Волох снимал комнату в домике на нижней окраине. Кишинева. Вставать приходилось чуть свет — не хотелось опаздывать на занятия. Он никогда не ездил на трамвае, шел до института пешком и все равно приходил одним из первых.

Он пережил в тот год не только юность, но, наверное, и детство…

Жил он аскетом, не позволяя себе никаких излишеств. Не для того посвятил лучшие годы борьбе, чтоб теперь заботиться о житейских благах.

Возобновились связи с семьей — старухой матерью, двумя сестрами и младшим братом. До сего времени он вечно скитался по самым разным местам, боясь слежки или ареста, зная, что власти разыскивают его, несколько лет не переступал порог родного дома. И в конце концов словно отрезал себя от него…

Хотелось пригласить мать в город, но что она подумает, увидев эту лачугу, эту узенькую, жесткую кровать? Чего доброго, станет журить: дескать, стоило ли ради такой жизни бороться, голодать, пропадать в румынских тюрьмах? В то время как другие, и раньше умудрявшиеся кататься как сыр в масле, теперь точно так же поплевывают в потолок. "Вот возьми пример хотя бы с того или с этого", — скажет она. Сама мать всю жизнь проработала у хозяев…

Старушка приехала к сыну, надев самое лучшее и чистое, что только у нее было, даже привезла ему гостинец. Они отправились прогуляться в центр города, немного постояли у здания института. В кинотеатре показывали "Депутат Балтики"… И погода была прекрасная, и столько людей высыпало на улицы, словно все это заранее было подготовлено к приезду матери.

Шло лето сорокового года, года нашего Освобождения.

Потом он еще раз увидел ее, в июне сорок первого. У заставы Скулены, другой окраины города, где она попала под жестокую бомбежку фашистских стервятников.

Бедная старушка отмерила пешком сорок километров, бросившись на помощь сыну, едва пронеслась весть о военном пожаре.

Он проводил ее до Днестра, помог переправиться на тот берег, сам же, несмотря на то что шли они всю ночь, сразу повернул обратно.

Он вернулся в Кишинев и, проходя по улицам, над которыми стоял вой сирен, свист бомб, грохот рушившихся зданий, услышал в какую-то минуту, что его окликают по имени. Кричали откуда-то сверху, с охваченной пламенем крыши дома. Среди людей, гасивших пожар, вызванный фашистской бомбежкой, он заметил Зигу.

— Эй, студент, выше голову! Чего понурился? Разочарован, что в Германии никак не вспыхнет революция? Она наступит, только немного позже! — кричал во весь голос Зигу. Иначе его не было бы слышно из-за воя и свиста бомб.

Потом он спустился с крыши.

— История человечества, друже, не что иное, как история борьбы классов. Так учит старик Маркс, — с воодушевлением проговорил он, не обращая внимания на то. что по лицу у него, смешиваясь с пеплом и сажей, бегут струйки пота. И добавил деловым тоном: — Что собираешься делать дальше? Ожидаешь повестки?

— Мы с институтом эвакуируемся. Куда-то на Урал…

— Ну что ж, если велят эвакуироваться, езжай. — Он снял с руки красную повязку, стал стряхивать с нее сажу. — В этом институте ты проучился всего один год, зато в другом… — и указал большим пальцем через плечо, — в другом, подпольном, прошел полный курс обучения… Разве только диплома не получил. Или же получил, а? Не хватило времени? Это точно.

— Не понимаю.

— Зато теперь получим, не сомневайся… Инженерный тоже никуда не уйдет. Два месяца, а потом… Все еще не ясно? На Урале тебя может заменить любая девчонка, а вот здесь… Оставайся, как и был, студентом, потом посмотрим… — Он не договорил, оборвал фразу на полуслове, что, кстати, случалось с ним крайне редко. — Почему же ты молчишь? Удивляешься: что вдруг Зуграву из маляра стал… пожарником? Выше голову, друже! "Вперед, народ! Шагай вперед!"

— "Под красным знаменем победным", — поддержал его Волох.

— Видишь, как обернулись дела, — теперь он стал говорить серьезным, даже чуть горьким тоном. — Наши ребята, все до одного, бросились в военкоматы проситься на фронт. Каждый хочет схватиться с врагом, сшибить эту проклятую свастику с их касок… Что же касается нас с тобой, — буднично договорил Зигу, он же Зуграву, — то нам придется остаться.

— Только двоим? — Волох слегка опешил, услышав последние слова товарища.

— Припомним прежние времена, — продолжал тот. — Подполье — это борьба оружием слова, в свое время, кажется, мы неплохо им владели… Почему ж только вдвоем? Организуем группу из местных жителей. Ты всегда жил скромно, незаметно, в глаза не бросался… Если ж будет нужно, направим в другое место… — Он назвал одну из крупных железнодорожных станций. — Ну, что скажешь? Укрепимся и начнем действовать на всю Молдавию… где один, где другой… Избегать открытой борьбы, но давать о себе знать… Дезориентировать… иной раз и оглушать по башке!

…Два месяца — самое большее! — пообещал он своим. Сестры не придали этим словам никакого значения, зато мать, исхудавшая и измученная, горько плакала по ночам. Он понял, что мать не поверила.

Как тяжело на сердце, если не выполнишь обещания, данного матери! В прежние годы еще можно было оправдать вечные скитания, бездомную жизнь, необходимость скрываться…

Волох тряхнул головой, возвращаясь к реальности, и сразу же сквозь сплетение ветвей увидел Бабочку. В нескольких шагах от нее торопливо проходил высокий, стройный мужчина.

Наступила весна, а у него — тяжелые думы, болит сердце. Только в одном и посчастливилось: получил весточку от матери, сестер и брата. Больше думать не о ком. Но почему, почему? Вспомни жесткое правило подпольщиков: "Любовь после революции".

Революция… Но они, собственно, не участвовали в ней, для них ее совершали другие — тем, что освободили Бессарабию. "И вот теперь эти другие — мы, — прошептал он. — Бороться за освобождение — значит отстаивать революцию…"

Он заметил, что Лилиана остановилась, бегло взглянув на часы. И сразу же посмотрел на свои. Ничего, у нее в распоряжении еще пять минут.