Но только мы начинаем вгрызаться в землю, — надо уходить. Немец наступает на пятки. И снова все бросай. Лопату и лом на плечи — и в путь. Быстрее! Шире шаг!

А если мы долго не получаем "оперативных" заданий, Кирилюк сам находит нам работу: мы засыпаем воронки на дорогах, тушим пожары, помогаем колхозам убирать урожай.

Потом нас, вместе с другими подобными же группами, вливают в строительные батальоны. И снова возводим очередные укрепления. Остановить, во что бы то ни стало остановить захватчика! И мы засучиваем рукава. Ночью и то не уходим с трассы. Спим тут же, укладываясь на мягкую, свежевскопанную землю. Еду привозят нам прямо к траншеям.

Коммунар не знает покоя ни днем, ни ночью. Каким-то образом умудряется выпускать "боевые листки", устраивать политинформации, летучки. Наш противотанковый ров тянется на многие километры. А позади него мы роем и тут же тщательно маскируем доты, траншеи, пулеметные точки.

Среди нас уже объявляются работяги и лодыри. Гриша, которому полагается руководить нами, орудует лопатой и ломом наравне со всеми. Трудится он взахлеб. Никто лучше его не может выбрасывать с такой легкостью, словно играючи, породу со дна трехметрового рва. При этом он то и дело поглядывает краем глаза в сторону Никифора Комана.

А тому и дела нет до него. Низенький, узкоплечий, молчаливый, он работает так, словно сам дьявол сидит в нем.

Даже больные не хотят лежать в медчасти — все на трассе. Мока — слабоумный, которого Стефания держит при себе санитаром, — и тот не отходит от нас: с утра до поздней ночи носит питьевую воду, поит землекопов, а на лице у него блуждает улыбка, от которой мороз по коже дерет.

Но вражеских танков мы так и не дождались. А ведь мы действительно ждем их, несмотря на то что от одного слова "танк" делается муторно на душе. Уж так устроен человек: хочет увериться, что труд его не пропал втуне.

На дне нашего рва скапливается вода. Кое-где квакают лягушки. От комарья нет спасения. Уже появились малярийники. Счастье еще, что с нами Стефания. И как она выкручивается, бедняжка, когда акрихина и то кот наплакал.

Ребята опять ворчат.

— Все! Прекратить нытье и болтовню! — взрывается однажды Чоб. И тут же начинает складывать свои пожитки в завязанные рукава пальто. — Поднимаем табор.

— Куда? — раздаются голоса.

— На Северный полюс! — отвечает вместо него Маковей. — На родину товарища Коммунара…

— Разговоры! — рявкает Гриша. — Строиться в колонну по три. Шагом марш!

Мы долго идем вдоль рва. Кажется, конца ему не будет. Люди с трудом передвигают ноги.

Наконец устраиваемся на ночлег в какой-то сельской школе.

А ночью, чувствую, кто-то трясет меня за плечо:

— Вставай!

Это Коммунар.

Машинально ощупываю подбородок, пуговицы на пиджаке. Мучительно стараюсь вспомнить, чем я провинился.

— Стрелять из винтовки умеешь? — спрашивает.

Винтовка! Желанное оружие! Оно ставит нас в один ряд с фронтовиками, вознаграждает за все наши страдания… Конечно же умею стрелять. Велика наука!

В хате, что стоит напротив сельсовета, старичок, должно быть колхозный сторож, вручает мне свое ружьишко и насыпает в карманы целую миску блестящих, точно новенькие игрушки, патронов. Рядом стоит Василе Маковей и держит в руке двустволку.

Странные установились у Василе отношения с Коммунаром. Он — один из немногих наших ребят, щеголяющих в шинели и новенькой пилотке. Правда, и шинель и пилотка у него — трофейные. Каким образом он добыл это богатство, мы узнаем лишь позднее от его дружка и негласного адъютанта Вани Казаку.

— А случилось это в те дни, когда мы стояли у Прута. Встречает как-то Силе среди солдат, перешедших реку, одного своего бывшего однополчанина. Туда-сюда, снял он с него пилотку, а потом и шинель, дал ему пару затрещин, да и велел повернуть восвояси, домой, пусть, мол, займется лучше несжатым полем…

Таких легенд у Вани полным-полно. Постепенно мы проникаемся к Силе особым уважением. Он и впрямь как-то выделяется выправкой, поведением, манерой держаться. Он статен, смугл, в его дерзких цыганских глазах пляшут зеленые чертики.

Маковей полюбился нам еще в те дни, когда у нас не было своего провианта и кухонного хозяйства. Раздобыв невесть где шустрого конька, он день-деньской носился по окрестным деревням и привозил нам всякую снедь. Царское то было угощение…

Потом ему понадобился и сменный конь. Бывало, и сам заберется в колхозный табун. Он вообще мечтал посадить всех нас на коней — кавалерия была его слабостью. Из-за этой слабости у него даже по пучилась неувязка с одним председателем сельсовета. Да мало ли у него было таких передряг! Правда, он всегда выходил сухим из воды. Ребята были готовы идти за ним хоть на край света. Да и старался-то он. в конце концов, не для себя.