Секунды бегут.

Еще мешкать, — значит, опоздать. Филин может застигнуть меня врасплох. Нет, нет, и спешить нельзя, приказываю себе. Подожди. Вон впереди снег темнеет, там, наверное, выбоина. Твое счастье. Приготовься хорошенько, последнее движение требует особой ловкости…

Есть! Есть! Пачка у меня в руках. Подумать только! Две-три цигарки — два-три сухаря. А Гриша собирался взломать двери склада ради пачки махорки. Какая мелочь по сравнению с этим богатством… Турецкий табак. Один запах чего стоит.

Хочу спрятать пачку под мышку, но натыкаюсь на руку Стефании — она и во сне крепко поддерживает меня.

Куда девать сверток? Что же я раньше об этом не подумал? Вот оно как бывает: у самого берега и тонешь… Сколько стараний, бездна предприимчивости — и на тебе! Пачка у меня в руке. Долго это будет продолжаться?

Филин неожиданно делает движение в мою сторону. Вздрагиваю и роняю пачку в открытую торбу. Будь что будет… Гм… Это сказано так, ради красного словца. На самом же деле я молю судьбу об одном: пусть ничего не изменится. Пусть продолжаются и эта метель, и сон Стефании, и даже мертвое бесчувствие моих ног. Я на все согласен, лишь бы возчик сидел по-прежнему недвижно. Я молюсь, но мои молитвы ничуть не помогают мне. И тогда я начинаю пожирать глазами расстояние. Я разделяю оставшийся путь на отрезки и, конечно, проглатываю их гораздо раньше, чем мы успеваем их проехать. Я уже досрочно преодолел все расстояние до землянки, спустился по ступенькам и даже представил себе, как прячу пачку за пазухой у Гриши. А мы все едем и едем…

Наконец мы прибываем. Стефания делает знак возчику, что справится сама, и помогает мне сойти на землю. Филин отъезжает, а я, вместо того чтобы отдать пачку Чобу, прячу ее в снег у двери землянки. Страхи мои еще не прошли. Вдруг Филя, обнаружив потерю, вернется. Что тогда?

Стефания прикладывает ладонь ко лбу больного и тут же куда-то убегает. На последней ступеньке она останавливается и сообщает, что, наверное, скоро вернется. Она сделает все, чтобы вернуться сейчас же. Посмотрит только, есть ли место в медпункте. Чоба надо немедленно перевести туда.

Братья-землекопы спят мертвым сном. А я не могу уснуть — то ли из-за удачной операции, то ли из страха, что Филя еще вернется. Заставляю себя сделать несколько шагов, опираясь на ноги спящих. Рядом с Гришей останавливаюсь. Он бормочет что-то во сне, наверное опять бредит.

Он вздрагивает тревожно, суетится, — я уже сожалею, что разбудил его. Помогаю ему сесть.

— Это я, Гриша, я! Узнаешь? Да господи же! Я! Ты утром говорил, что хочешь курить…

— Давай, давай! — бормочет он, и в голосе его слышится и ужас, и неестественный восторг, словно он сейчас зарыдает или громко засмеется. — Ты сорвешь замок. Только замок…

— Да погоди, Гриша, не шуми! Говори тише! — Я прижимаю палец к его губам. — Слушай, у меня для тебя хорошая новость. Завтра, самое позднее послезавтра дорога будет очищена. Мы тебя отвезем в госпиталь…

— Да, да… В госпиталь…

Он сразу сникает, о чем-то задумывается. Но я не сдаюсь. Ничего, думаю, сейчас он очнется. Обязательно очнется…

— Филин повезет тебя, — продолжаю я, нарочно называя имя возчика, чтобы убедить самого себя, что я его не боюсь. — А еще, может статься, я поеду, у меня там кое-какие дела. А нужно будет, так и Стефания поедет…

— Поедем, — послушно кивает он. И обессиленно повторяет: — Поедем… Поправим здоровье — и на фронт! На передовую…

— А как же! Обязательно, — соглашаюсь я, сбитый с толку его внезапным просветлением. — Ничего, мы им еще покажем, верно, Гриша? Пусть знают наших! Хочешь сухарик, а? На-ка, погрызи, а потом получишь подарок — первый сорт…

Но я ошибся. Он отталкивает мою руку с сухарем, бормочет что-то, запинаясь. Он задыхается, точно слова застревают у него в горле. Я вижу, как он мнет пустой кисет, руки его делают такие движения, будто он скручивает козью ножку. Я растерянно слежу за ним: вот он подносит к вытянутым губам два пальца, чмокает губами, словно затягивается папиросой, выпускает дым изо рта и ноздрей.

Вдруг он недоверчиво впивается глазами в мое лицо, словно только теперь проснулся. Он хочет что-то сказать, но я перебиваю его:

— Я спрашиваю тебя, не хочешь ли закурить? Настоящую цигарку.

— Цигарку? — Он на мгновение оживляется, но тут же сникает. — У меня нет… ни единого сухаря… Ни единого.

— Да на что он мне, твой сухарь! Это же твой табак. Помнишь?

Но он ничего не помнит.

— Ну, когда лодка опрокинулась… Ты помнишь Филина?

Гриша уже потерял всякий интерес ко мне. Он меня не слушает. Норовит притулиться спиной к заиндевелой стене землянки.

— Погоди, я сейчас скручу тебе цигарку.

Он порывается ответить, но вместо слов получается какое-то бульканье, точно он полощет рот.

— Жаль… — выдавливает с трудом. — В этой войне… надо было… надо было… винтовкой…

Он замолкает, пытается восстановить дыхание, набраться сил, но ничего не получается.

Смотрю на него и не знаю, что предпринять. Какой я беспомощный. Ничем, абсолютно ничем не могу ему помочь.

— Слушай, Гриша. Эй, землячок, послушай меня! Я ведь чуть не забыл о главном. Есть приказ, слышь? Нас берут в армию. Приказ!