Он потянулся к склянке, чтобы открыть ее, — пусть гахэ все-таки существуют, ну пожалуйста, он будет очень крепко и прилежно верить в то, что они существуют, — но тут голова шевельнулась, и он услышал еле различимый стон.

— Матильда! — Славик, преодолевая тошнотой подкатывающее к горлу отвращение, склонился над ней. — Матильда, что мне делать?!

Она что-то прошептала, точнее, выдохнула вместе со смрадом горелого мяса. Потом приподняла руку, оставив часть кожи на плитке. Славик нагнулся совсем низко, пытаясь разобрать, что же говорит Матильда, обожженная рука почти ласково коснулась его щеки… Ухватилась за ухо, ящеркой переползла на загривок, вцепилась в него — и с силой, которую Славик никак не ожидал от полутрупа, впечатала его лбом в кафельный пол.

«А я знал, что все закончится плохо», — спокойно, даже с некоторым умиротворением подумал Славик за секунду до того, как потерял сознание. Все это просто не могло закончиться хорошо. Несмотря на удивительное их везение, на помощь других монад, даже на помощь Женечки. Не могло — и всё.

***

— Типичный случай злокачественного пессимизма. Время еще есть. Помощь в пути. Да и второжизнь вам вроде бы не дорога — вот и утешение на случай, если ваша монада опоздает. Чего же вы так опасаетесь?

— Того, что она может натворить здесь, с людьми. Матильда искренне ненавидит людей, поверьте мне на слово.

— Я запомнил любознательное дитя, тянущееся к человеческой красоте. Когда она успела так перемениться?

Хозяин лишь беспомощно пожал плечами. На протяжении почти целого века он наблюдал, как Матильда разочаровывается в человеческом мире, и это походило на охлаждение после юношеской влюбленности, которое оборачивается не поверхностной дружбой с бывшим идеалом, но злобой и обидой за неоправданные ожидания. Из любознательной девочки Матильда превратилась в бунтующего подростка, даже у родителей обыкновенных детей, из плоти и крови, в этот период часто опускаются руки. А господин Канегисер в ответ на письменные жалобы Хозяина отвечал одно: «Никогда не меряйте их человеческой мерой».

Наверное, переломным моментом стал тот случай в Париже. Хозяин помнил, как ревел мотор в начальственном авто и как носитель серебра, оборачиваясь в салон, с жалостью оглядывал нежно-бежевую, недавно вычищенную обивку. Другой носитель серебра остался сторожить перекресток, который Хозяин был готов бросить на произвол судьбы, чтобы мчаться с Матильдой в контору — а там будь что будет, лишь бы успеть.

Обивка заднего сиденья залита быстро густеющей кровью, авто пропахло ее солоновато-ржавым запахом. Девочка со слипшимися от крови волосами лежит у Хозяина на коленях, таращит единственный уцелевший глаз и сосредоточенно, как он велел, дышит.

— Будет тебе наука: не цепляйся к тем, кто носит военную форму, не вмешивайся в людские дела, — бормочет Хозяин просто ради того, чтобы отогнать пугающую тишину. — Это не твое, это не наше. Наше дело — вещи не в себе. Что ты вообще знаешь о том, что сейчас происходит между людьми, как ты смеешь совать свой нос в то, ради чего они умирают и убивают? Дыши, дыши. Держись за кадавра, Матильда. Зубами, когтями, чем хочешь. Оставайся внутри. Адана.

Сквозь дыру в щеке видно, как шевелится язык среди острых костяных обломков — она хочет что-то ответить, а может, поняла его буквально и действительно пытается держаться зубами. Она многое понимает буквально, а он порой вообще не понимает ее… Хозяин так и не узнал, что она такое. Он видит ее сгустком таинственного света, который и сейчас теплится под кожей в районе горла, высвечивая старательно бьющуюся жилку. С последним ударом сердца ее выбросит из мертвого кадавра, как пару месяцев назад выбросило из разметанного взрывом тела бедного Ерему. Монады не живут в мертвецах, не могут снова запустить сложный человеческий организм, им нужен или живой носитель, или особым способом воскрешенный свежий, не старше шести часов, труп. Господин Канегисер искал своего элементаля по всему городу, выставлял за дверь квартиры ведро воды с английской солью и начертил на окнах пентагероны, которые домовладелица тут же велела стереть, деликатно заметив, что поклоняться господин Канегисер имеет право кому угодно, но больно уж его звезды похожи на всякие другие, очень по нынешним временам опасные. Опытного Ерему и то возвращали целую неделю, а Матильда пока только привыкает к миру и к кадавру, она потеряется в тревожных парижских снах, забредет черт знает в какой осколок или попросту сбежит — да, Хозяин очень боится того, что монада сбежит и будет потом крутиться вокруг лавочки, где в одном из шкафов заперто ее сердце, прикованная к нему, но неуловимая и бесплотная. Он еще не настолько преуспел в хозяйском ремесле, чтобы самостоятельно вернуть выскользнувшую из тела монаду и тем более вселить ее в нового кадавра, вся надежда на парамедиумов из конторы. Если он так бездарно упустит своего первого фамильяра, то может утратить доверие…

Девочка дожила до приезда в контору Начальства. Когда Хозяин нес ее по тускло освещенным коридорам, под пальцами его левой руки продолжала старательно, но уже еле уловимо биться жилка.

Свободный и подготовленный кадавр оказался всего один. Он походил на Матильдиного прежнего: тоже узкоплечий, длинноволосый, с неразвитым подбородком, якобы признаком слабохарактерности — ах, если бы физиогномические особенности кадавра влияли на заключенного в нем духа… Разве что этот был постарше. Уже когда его выкладывали на стол, Хозяин внезапно понял, что тело принадлежит мальчику. «И это теперь будет жить в лавочке, переругиваться с посетителями, откликаться на имя Матильда?» — недоумевал он, всматриваясь в чужое синеватое лицо с коротеньким отвердевшим носом.

— Становитесь здесь, справа. — Парамедиум махнул рукой в латексной перчатке, оставив в воздухе легчайшее облачко талька. — Будете наблюдать и ассистировать.

Придя за Матильдой в палату, Хозяин моментально ее узнал. Он, как и прежде, старался не всматриваться в лица, но за эти годы успел выучить ее мимику, и сейчас характерные движения лицевой мускулатуры сгладили посторонние черты, прямо у него на глазах вылепливая из безымянного юного человека нечто знакомое. Иногда у кадавра то глаз уезжал вбок, то рука начинала по-старчески трястись — Матильда еще не освоилась. Она сидела на кровати и гладила пригревшегося на колючем больничном одеяле кота — кошек при конторе было множество, их использовали для транспортировки монад, а выжившие потом ловили в подземельях мышей, да и различного происхождения мясные ошметки им перепадали.

— Я хорошо себя вела и удержалась, — сообщила Матильда. — Можно я его заведу? Я назову его Антрекот.

Потом он стоял на крыльце, держа Матильду за покрытую цыпками, непривычную пока руку, а рядом, на ступеньках, стояла клетка со смирным полосатым котом. Хозяин смотрел на курносое мальчишеское лицо и думал, что теперь при посторонних окликать Матильду по имени будет неловко.

— Не волнуйтесь, — напутствовал их носитель золота, лицо которого стерлось из памяти, а голос заменился почему-то на голос господина Канегисера. — Говорят, в Париже прогрессивные нравы.