И мне вдруг чудится, что здесь со мной, на позициях, врагу противостоят вместе со своими воинствами великие храбрецы минувших столетий Тигран Великий, Вардан Мамиконян, Давид-Бек. Вот они — спустились с армянских гор и встали рядом.

Поэзия народа — его волшебная сила и самое верное оружие.

Сегодня двадцать шестое сентября. Через три месяца и два дня мне исполнится двадцать. В записях моих дух поэзии.

Я все на том же месте.

Малина давно кончилась. Позиции уже укрыты снегом. Вражеские рубежи тоже под белым покрывалом.

Зато в блиндаже черно. Закоптились стены, потолок, толстая дверь… Дверь изранена. Хоть она и под землей, но и ей достается: сюда залетают осколки снарядов, шальные пули…

Снаружи мороз, а в блиндаже спертый воздух. Стоит затопить нашу времянку — баня, пекло; а не топишь — в сосульку превращаешься.

Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами… Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..

Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.

У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:

Звонит Шура.

— Опять на тебя дурь напала?

— Что поделать! — ору я в трубку. — Для тебя стараюсь.

— Только и знаешь, одну мелодию тянешь.

— Другой, увы, не знаю.

Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:

— Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?

Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три — обманных и четыре — резервных.

На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.

Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на прицеле.

Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было — 804, летом — 1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.

Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся…» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.

«Не понимаю, сынок, — написала она, — ты на войне или нет?» — «Нет, — ответил я, — я в очень спокойном месте».

Интересно, поверила?

Снова зима, морозы.

Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие…

— Ленинграду очень трудно, сыночки…

Они не могли говорить, всё плакали:

— Спасите Ленинград…

Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.

Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.

— Сахнов, — говорю, — похоронишь меня под этим камнем.

— Почему обязательно под камнем?

— У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не видать ему рая в загробной жизни.

Сахнов смеется:

— Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память…

Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат: