— Старик, ты как думаешь, Жрунья не подкараулит меня? — озабоченно спросил у Трумписа елец.

— Поплыли вместе, — предложил ему хариус. — Нам же по пути.

— Вот и отлично! — одобрил Трумпис.

Хариус и елец простились с рыбами.

— Ты, колюшка, не злись, если и задел, — обратился к маленькой рыбке на прощание хариус.

— А чего мне злиться, уважаемый? Ваша икра все равно самая вкусная, — ухмыльнулась колюшка.

— Счастливо, елец! — крикнул вдогонку уплывающим Трумпис. — Не загордись, родич, приходи.

— Пока! Откровенно говоря, не нравится мне твой ил. Очень воняет, да ладно уж, там видно будет.

— Посмотрим, посмотрим, родич, — снисходительно улыбнулся Трумпис.

Ауксе расцеловалась с плотвой. Колюшка раскланялась на все стороны и внезапно исчезла, крикнув:

— Увидимся! Скоро снова увидимся!

Гости разошлись. У своего дома остались одни Трумпис с Ауксе. Трумпис смотрел на свою подругу. Она была счастлива. Усталая, но счастливая, Ауксе совсем забыла о своей больной губе.

— Ах, Трумпис, какой праздник! — произнесла она мечтательно.

— Это все ради тебя, дорогая.

— Ты очень добрый, Трумпис, — и Ауксе прижалась к своему другу. — Даже очень добрый… А я уже хочу спать…

Ауксе зевнула и, как только зарылась в ил, сразу уснула. Трумпис стоял рядом с ней. Прислушивался к тому, что происходит в заводи. Что-то сильно плеснуло. Может, хитрая Жрунья? Болтая с детишками, проплыла мимо дикая утка. Светало. Поднимался туман. Пролетел длинноногий журавль. Теперь Трумпис узнал его. Журавль опустился у берега. Трумпис чутко прислушивался к звукам наступающего утра, а мысли его уже были о делах. После отдыха надо будет как следует проборонить ил на холмах. Там должна расти трава. Земля подходящая. Надо только взрыхлить ее. Потом надо будет наведаться в сад белой лилии, в леса перистолистных трав. Потом… Трумпис взглянул на Ауксе. Она спала. Спала и, должно быть, видела во сне прозрачные лесные ручьи, зеленые волны необъятного океана…

РЕКА НЕСЕТ СВОИ ВОДЫ

Небо было пасмурное, земля превратилась в жидкую грязь, деревья стояли мокрые, желтые. Я топтался на берегу разбухшей, угрюмо рокотавшей реки и беспокойно глядел на дорогу, по которой должна была прийти из города мать. Так и не высмотрев ее, я бегом пустился в сторону города. Взбежав на пригорок, я увидел мать — она медленным шагом двигалась к деревне.

— Мама, купила?

— Дорого, детка, до того все дорого, что и сказать невозможно. Вот, гляди, — и мать достает из кошелки завернутую в бумагу покупку. — Крепкие, ветром не продует, — говорит она и начинает разворачивать бумагу.

Я держу в руках новехонькие штаны.

— Значит, я опять пойду в школу! — радостно вскрикиваю я.

— Босиком долго не проходишь, — охлаждает мой пыл мать. Но я не унимаюсь.

— А знаешь, мама, Юшка обещал клумпы выстрогать.

— Как отец? Все так же, говоришь. С лекарством-то ничего не вышло…

Мать говорит тихо, время от времени проводя языком по иссохшим губам. Только сейчас я замечаю, как она устала. Сгорбившись, она медленно шлепает босыми ногами по склизкой дорожной глине и тяжело дышит.

— Мама, ты бы пароходом вернулась.

— Пол-лита — большие деньги, детка. Ох, большие. Не по карману нам пароходы.

Прямо у реки, в беспорядке разбросанная в небольшой ложбине, лежит, утопая в гуще деревьев, наша деревня.

Мы входим в избу уже когда начинает темнеть. Я достаю керосиновую лампу и зажигаю ее. До чего хорошо, до чего радостно на душе — я выкручиваю фитиль как можно выше и, пристроившись поближе к свету, примеряю новые штаны.

— Йонас, приверни фитиль. Керосин кончается, — напоминает отец.

Тусклая коптилка дает жидкий круг света, с трудом можно разглядеть только внутренность избы. В углу свалена спутанная сеть, дальше — стол, а у стены, поближе к печи, кровать, где лежит отец, совсем худой. Мама, присев на край кровати, прикладывает одну руку ко лбу больного, другой оправляет постель.

— Ну-ка, покажи отцу обновку, — зовет она меня.

Отец выпрастывает жилистую трясущуюся руку. Берет штаны и некоторое время внимательно их разглядывает. Он всегда так делает, когда мать что-нибудь купит. И всегда ворчит, что можно было бы обойтись и без того. Но на этот раз он молчит.

— Лекарства не достала? — спрашивает он, отдавая штаны.

— У меня голова кругом идет, не знаю, как и быть. Парнишка в школу просится… Не голышом же идти…

В избе тихо. Мать закрывает лицо руками. У отца на лбу еще глубже залегают морщины, а обросшее колючей щетиной лицо словно каменеет. Несколько раз глотнув воздуха, он медленно выговаривает:

— Ну, чего ты… хорошие штаны, совсем хорошие…

Ночью я сплю тревожно. Кто-то назойливо звонит в колокольчик и зовет: «Йонук, Йонук». Я вскакиваю. В избе темно, как в подвале. Прислушиваюсь и различаю посапывание отца. А так ничего, тихо. Значит, приснилось. Но только начинаю снова засыпать, как все повторяется сначала. Наконец под утро сон меня одолевает. Но на этот раз я действительно слышу голос. Открываю глаза.