Я прошу ее одуматься. Напоминаю даже о грозящей ампутации ног, о том, что мы, вероятнее всего, видимся в последний раз.

— Нет!

Она сидит рядом со мной, такая нежная, озябшая, — и мне не стоит никакого труда обнять ее, согреть дыханием, поцеловать. Я уверен, что она не будет сопротивляться. Но нет, я боюсь, что это грубое плотское прикосновение может разочаровать меня, может спугнуть тот образ возвышенной близости, который снился мне в долгие студеные зимние ночи. Конечно, она не будет сопротивляться. Но я этого не хочу. Мне достаточно ее согласия.

— Нет!

И только много лет спустя ее "нет" пробилось ко мне сквозь толщу времени, точно стон. Конечно, это было "да"… Конечно же "да!" Конечно…

Госпитальная койка. Я смотрю в окно вслед удаляющимся саням. Стефании уже не видно из-за высокого задника. Взор мой прикован к ногам неказистой лошаденки. Сани сливаются с белизной снежных полей, а мне все мерещится этот ровный, ходкий бег, быстрые движения лошадиных ног…

Долго ли мне лежать тут на высокой подушке и глядеть в окно, за которым видимое глазу и выдуманное мной сплетается в причудливый калейдоскоп?

Часы… дни…

Но этот калейдоскоп за окном не мешает мне вспоминать недавний разговор с Кирилюком, с нашим Коммунаром.

Я никогда не сравнивал себя с ним: и случая такого не было, да и разница между нами слишком велика. Но на этот раз я осмеливаюсь на сравнение: "Он уходит, а я остаюсь…"

Потому что он не просто уходит, а идет воевать. Нашел он меня тут, в госпитале, и показал полученную на днях повестку, на которой обозначено что-то вроде "особого задания".

— Что ж, — говорю, — о вас-то вспомнили, вы еще в гражданскую воевали. У вас вон какие заслуги. А кто о наших ребятах вспомнит?

— Я вспомнил. Считай — дело это решенное. Точно говорю. Всех до последнего призовут. Я же говорил: ждать надо перелома.

Он протянул руку, намереваясь погладить мне ноги пониже колен. Но рука так и повисла в воздухе…

— Все! Главное испытание вы выдержали, — продолжает он, размахивая этой же рукой. — Теперь всех до последнего призовут. Можешь мне поверить…

Кому-кому, а нашему Коммунару я не смею не верить. Я убежден, что все будет именно так, как он говорит: всех до последнего. И эта рука, повисшая в воздухе, в сущности ничего не означает. Для меня единственно важное — его слово.

Я вижу, будто наяву, нашу колонну. Ряды так тесно сомкнуты, что лиц сразу и не разобрать. Ничего, я и так знаю эти лица до мельчайших подробностей. Для меня важнее теперь блеск штыков на фоне снежного поля. Над колонной движется целый лес штыков.

Потом начинаю различать очертания лиц, силуэты людей. Там и Туфяк, и Арион, и братья Шербан, и, конечно, я. Сказал же Коммунар: "Всех до единого…" Но я же… Никаких "но"! Я не смею ослушаться его. Не могу оступиться. Ступать… Я ступаю плечом к плечу с другими. И рядом — тени Выздоагэ, Силе, Комана, Чоба.

И снова мерещатся мне сани. Быстрые движения ног лошадки. Ее ноги… Ее ноги… Я ступаю увереннее.

Я шагаю. Вместе с моими товарищами. Шагаю.

— Итак, еще до зари, в точно установленное время, я передам, откуда выходить, и через четверть часа… "Три минуты против третьего рейха!" — Он обращался не только к собеседнику — старался говорить так, чтобы слышал и второй, свалившийся нежданно-негаданно, как снег на голову.

Тот же провинциальный городок, прежде уездный, теперь — районный центр. Те же улицы, широкие в верхней части и узкие в нижней, кривые, запутанные, переходящие порой в пустыри, открывающие внезапно зеленые просветы полей или полоски пастбищ, где пасется стреноженный — чтоб не забрался на табачную плантацию — конь да щиплет редкие стебли травы коза, запутавшаяся в веревке и не знающая, как подняться на ноги. Виднеется неглубокая, тихая речушка, в которой вымачивают кожи рабочие обувной фабрики. На ней никогда не увидишь волн, а порою — в летнюю засуху — и самой воды. Берег реки незаметно переходит в пологий холм, который тянется вплоть до кирпичного завода. В городе его называют просто "кирпичный".

Тот же городок, те же улицы.

Городок тот же и все ж не такой, как всегда. Иными кажутся и улицы.

Над ними пролетел ураган, и то, что устояло, кажется неузнаваемым.

Они шли руинами. Осыпавшаяся штукатурка, мусор, песок и пыль. Пыль забивает дыхание, лезет в глаза. Изрытая снарядами мостовая. Воронки от бомб — ямы, заполненные мутно-зеленой водой.

— За оставшееся время нужно войти в контакт со связными. Предупредить, чтоб были на местах и, в случае необходимости, действовали. Если понадобится, подними на ноги всех своих пекарей. Понятно? Итак, в точно установленное время: "Три минуты против третьего рейха". Вслед за ними — немедленно — команда отходить, — он все еще уточнял задачу, говоря сдержанным, напряженным голосом.