Сама придумала или всем Шатром? — зло спросил Леденцов. — А что особенного? — деланно удивилась Ирка. — Если вы жизнью рискуете по приказу, то жениться вам раз плюнуть. — Да Петельников про мою женитьбу еще и не знает! Леденцов вцепился в ее пуговицу, которая болталась уже на двух ниточках, и в сердцах оторвал. Ирка вздохнула и глянула на него, как мать на неразумное дите. — Боря, ты меня за чурку держишь. Дура, без образования, тусуюсь с фанатами-шпанятами… Дура, точно. Только женщина сердцем думает, а не большими полушариями. Может, капитан и не приказывал, но женишься ты на мне, Боря, по расчету. — Ага! Приданое в сундуке, пятикомнатная квартира, автомобиль с дачей и папа в министерстве! Для убедительности Леденцов ткнул кулаком в жидкую обшарпанную дверь. Он почти кричал, распаляя себя, чтобы заглушить ее слова, которые нащупывали правду. Ирка скрестила на животе руки, придерживая половинки халата. Снисходительная улыбка, чуть заметная и оттого казавшаяся еще более снисходительной, почти ироничной, не сходила с ее лица. И эта улыбка, и простенький вид, и спокойно скрещенные руки каким-то образом состарили ее — у двери стояла женщина, умудренная опытом. — Боря, расчет бывает всякий. — Ну какой тут расчет, какой? — Меня от Шатра бортануть… Леденцов почувствовал, что краснеет. И чем больше краснел, тем больше злился — и еще сильнее краснел. Он хотел определить причину своей злости… Догадливость Ирки? Собственная беспомощность? Пустота этой затеи? Или краснел, потому что рыжий — они краснеют скоро и ярко? — Ты пожалел меня, Боря… — А жалость — это расчет? — Спасибо, но ни одна женщина не пойдет, если ее берут из жалости. — Ты не женщина, ты несовершеннолетняя! — крикнул Леденцов, делая шаг назад. Узкая замшелая лестница на его крик отозвалась: с потолка, как обвал от выстрела в горах, затрусила пыль. Леденцов поершил жесткие волосы, шагнул вниз и сел на грязную ступеньку. На лестнице стало тихо; лишь наверху, видимо на чердаке, где стоял сундук с приданым, скрипела под осенним ветром какая-то ржавая петля. Ирка села рядом, сильно, как всегда, прижавшись теплым плечом. — Боря, ты хороший… — Хороший, хороший, — пробурчал он. — Но по жалости не женятся. — Жалость и есть любовь. — Нет, Боря. И убогих жалеют. — Ты передумала? — Нет, не передумала. — Тогда не понимаю… — Сегодня какое число? — Пятое октября. — Боря, мы поженимся точно пятого октября следующего года. Клево, как в старинных романах, а? Мы будем… это… помолвлены. Иркины слова, полумрак стен, тишина и тепло, идущее от ее круглого плеча, вдруг успокоили Леденцова. Но она сказала еще, может быть, самое главное: — А за меня не переживай. Народ слинял, Шатер сдох. — Пойдем завтра в кино? — неожиданно предложил Леденцов. — Только на любовное. Ирка поцеловала его в щеку — легонько, прикоснувшись, словно между ними уже пролег придуманный ею год. 35 А в понедельник на город бросилась разъяренная непогода; теперь эти циклоны, казалось, вызывала сама метеослужба, научившись вычислять их с поразительной точностью. Холодный почти горизонтальный дождь хлестал по вроде бы еще не остывшим домам. Среди капель нет-нет да и шмыгнет белесым следом крупная градинка, отскочит от асфальта и пропадет в луже. Леденцов вошел в райотдел, отряхнул куртку и направился к Петельникову. Предстоял неспокойный разговор, который капитан обещал по телефону Людмиле Николаевне, но тогда, в пятницу, Леденцов улизнул вместе с ребятами. Перед дверью он замешкался, будто его попридержала нехорошая сила. Верно, нехорошая, коли к другу не пускает. И все из-за этой любви, в которой Леденцов понимал теперь еще меньше, чем до знакомства с Иркой. Допустим, он хотел жениться по служебному долгу, по своей доброте, из-за жалости… Говорят, что этого еще мало, нужно чувство. Какое? Да разве долг, жалость и доброта не перевесят любое чувство; разве они тоже не чувства? Или людям подавай страсти без ума и без долга? Когда стреляются сами и стреляют любимых, когда ради любимых бросают детей и стариков, совершают безумства и безрассудства?.. И Леденцов подумал, что поэты и песенники, романисты и драматурги и еще обнявшиеся парочки в общественном транспорте опошлили истинную любовь, превратив ее во вседозволенную дурь. У них выходило, что любовь — это такое