Яма коротка: приходится согнуть ноги мертвого, чтобы он поместился. Кисет по-прежнему зажат в его ладони. С трудом отрываю его от пальцев Гриши, думаю, может, отвезу его домой, отдам кому-нибудь из его близких. Но в последнюю минуту засовываю его в карман мертвому.

Ребята засыпают могилу мерзлыми комками, потом забрасывают ее снегом. Ветер срывает с лопат и уносит вдаль серебристую снежную пыль. Вскоре на могиле Гриши вырастает целый холмик. Мы обнажаем головы и долго стоим, глядя на этот холм. Шербан-старший достает торбу с сухарями, божится, что это трехдневный рацион Гриши Чоба, и раздает всем по сухарику на помин души усопшего. Потом все расходятся.

Остаюсь один. Мне трудно отойти. Не могу оторваться от снежного холма, исхлестанного ударами ветра. Но нет, я тут не один. Чуть поодаль стоит, широко расставив ноги и полуотвернувшись, Мефодие Туфяк. Бросив последний взгляд на могилу, он поворачивается, делает шаг… Я ковыляю к нему, тороплюсь высказать ему все, пока совсем не выдохся.

— Это ты убил его, — говорю я спокойно, словно это стало уже общеизвестной истиной. — Могу сказать даже когда. Когда ты отказал ему в дополнительном пайке. Ты хотел убить его и убил.

Он смотрит на меня с каким-то странным любопытством, можно подумать — он жаждет услышать о себе как можно больше подобных открытий. И мне хочется сказать ему многое, но не нахожу слов. Я повторяю одно и то же:

— Ты убил его, ты! Ты! Ты!

Он спокойно протягивает ко мне руку, как это делают, когда хотят застегнуть пуговицу на воротнике товарища или стряхнуть с него ниточку. Он хватает меня пятерней за воротник пальто, сжимает его с такой силой, что у меня спирает дыхание. Воротник душит меня, я не в состоянии прохрипеть ни звука. Затем он медленно приподнимает меня и швыряет на снежный холм.

Я вскакиваю и, шатаясь на своих беспомощных ногах, бросаюсь на него с поднятыми кулаками. Он не сопротивляется, не сторонится, но у меня такое ощущение, словно я бьюсь о бесчувственную стену.

— Ну хорошо, — равнодушно говорит он, словно между нами ничего и не произошло. — Допустим, я убил. Дополнительный паек… А у кого я должен был отнять этот сухарь, чтоб отдать его Чобу? У кого? Подумаешь, велика потеря… Твой Чоб и так был всего лишь трупом. Да и вся ваша братия — сборище дохлых кур. И ты и Кирилюк. Оттого-то и Фукс сбежал от вас, что хотел остаться солдатом.

Он окидывает меня презрительным взглядом, будто решая, надо ли продолжать разговор.

— Маковей — тот, возможно, чего-нибудь да стоил… До того, как пришел к вам. Но вы и его распатронили — на себя стал непохож человек. Вот он сам себя и порешил…

— Лжешь! — кричу я.

— И меня вы тоже хотели бы набить соломой! — невозмутимо продолжал он. — Лично ты бы этого хотел…

— Ложь! — кричу я, придя в себя. — Силе погиб как герой. Ты не смеешь, слышишь?

Он удаляется, сохраняя на лице выражение какой-то странной задумчивости, и вскоре раздается его команда: она звучит по-прежнему требовательно и беспощадно. Я стою растерянный, ошеломленный.

Ведь он снова опрокидывал пирамиду, которую я так упорно возводил в течение долгих месяцев, накапливая аргументы, наблюдения, догадки. И плоды моих вымыслов и психологических изысков, не говоря уж о всяких толках и пересудах…

Вот он только что стоял рядом, — я видел его лицо. Может, оно действительно смугло от загара? И эти руки… Пусть они холеные, белые, но ведь как легко управляются с киркой, ломом! Хриплый голос… Отчего? От криков? Но он ведь редко повышал голос… А может, поэтому и охрип — что не мог накричаться вволю?

Так долго я возводил эту пирамиду. Что же, махнуть на все рукой, отступиться? Или начать все сначала?..

И только после того, как он удаляется, так что и голоса не слышно, подходит ко мне Стефания. Оказывается, она меня ищет повсюду. Я даже не знаю, была ли она на похоронах. Она привычным жестом берет меня под руку и ведет к землянкам. Я с трудом переставляю ноги, и она ласковым движением каждый раз подталкивает меня, стараясь приободрить. Знаю, что она так делает только потому, что меня не держат ноги, и все же поддаюсь обману. Но совсем забыться невозможно: три пальца на одной ноге уже треснули, это я знаю. Что с другой ногой, неизвестно, я так и не успел разуть второй ботинок.

За меня это делает Стефания. Снова массаж, втирания… Что толку! Пальцы еще так-сяк, а вот что ногти совсем посинели — скверно. Тут и до беды недалеко.

…И вот я на тех же санях Филина, рядом со Стефанией еду в обратном направлении по расчищенной нами дороге. Везут меня в госпиталь — не то в Калач, не то в Сталинград, это еще неизвестно. И меня радует, что это те же сани, та же быстроногая лошадка…

Стефания поторапливает возницу. Голос у нее сухой, раздраженный, — боюсь, что из-за ее дурного настроения достанется прежде всего лошадке. Но Филе достаточно дернуть вожжи, и мы мчимся по первопутку во всю прыть. Только мелькают копыта… Стефа сидит бледная, на лице ее обозначились белые полосы, точно рубцы.