— Десятью минами, огонь!..

Вспоминаю Шуру и мигом выскакиваю из воды.

Ночь.

Я у Шуры, в ее белой землянке. Она встретила меня взволнованным шепотом:

— Иди, я здесь.

Помолчала, а потом еще тише сказала:

— Сумасшедший ты, боишься света… Но я все равно никогда тебя не потеряю.

Снова ночь.

И снова я у Шуры, в ее белой землянке. Она по-прежнему встречает меня взволнованным шепотом:

— Мы будем неразлучны. Навсегда неразлучны. Я чувствую это. Я верю!..

Дверь вдруг открылась, и на пороге появился майор, начальник штаба полка. Он у нас человек новый. Ему лет за сорок.

— Что вы здесь делаете?

Я вытянулся перед ним.

— Пришел повидаться со своей подругой.

— Вот оно что?.. — произнес он. — Не ищите подруг там, куда вход воспрещен.

Я подчинился приказу и, круто повернувшись на каблуках, вышел вон. За спиной услыхал крик Шуры:

— Майор, ну неужели я не имею права хоть чуточку пожить для себя?..

Сказке конец.

Сегодня двадцать шестое июля. Уже шесть месяцев и двадцать девять дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих мрак.

Удивительная у этих гитлеровцев страсть. Они то и дело обрушивают на нас бумажные дожди со своих самолетов. Дожди в основном белые, но бывают листовки на желтой и зеленой, на синей и даже розовой бумаге. И несут они в них бред собачий. Все больше об одном долдонят: мол, скоро Страна Советов будет уничтожена и гитлеровские солдаты маршем пройдут по улицам Москвы и Куйбышева, а потому, дескать, сдавайтесь, пока не поздно. Будет вам и хлеб, и масло, и всякая всячина.

Уже более двух лет они пишут одно и то же, пугают нас как могут, а сами терпят поражение за поражением.

Сейчас лето, и дела у фашистов все хуже и хуже. Наши уже освободили Орел и Белгород. И пятого августа Москва впервые салютовала в честь освобождения этих городов.

Сегодня шестое августа. Через пять месяцев и двадцать два дня мне исполнится двадцать. В записях моих ликование.

Дневную пайку хлеба — шестьсот граммов на человека — мы делим на три равных части: на завтрак, обед и ужин. Распоряжается этим Сахнов. У нас забота одна — воевать.

Раздавая еду, Сахнов умудряется подложить рядовому Демьяну Ершову чуть побольше других. Не намного. Делает это Сахнов незаметно. Окончив раздачу, он и остальным предлагает:

— Кому добавки, братцы? Признавайтесь. Тут в термосе еще осталось…

И хотя Демьян Ершов помалкивает, Сахнов опять добавляет ему в котелок. Ершов протестует:

— Зачем? Я уже сыт.

— Ешь, ешь, — покровительственно говорит Сахнов. — Ты у нас во взводе единственный новичок и… Одним словом, дают — бери.

Демьян Ершов всего несколько дней у нас наводчиком миномета. Из госпиталя выписался.

— В какой части был до ранения? — спросил как-то я.

— Чуть правее от вас стояли, — уклончиво ответил он.

— Воевал?

— Ну а как же?

Небольшого роста, лицо чуть удлиненное, а пальцы на руках тонкие. Ребята подшучивают.

— Ершов, ты, часом, дома не вышивальщицей был?

Ершов только ласково улыбается.

— Может, и стиркой занимался? — не унимаются остряки.

Ершов молчит.

Я заметил, что, когда противник обрушивает на наши позиции сильный огонь, Ершов не теряется. И с минометом управляется, как человек бывалый.

А так, застенчивый и весь какой-то незаметный.

Вечер. В траншее забренчал телефон. Звонок из штаба дивизии:

— Послушайте, товарищ… У вас есть такой рядовой Демьян Ершов?

— Так точно, есть, — отвечаю я. — Рядовой Демьян Ершов сейчас на позиции.

— Немедленно направьте его в штаб.

Я чуть не ляпнул: «А зачем?» Благо вовремя спохватился и сказал:

— Есть: немедленно послать в штаб рядового Демьяна Ершова…

Я отправился в роту и приказал Ершову идти в штаб. Он почему-то вроде погрустнел, погладил горячий ствол миномета. Я спросил:

— Зачем тебя вызывают, Ершов?

Он только плечами пожал в ответ и ушел. Я поставил на его место связиста, а сам остался у рации.

Ершов вернулся на рассвете. Доложил о прибытии и уже хотел было идти, но я остановил его и спросил:

— Зачем же тебя все-таки вызывали, Ершов?

— Да так, — смущенно сказал он, — орден вручили. Меня же ранило на этом фронте…