Я бросился вдогонку за лейтенантом. Он уже был в землянке у нашего комиссара. Запыхавшись, я ворвался туда и, вытянувшись в приветствии, сказал:

— Товарищ лейтенант, я к вам с просьбой.

Комиссар, испытующе глядя на меня, спросил по-армянски:

— Что тебе?

— Я хочу на фронт!..

— Иди-ка лучше занимайся своим делом и не торопи время, — мрачно бросил комиссар.

Я упрямо стоял на своем: прошу, мол, направить меня на фронт, да и только.

Лейтенант поинтересовался, о чем мы спорим. Я сказал ему. Стал просить-умолять.

— Возьмите, — говорю, — на фронт.

И он записал меня в список.

— Завтра в девять быть здесь, — объявил лейтенант. — Для препровождения к месту боевой службы!

На улице тепло!

Моя радость обрушивается на мороз и одолевает его.

В землянке ко мне рванулся Барцик:

— Ну зачем ты напросился?

Я узнал неприятную вещь: Каро ушел из нашей землянки. Кто знает, где он сейчас? Надо разыскать, чтобы отправился со мной на фронт? Только этим можно спасти парня.

Барцик тем временем твердил свое:

— Ну зачем?.. Зачем ты напросился?.

Утром все собрались в назначенном месте. Сахнов помахал мне рукой:

— Ну, сынок, вот и отправляемся! Надо, очень надо нам быть там!..

За нами пришел вчерашний лейтенант. Он сделал перекличку, выстроил нас и, возглавив колонну, повел…

Мороза я не чувствовал, словно его и вовсе не было. А где Шура?.. Ведь и она записалась добровольцем на фронт… Говорят, ночью уже одну группу отправили. Наверно, Шура с теми…

По милости нашего сопровождающего мы должны целых шесть часов без толку проторчать на вокзале — опоздали на поезд. Ужасно такое ожидание. Меня одолевает страх, как бы нас снова не вернули в землянки…

Я потянул Серожа на базарчик рядом с вокзалом. Кто знает, может, удастся соленых огурцов добыть или чесноку. Но на базаре только ветер сипло завывает на все лады.

Мы вдруг увидели лежащего ничком бойца. Пьяный, наверно, вот и заснул… Без шапки, волосы совсем уже запорошены снегом. Я пригнулся…

О господи, это же Каро! Мертвый!.. Заложил руки за пазуху, уткнулся лицом в лед и угас.

Серож добыл в доме поблизости топор. Мы вырыли в промерзшей земле яму, с трудом отодрали ото льда тело умершего и опустили в могилу. У меня в комсомольском билете хранилось несколько засушенных лепестков шиповника, еще из дому. Я взял один из них и положил на губы Каро, как частичку земли, его породившей. Мне почудилось, что Каро улыбнулся.

И мы засыпали его мерзлой землей.

На вокзале толпилось довольно много народу. В основном женщины. Все в ватных телогрейках и брюках, в стоптанных валенках. Головы замотаны шалями, платками. Мужчины тоже в ватниках, а иные в шинелях, подпоясаны брезентовыми ремнями, в меховых ушанках, все больше пожилые.

Челябинский вокзал очень хорош. Белокаменное здание русской архитектуры девятнадцатого века.

Какой-то мужчина с балкона речь говорит. Он седобород. На груди, прямо поверх полушубка, красуются четыре «Георгия» всех степеней, какие я прежде видел только в книжках на картинках. Рядом со стариком стоят пятеро парней, младший из которых мне ровесник: безусый, безбородый юнец.

Мужчина громко говорит:

— Поздравляю вас, люди русские! Наши войска освободили Малоярославец! Враг отброшен от Москвы. Да здравствует победа! Гитлеру как своих ушей не видать Москвы! Смерть фашизму и всяким другим захватчикам! Я их хорошо помню еще с восемнадцатого года, когда воевал на Украине. И вот сейчас, братья и сестры, я, старый воин, и пятеро моих сынов идем на фронт защищать любимую Родину. Да здравствует наша великая Родина, наша Россия!..

Ему зааплодировали. Он продолжал говорить, а мы поспешили по вагонам — поезд уже трогался. Я больше не чувствую себя придавленным, приниженным. Вот бы тому белобородому знать, что и я еду на фронт!..

Ночь. Мне в вагоне не спится. Перед глазами Каро, в наскоро вырытой чужбинной могиле, в ушах — его смех.

Ночь. Мы в Кургане. Здесь формируется новая дивизия. Нас распределили по подразделениям. Спустя полчаса меня, Сахнова и еще кое-кого из нашего стройбата направили в ближнюю лесную деревеньку.

Шагаю по хрусткому снегу, греюсь своим дыханием, и мне тем не менее очень хорошо. Вот теперь-то я — настоящий воин, настоящий человек.

С Шурой я так и не встретился. Может, ее оставили в медсанбате дивизии, а может, послали в другую часть? Мне взгрустнулось, и я ругаю себя в душе: уж очень был сух и даже груб с нею.