Выхожу встречать Стефанию, боюсь, что без меня она заблудится, не найдет землянку. Вид ее снова поражает меня. Она стремительно шагает навстречу в ладной военной шинельке. На голове — аккуратненький польский берет, сапожки выглядят удивительно элегантно. И шагает она, словно и не замечает предрассветной стужи. В ночь она не успела голову приклонить, но на свежевымытом лице нет и следа копоти. И губы у нее не синие от холода, как у меня, и глаза не застилает слеза. Она идет быстро, и я с трудом поспеваю за ней, отчаянно спешу чтобы шагать рядом, не отстать, успеть перемолвиться с ней хотя бы несколькими словами.

— Чем отравились ваши больные? — спрашиваю я. думая о тех, кого она всю ночь обхаживала.

— А, матка боска… Поганьцы… Конины покушали… А возможно, они не знали, что конину… Один… как это?.. жулик, принес конину из оврага… Мы не можем узнать, кто это был… Это же падаль… А они кушали мясо наполовину сырое. Твои землекопы!

Краем глаза она смотрит на меня. И в этом коротком взгляде мне чудится обида, обращенная прямо на меня.

— Они, наверное, не знали, — оправдываюсь я. — А то бы не притронулись. Уверяю вас, Штефана.

— Да, да, — говорит она и еще больше ускоряет шаг. — Когда б были в жолнерской форме и получали норму мыла, они бы не кушали конину. Никогда. А это цивильные тряпки… О, они могут все сделать…

Она не знает многих наших выражений и вообще пользуется весьма своеобразной смесью польских, русских и молдавских слов, не говоря уж об акценте и дикции. Но даже это придает особое очарование ее речи. За чем же ей все-таки понадобилось обозвать моих земля ков "поганцами"? Слово это кажется мне слишком обидным. Наверное, она тоже это поняла. Она вдруг замедляет шаг, ждет, чтобы я нагнал ее, и мы идем рядом.

— А зачем ты называешь меня Штефаной? — спрашивает она вдруг.

— Это на молдавский лад, — отвечаю я. — А что, не нравится?

— Нравится, — роняет она. — Стефания — Штефана — все равно. Но так называешь меня только ты… — Она замолкает ненадолго, но этого вполне достаточно, чтобы порозовевшие щеки снова обрели свой естественный цвет. Она уходит быстро вперед и останавливается у самой землянки.

— Что случилось с Чобом? — спрашивает доверительно и тихо. — Он всегда был настоящий жолнер. Тоже покушал конины?

— Конины? — Я вздрагиваю, словно меня в чем-то обвиняют. — Не знаю, но думаю, что нет… — И тут я неожиданно вспоминаю о предложении Гриши ограбить склад. — Да нет, такого быть не могло. У него что-то с ногами. Ноги не держат его.

— Это буран, клятый буран! — грустно вздыхает она. — Когда бы он кончился…

Она куда-то уносится мыслью и сразу же превращается в ту, прежнюю, у которой даже глаза были скрыты за платком. Спутавшиеся пряди волос спадают на лоб, она вся как-то сереет, словно нарочно хочет подурнеть.

— На санях даже не можно проехать, — озабоченно продолжает она, осторожно нащупывая в темноте место, куда поставить ногу.

Несколько раз я порываюсь протянуть руку, поддержать ее, но мешает робость. Я знаю, что в эти мгновения она уже не рядом со мной, она где-то далеко-далеко и отдаляется все больше. Вернется ли когда-нибудь, и то неизвестно. Но я не о себе думаю. Лично мне от этого ни холодно ни жарко. И странное дело — именно это безразличие меня больше всего и мучает. В чем дело? Я-то ведь хорошо знаю, куда она уносится мысленно… Конечно, к нему, к ним, к партизанам… Неужто это и делает меня таким равнодушным?

— …Когда бы привезти самое необходимое… медикаменты… — доносится до меня голос. — Люди день и ночь работают, очищают дорогу. Но не получается. Не можно проехать… Уже мы потеряли несколько человек. Снег… снег… Много-много снега и этот ветер. У Чоба ноги болят? Але это, может, слабость… А они, как это?.. Распухали, да? А ты… вы… пожалуйста… держись… не сдавайся…

"Держусь, Стефания, держусь, Штефана! Я здоров как бык, аппетит — волчий, никакой черт мне не страшен. Готов идти, куда бы ни послали: лопатить снег на дороге, пробиваться сквозь двухметровые заносы. Если нужны лекарства, если ты говоришь, что надо…"

"Надо!"

Я вдруг обнаруживаю, что говорю это вслух. Она могла услышать… Разобрала она что-нибудь или нет? Тут я, к счастью, замечаю нашу землянку. Оказывается, мы уже миновали ее. Поворачиваем. Я пропускаю ее вперед.

— Входите, сестра.

Гриша бредит.

— A-а! Ну-ну, давай, — бормочет он каким-то странным голосом. Он оглядывает нас поочередно, но не узнает.

Стефания отыскивает под мышкой у больного термометр, подносит его к глазам и рассматривает в полутьме, затем быстро прячет в сумку. Она просит меня высечь огонь и зажечь пучок соломы: в призрачном свете осматривает горло, грудь и ноги Чоба.