— Ну, ребята, оставляю на вас дом, а мне на службу пора. Я по вольному найму тут у нас переводчицей работаю, в части.

Борисов смущенно подошел к ней.

— Простите меня, глупого, Таиса…

— Александровна, — строго добавила она.

— Таиса Александровна, — упавшим голосом досказал Борисов. — Простите за все, что я тут наговорил.

— Ничего. Я и сама люблю пошутить, — печально улыбнулась Таиса. — Забудем. Главное, что у вас есть на эту ночь теплый приют. Утром уходить будете, на щеколду закроете. Доведется еще когда забрести в эти места, милости прошу, заходите…

Она ушла. Мы с Борисовым долго молчали. Наконец он заговорил.

— Послушайте, — сказал он, — сорвите-ка с меня эти погоны да звездочки, теперь я и впрямь преступник перед такой женщиной… За это и наказание по заслугам.

— Война во всем виновата, — сказал я. — Дичаем мы. Теперь понадобятся годы, чтобы нам очиститься от всего, что осело в наших душах…

Как ни странно, а я уже сейчас чувствую себя словно бы очистившимся, обогащенным. Сколько же прекрасных людей, не роняющих себя и в этом ужасе, в этом кромешном аду, перед лицом самой смерти!

Сегодня седьмое февраля. Уже месяц и десять дней, как мне девятнадцать. Записи мои полнятся гордостью.

Утро. Из Малой Вишеры мы вышли с рассветом и к вечеру того же дня, уже поездом, добрались до Боровичей.

Я доставил Борисова к командиру штрафного батальона и взял расписку. Борисов обнял меня:

— Браток…

Мы расцеловались. Комбат недовольно пробурчал:

— Целуетесь с арестованным…

— Он — человек!

Возвращался я той же дорогой, но у деревни Орехино свернул в сторону, где должен стоять автобат Хачунца. Это близко, в лесу. Нашел я быстро, и землянку Баграта отыскал без труда. Он очень мне обрадовался, стал угощать.

— Ну что там у вас, все еще тяжело? — спросил он. — Знаю, знаю. Но вынести такое — дело чести.

В землянке у него сухо и чисто.

— Если вдруг струсишь, на глаза мне не показывайся. Это не по-нашему, не по-горски.

Я вспомнил «аппендикс». Уж чего страшнее, а я и там вроде бы держался как надо, никакого страха не испытывал.

Как я и надеялся, Баграт порадовал меня, спел «Крунк» [7] . Голос у него небольшой, низкий, но поет — душу надрывает. Он поет, а я погружаюсь в забытье.

Нет, вестей нет… Сколько уж месяцев я не получал вестей с родины. Опаленная солнцем Армения, как ты? Остался ли там кто из твоих сыновей? Кто вспахивает твои поля? Есть ли у тебя хлеб?

Сердце огнем горит. Густой голос Баграта эхом отдается в моих ушах:

— Не тревожься, сынок, Армения будет жить. Будет…

Пора. Я собираюсь в путь. Баграт делится со мной табаком и курительной бумагой. Прощается сумрачный и строгий.

— Береги себя…

Вернулся в часть. Наши получили подкрепление: и людьми, и оружием. Пополнился и мой взвод. Теперь у меня сорок шесть бойцов и четыреста тридцать шесть метров земли под защитой. «Журавль, с родины нашей нет ли вестей?..» Вот он, кусочек моей родины. Четыреста тридцать шесть метров земли под защитой. Здесь я защищаю мою Армению. Мы снова уповаем на землю. Снова бой. Впереди еще много боев.

Ко мне зашел командир батальона. В тесном полутемном блиндаже он стал разъяснять мне задачу завтрашнего боя.

— Чего нам здесь тесниться, товарищ майор, не лучше ли подняться на НП? Там будет удобнее, — предложил я.

Наблюдательный пункт мой расположен на высоком дереве. Оттуда хорошо просматриваются позиции врага.

Мы поднялись по лесенке на сосну. Здесь у меня и рация.

Майор просмотрел мои наброски плана расположения немецких огневых точек.

— Какое вы училище окончили? — спросил вдруг он.

— В Мясном Бору.

— Вон что, значит, тоже там воевали?

— Принял первое боевое крещение…

— Ну, и как оно было?

— Плохо, — ответил я. — Много крови пролили.

Он хотел закурить. Я удержал его.

— Немец может заметить, товарищ майор. Потерпите, пожалуйста, вот спустимся с дерева…

Боевая задача мне ясна: поддержать огнем штурмовые группы и затем выйти на шоссейную дорогу, ту, что в шести километрах от нас.