состояние, когда интеллект полностью отключен. Дай бог, вернее, не дай бог, чтобы интеллект отключился. Без него человек не человек, без него человек есть волк вроде Мочина или Паши-гундосого. Между прочим, они, Мочин и Гундосый, были способны на страсть и никогда — на долг или на жалость. Леденцов вошел в кабинет: — Товарищ капитан, разрешите доложить… — Женишься? — перебил Петельников. — Женюсь. Капитан, всегда легкий, громоздко встал из-за стола. — На Ирке? — На ней. — Почему? — Потому что целовались, товарищ капитан. Петельников улыбнулся какой-то пиратской улыбкой, скривившей его четкое лицо. И повторил, будто не слышал предыдущего ответа: — Почему? — Потому что обещал. — А зачем обещал? — Потому что пожалел. Товарищ капитан, разрешите доложить… Но Петельников прошелся по кабинету так резко, что Леденцов, не кончив начатой мысли, на всякий случай посторонился. Его вдруг одолела нехорошая мысль: он объяснял свой шаг знакомым, приятелям и сослуживцам. А надо ли объяснять другу? Не для того ли и существуют старшие друзья, чтобы им ничего не объяснять? Впрочем, объяснял же он маме, самому близкому другу… — Ты что же, будешь жениться на всех, кого пожалеешь? — Так сильно я пожалел впервые, товарищ капитан. — Разве нельзя эту жалость выразить в другой форме? — Она решила, что я за ней ухаживал в оперативных целях. — Скажи правду: увивался, мол, не по службе, а из жалости. — Словам она не поверит. — Женишься, чтобы ее убедить? — Если Ирка разуверится в милиции, то она уже никому не поверит. Сперва зазвонил один телефон, потом второй. Петельников было ринулся к ним, но передумал и отошел от стола подальше Аппараты звонили как оглашенные: девять часов, понедельник, разбор многих не очень сложных происшествий, скопившихся за два выходных дня, отложили на это утро. Наверное, звонил телефон и в кабинетике Леденцова. — Товарищ капитан, — перекричал он трескотню, — разрешите доложить… — А ты подумал вот над чем, — заговорил Петельников, стоило телефонам утихнуть. — Обирание пьяных, хищение деталей с автомашин, приданое с крадеными вещами и еще неизвестно что… Может возникнуть вопрос о привлечении ее с ребятами к уголовной ответственности. Неплохая картинка… Кто эта юная преступница? Это жена оперуполномоченного уголовного розыска лейтенанта Леденцова. — Я пойду к начальнику Управления, к прокурору… — Но ведь это фиктивный брак. — Люди фиктивно женятся ради денег, прописки, жилплощади… Так почему бы не жениться ради судьбы человека? Эмоциям Петельников не поддавался. Но лейтенант задевал не чувства, а разум; говорил убедительно и гладко, будто отвечал по конспекту Видимо, убежденность делает человека оратором. Или демагогом. Но Леденцов не только говорил, но и делал. Он, в сущности, рисковал своей жизнью. Вернее, судьбой. — Товарищ капитан, разрешите доложить… — Погоди ты! На судьбы людей мы должны влиять своей оперативной работой, а не личными жертвами. — Когда вы полезли под пули Гундосого, вы чем жертвовали? — Я это делал ради оперативной задачи! — А я подумал, что ради той девочки и ее матери, — чуть не потупил глаза Леденцов. Петельников не поддавался эмоциям, но, как и все умные люди, поддавался логике. Впрочем, логика была и у него, как у всякого умного человека. — Товарищ капитан, разрешите доложить… — А любовь? — Вы же сами говорили, что любовь — это лишь повод. — Все-таки он нужен! — Мы же целовались, товарищ капитан, — улыбнулся Леденцов. Петельников подошел к нему вплотную, на расстояние одного дыхания, и посмотрел в лицо своим пронизывающим взглядом, как бы испытывая. Леденцов выдержал — лишь слегка вспотел его лоб. Впрочем, это могли быть дождевые брызги, потому что на город налетел циклон. Тогда капитан положил ему руку на плечо и сказал вдруг странным, почти осипшим голосом: — Боря, она же будет тебя колошматить… — Сперва потерплю, а затем перевоспитаю. — И Леденцов добавил почти таким же, тихим и осипшим голосом: — Вадим Александрович, но она мне отказала. — Ирка-губа не хочет идти замуж за оперуполномоченного, лейтенанта милиции? — обиделся Петельников. — Вернее, отложила на год. — И правильно сделала. — Капитан облегченно сбросил руку с его плеча и вернулся за стол. — Докладывай, что там… — Товарищ капитан, ваше задание выполнено: Шатра больше нет…