Все дождь, все дождь…

Завтра контрольная по алгебре. Надо бы подготовиться.

Симас сел за стол, на котором лежала раскрытая тетрадка. Он подумал: а квадрат плюс б квадрат… равняется… Формулы мелькали, плясали, сливались в синие бессмысленные пятна. Он ничего не видел. Ничего не понимал. Почему равняется? Что же в итоге? Снова двойка по алгебре? Третья подряд. А конец четверти недалеко.

Симас снова глядел в окно.

В комнате тикали часы.

Зазвонил телефон. Симас вздрогнул, но не двинулся с места. Телефон все звонил. Кто мог так настойчиво звонить? Отец? Мать?

Телефон все звонил. Этот острый звон ранил слух Симаса. Подойти бы к телефону и перерезать провод!

Симас колебался. Вдруг он поднял трубку и тут же услышал голос отца:

— Симас, это ты?

Симас молчал. Глуховатый голос отца снова забубнил в трубке. Откуда-то доносились музыка и говор. Конечно же, отец звонил из ресторана.

— Да, это я, — наконец отозвался Симас.

— Симас, — сказал отец, — приходи завтра после обеда к мосту. Удочки захвати… Придешь?

— Нет, — ответил Симас и сам испугался своего ответа.

— Почему?

— Я удочку сломал. — Он соврал, он хотел соврать.

— Я тебе новую куплю.

— Не нужна мне удочка, — выговорил он дрожащими губами и швырнул трубку.

Телефон зазвонил снова. Симас заткнул уши. Его душили слезы, но он не плакал.

Симас глядел в окно.

В дороге нас застала сильная пурга. Стремительный серый вихрь слил воедино землю и небо. Ветер яростно швырял снег о ветровое стекло машины, застыли выведенные из строя «дворники», фары освещали лишь крохотное непроглядное пространство, и желтые полосы света не могли пробиться сквозь черную стену ночи. Ветер завывал и свистел; он хозяйничал тут, все глубже пряча мерзлую почву под белым, рыхлым, все утолщающимся снежным покрывалом, засыпая вровень с землей канавы, ямы и колеи на проселках. Дороги как бы не стало.

Машина шла с трудом, и перегревшийся мотор, казалось, был при последнем издыхании. Нельзя было различить, где кювет, а где дорога. Когда сквозь густую пелену снега мы разглядели сбоку неяркий огонек, я сказал своему товарищу:

— Давай, остановимся на минутку, пока пурга не уймется.

— Давай, — согласился он. — А то я ничего не вижу. Так ехать не имеет смысла. Еще сползешь в кювет. А тогда без лошадей не выберешься.

— Где найдешь лошадей в такой час…

— Ну и погодка! Наверное, черти твист пляшут, — пошутил мой товарищ. Но ему совсем не было весело. Он устал. Впереди был долгий, тяжелый путь, и неизвестно было, когда мы увидим огни города. Мы решили перекурить. И вдруг оказалось, что ни у одного из нас нет спичек.

Мы вышли из машины и прошли по глубокому снегу до стоящего неподалеку дома, в котором горел свет. Это был странный дом, большой, уродливый, с забитыми досками окнами первого этажа. Нам показалось, что в нем никто не живет. Но на втором этаже в залепленном снегом окне мерцал свет и двигалась темная тень; там должен был быть человек. Дом стоял на голом месте, и ни одного деревца, никакого другого строения не было видно вокруг. Даже собака не залаяла, когда мы вошли в пустой двор.

Дверь была заперта. Я постучал. Внутри ни звука. Тишина. Только хорошенько прислушавшись, я услышал наверху несмолкающие шаги; кто-то безостановочно ходил по комнате. Я постучал сильнее и настойчивее. Очень не скоро где-то высоко скрипнула дверь и по лестнице загремели тяжелые шаги. Человек медленно спускался вниз. Сквозь щели в двери заблестел свет. Шаги смолкли, замерли, и глуховатый голос спросил:

— Кто там?

Мы сказали, зачем пришли.

Человек за дверью довольно долго колебался. Наконец звякнула щеколда, дверь с визгом приоткрылась, ветер подхватил ее, ударил о стену дома, и мы увидели перед собой пожилого человека с керосиновой лампой в костлявой руке. Стекло лампы было с трещинкой, и пламя металось от ветра. Человек был в ветхом, поношенном пальто и в кашне. Его лицо казалось восковым. Из глубоких глазниц глядели на нас широко раскрытые, немигающие глаза. Они словно не видели нас, а пристально вглядываясь в темноту и пургу, что-то искали там.

— Простите, что потревожили, — сказал я. — Ехали мимо, страшно курить захотелось, а спичек нет.

— А… — сказал человек, словно проснувшись. — Пойдемте наверх. Я вам дам спички. У меня много спичек.

Он отвернулся и стал подниматься по лестнице. На ногах у него были туфли и галоши. Мы очутились в небольшой, пустоватой комнате, где стояли стол, кровать и старомодное кресло, обитое пурпурным плюшем. Плюш совсем уже стерся. Другое кресло заменял перевернутый ящик. В углу комнаты примостилась железная печурка. На столе лежало несколько книг по физике и множество листов бумаги с разнообразнейшими чертежами: кругами, эллипсами, кривыми, непонятными линиями и знаками.

Человек взял со стола коробку спичек и протянул мне. Я предложил ему сигарету. Он взял ее дрожащими пальцами; под ногтями была грязь.

Мы закурили. Потом, когда мы уже повернули было к двери, он спросил:

— Может, выпьете чаю?

— Спасибо, — сказал мой товарищ. — Охотно. Меня малость познабливает.

— Садитесь, — сказал человек. Он подтолкнул моему товарищу плюшевое кресло. Я сел на ящик.

Человек пошел к печурке, на которой уже шипел чайник.

— У меня только одна кружка, — пробормотал он. — Что же мне делать?