— Пустите! Пропустите! Я ее муж!

Спины внезапно разомкнулись. Он протиснулся вперед, но синего плаща уже не было под троллейбусными колесами; она лежала на тротуаре, неподвижная, спокойная, и какой-то человек в шляпе, встав перед ней на колени, проверял пульс. Человек в шляпе выпрямился, взглянул на толпу, незаметно пожал плечами и торопливо потупил глаза. Рядом с ним стояла молоденькая девушка в красной вязаной кофте. Ее лицо было невероятно белое, щеки и губы дергались, словно она тщетно пыталась что-то сказать. Он понял, что это водитель троллейбуса, кинулся к ней и вцепился пальцами в кофту; на мостовую посыпались пуговицы. Его пальцы с нечеловеческой силой дергали кофту, и какие-то люди с трудом разжали их.

— Убийца… — тихо выговорил он, но все услышали.

Девушка заплакала.

Потом — вой сирены скорой помощи. Толпа расступилась. Замелькали белые халаты; разнесся слабый запах лекарств. Он видел, как бессильно качались ее руки, когда ее уложили на носилки и подняли в машину.

Снова завыла сирена, и машина умчалась. Люди стали разбредаться, а он все стоял и не мог двинуться с места; его ноги словно примерзли к асфальту. Ему все чудились под троллейбусными колесами синий плащ и ноги в стоптанных туфлях, но там ничего не было, даже следов крови, и тогда он снова увидел белое лицо девушки-водителя и отвернулся, побоявшись дольше смотреть на него.

«Надо идти».

Он оторвал от асфальта отяжелевшие ноги и медленно перешел мостовую, чувствуя, что он очень стар. Дождь полил сильнее, и он услышал, как идущие мимо женщины с громким треском раскрывают зонты.

Трясущимися худыми пальцами он передавал бутылки. Люди о чем-то разговаривали в комнате, но голоса доносились издалека, словно из-за стеклянной стены. Он не слушал, что они говорят. Равнодушие полностью овладело им, и только изредка до его слуха долетела отчетливая фраза: «…была удивительная женщина», «Он страшно ее любил — столько денег потратил на поминки!»

Когда все разошлись после поминок, в комнатах стало тихо и непривычно пусто. На дворе было уже темно, по улице беспрерывно сновали машины и мотоциклы, ежеминутно с воем проносились троллейбусы. В воздухе стояло назойливое, раздражающее дребезжание. Услышав приближающийся вой троллейбуса, он вздрагивал и ежился. В ночной темноте вспыхивали голубые искры электрических разрядов, вой смолкал, но вскоре раздавался снова. Это был отвратительный звук.

Он плотно затворил окна, но вой все равно врывался в комнату. Даже после полуночи не прекращалось злобное шуршание проводов. Казалось, какие-то бешеные звери гоняются друг за другом.

Он натянул на голову одеяло, заткнул пальцами уши и так лежал не двигаясь. Машины, троллейбусы! Этот рокот и непрерывное мелькание всю жизнь раздражали его, но теперь он их просто ненавидел. Это полосатый троллейбус был во всем виноват. Какое мерзкое, тупое у него рыло! Да, у каждого троллейбуса, у каждой машины было свое лицо, свой характер. Не раз он замечал это на улице. У одних морды тупые и равнодушные, у других — хищные и нахальные. А внутри люди, которые толкаются, потеют в жаркие летние дни; назойливые призывы кондукторши: «Продвигайтесь вперед! Впереди свободно! Платите за проезд! Передавайте деньги!» Или объявление над окошком: «Остерегайтесь гриппа! Грипп — тяжелое заразное заболевание». Как он до сих пор не заболел гриппом? Как он до сих пор мог ездить в троллейбусах? Вечером, когда он смотрел на освещенные окна троллейбуса, люди внутри были словно марионетки из кукольного театра, ловко расставленные режиссером. Кончено! Кончено! Больше он ногой в троллейбус не ступит.

Только под утро ему удалось немного вздремнуть. Встав, он сел за стол и написал длинное, желчное письмо в троллейбусный парк, требуя оплатить похоронные расходы и прочие издержки. «Синий новый плащ был порван, четыре рубля я потратил на телеграммы…»

Через несколько недель он получил отрицательный ответ; троллейбусный парк отказался платить по предъявленным счетам. «Ах вот как, — почти торжествуя, подумал он. — Тогда я заведу дело. Я им всю жизнь не дам покоя».

Состоялся суд, и он дело выиграл. Но победа не принесла ему удовлетворения; он снова предъявил свои претензии, требуя дополнительного вознаграждения. Жалоба следовала за жалобой. Вскоре весь город заговорил о том, что нашелся какой-то человек, который хочет подзаработать на похоронах собственной жены. Соседи и знакомые теперь смотрели на него с нескрываемым презрением. Друзья отвернулись от него.

С улицы доносился вой проезжающих троллейбусов; с раннего утра до поздней ночи они кругом бежали по городу. «Как полосатые собаки-великаны на проволоке», — в бешенстве думал он. Иногда троллейбус отцеплялся от линии, водитель торопливо взбирался на крышу на глазах у толпы зевак (он всегда со злорадством смотрел на это), и вагон снова несся вперед, высекая искры из медных, блестящих на солнце проводов. Что-то несокрушимое, роковое было в непрерывном беге машин. Невидимая, вызывающая, жестокая сила таилась в них. Он старался не глядеть на улицу, потому что там, внизу, ему всегда мерещились синий плащ и ноги в стоптанных туфлях.

Однажды, когда он сидел в комнате и читал газету, затрещал звонок. Он положил газету на стол и пошел отпирать дверь.

На площадке стояла молодая девушка в красной кофте. Он сразу узнал ее. Да, это была та самая девушка, которая водила полосатый, желтый троллейбус. Она опустила глаза, не выдержав его взгляда; ее бледное лицо внезапно покраснело.

— Чего вам надо? — в ярости спросил он.

Губы девушки дрогнули.

— Я больше не вожу троллейбус, — тихо сказала она. — Я продаю газеты…