Тяжелее всего было арьергарду, которому приходилось тащить, толкать, подсаживать все, что составляло огромный обоз отряда. Если изможденные лошади не падали сами, то редко на какой удерживались вьюки. Если вьюки не исчезали в темных глубоких расселинах, то лошадей навьючивали вновь, и эта история повторялась вновь и вновь. С арбами и прочими повозками, которые нельзя было бросить, бились целыми ротами, поднимая их с уступа на уступ. Брань и нагайки перевозчиков-черводаров мало помогали делу – ни лошади, ни волы не в силах были втащить поклажу на такую крутизну. Солдатам ничего не оставалось, как взваливать тюки и корзины на себя. Многие не выдерживали. Кто сидел, кто лежал по сторонам, изнемогая от усталости и жажды, потому что вода из манерок была давно выпита. Они тяжело дышали, не насыщаясь разряженным воздухом, и отводили глаза от упрямо двигающихся вверх товарищей. Таким старые солдаты советовали класть в рот пулю.

– Жажду утоляет, – делились опытом бывалые вояки.

– И дух крепит.

Пуль у солдат хватало, но пользы от них не было. Только горький привкус ненадолго перебивал чувство жажды.

Маркитант Аванес уже подумывал, не повернуть ли ему обратно, но всякий раз убеждался, что спуститься теперь будет еще труднее. Да и кто будет его спускать, если солдаты, которым он посулил по фляжке водки и куску солонины, бросят его на такой высоте и уйдут дальше? Они и теперь надрывались, не столько польстившись на его харчи, сколько не желая отступать от данного Аванесу слова.

Офицерам тоже приходилось несладко. А нелепые приказы начальства выводили их из себя. Для очистки совести они тоже кричали своим солдатам:

– Не отставать!

– Прибавить шагу!

– Не растягиваться, ребята!

Проверять, как исполняются их приказы, офицеры и не думали. Их беспокоило другое: смогут ли они сами добраться до перевала, не ударив лицом в грязь? И не столько перед начальством, сколько перед горцами, которые только что ушли этим ужасным путем.

Когда авангард отряда, которым командовал Попов, взобрался на последний перед вершиной уступ, по нему был открыт ружейный огонь. Егеря залегли за камнями и открыли ответную стрельбу. Мюридов не было видно, но щелкавшие по камням пули свидетельствовали, что горцы отлично видят противника. Усталые солдаты были отчасти благодарны мюридам, вынудившим их остановиться. Теперь можно было немного передохнуть и отдышаться, пока подтянутся остальные войска. Здесь было уже не так жарко, как внизу, воздух был свеж и даже прохладен.

Отряд Али-бека миновал перевал и ушел на соединение с Шамилем. А на хребте, как и прежде, располагались мюриды Муртазали Оротинского, стараясь подольше задержать наступающие войска. До того они их не тревожили, опасаясь, как бы Граббе не выбрал путь полегче, но теперь настало время действовать.

– Не давайте им подняться! – кричал Муртазали мюридам.

– Они и не собираются, – отвечали мюриды, стреляя и снова заряжая ружья.

– Подкрепления ждут.

– Не думал, что такое войско сможет сюда забраться.

– Залезли все-таки…

– На свою голову залезли, – говорил Муртазали.

– Теперь и спускаться придется.

Попов хотел уже повести солдат в атаку, но увидел, что казаки Лабинцева втаскивают на уступ два единорога. Не обращая внимания на пальбу, канониры установили орудия и принялись бить по вершине горы разрывными гранатами. А тем временем егерям было велено скрытно приближаться к перевалу, перебегая от одного укрытия к другому.

Пальба продолжалась целый час, пока не стало ясно, что им никто не отвечает. А затем появился и сам Граббе с конвоем. Он сидел на своем коне так прямо и бодро, будто и не было этого мучительного восхождения. Но молодцеватый вид давался ему нелегко, в глазах генерала горела ярость. Он несколько раз принужден был слезать с коня, но продолжал упорно лезть в гору, проклиная в сердцах скалы, которые пытались ему помешать.

Скоро на вершине хребта собралось все командование отряда. Перед ними открылся целый загадочный мир, который звался Гумбетом и был частью Имамата – государства Шамиля.

Вокруг, на сколько хватало глаз, громоздились высокие горы, между которыми зеленели долины и блестели реки. Кое-где угадывались очертания аулов, и ближайший, Артлух, виднелся слева, верстах в пяти, на склоне хребта.

Граббе взирал на этот незнакомый мир, как Ганнибал смотрел на Италию с заснеженных Альп. И так же, как его кумир, Граббе был уверен, что покорит эту землю, эту горную страну, которая не покорялась еще никому. Тем важнее была бы победа. О наградах Граббе теперь не думал, победить Шамиля – это само по себе было выше всяких наград.

Небо затянули облака, и жара быстро сменилась холодом. Кони скользили по гололедице, и только теперь все заметили, что снег на перевале еще не растаял.

Граббе готов был ринуться вниз, но рекогносцировка, в которой участвовали и Милютин с Алексеевым, принесла неутешительные результаты. Дорога, ведущая от перевала в глубь Гумбета, была так сильно разрушена, что легче было проложить новую, чем исправлять старую.

Снова призвали Аркадия.

– Где же твоя аробная дорога, любезный? – спросил Граббе, не глядя на Аркадия.