– Поезжайте к Белому дому!
– призывал взволнованный голос.
– Смените тех, кто провел здесь ночь. Они замерзли, устали!
– "Значит, не было штурма. Слава тебе, Господи!"

Дождь льет как проклятый, как нанятый. Тихо, словно вор, Рита выскальзывает из постели, влезает в брюки, натягивает на себя свитер. Ничего себе август!

И тут входит мама. Боже мой, мама! Да она сроду раньше десяти не встает.

– Доченька, не уезжай, - жалобно просит она.
– Там страшно.

– Мне страшно дома, - отвечает Рита, и это правда.
– Там страх проходит: нас много.

– Что я буду делать, если с тобой что-то случится?

Мамины глаза наполняются слезами. И, глядя В эти полные слез глаза не помнит Рита, чтобы мама из-за нее когда-нибудь плакала, - не успев сообразить, что такое она говорит, Рита врезает матери ев всей жестокостью молодости:

– Ничего, у тебя есть твоя опера. И Аркадий Семенович.

Слезы высыхают сразу, будто кто стер их платком. Мама смотрит на дочь долгим взглядом.

– Спасибо. Утешила.

Она поворачивается к Рите спиной, идет на кухню.

– Я буду тебе звонить, - говорит ей вслед, сразу раскаявшись, Рита.

– Да-да, позванивай, - иронически отвечает мама.

Потом останавливается и пробует отговорить дочь в последний раз:

– Что, собственно говоря, ты можешь сделать? Ведь ты женщина.

– - Нужно присутствие, мама, - виновато объясняет Рита.
– И еще йод, бинты, вата - просили по "Эху".

Мама не говорит ничего, но когда Рита входит на кухню, кроме яичницы с колбасой, на краю стола все это для нее уже приготовлено.

– Мамочка!
– счастливо, восклицает Рита.
– Как я тебя люблю!

– Нет, дочь, не любишь, - неожиданно и страшно отвечает мать.
– И мне тебя очень жаль.

Она снова уходит - теперь уже из кухни В комнату. Последнее слово всегда за ней. "Она не может так чувствовать, - потерянно думает Рита. Она Просто обиделась за Аркадия Семеновича. И за оперу. Не правда, что я ее не люблю! А она? Она меня - любит?"

Рита не успевает додумать ужасную мысль до конца.

Входит мама, вынимает из буфета термос, наливает в него крепкий чай, сыплет, стараясь попасть в маленькое отверстие, сахар, ставит термос перед Ритой. Все это - молча.

– - Нет, мамочка, нет!
– бросается ей на шею Рита.
– Как ты можешь так думать?

– Хорошо, если мне это только кажется, - не глядя на Риту, сухо отвечает мать.

***

Эскалатор заполнен людьми, бежать невозможно, и приходится, сдерживая себя, стоять.

– Что ж за дождь такой несусветный?
– слышит Рита за своей спиной. Может, распылили какую аэрозоль? Как во Вьетнаме...

– А зачем?

– Чтобы нас разогнать. Ну уж нет, не дождетесь!

Тоже, значит, едут к Белому дому.

На площади народу так мало, что Рита падает духом: еще день-два, и люди устанут, отчаются, разойдутся, махнув на все рукой, по домам. Откуда-то, как из-под земли, выныривает Олег.

– Ничего, ничего, - ободряет он Риту. , - Просто рано еще. Очень рано. А ты молодец! Ух ты, термос!

– Мама дала.

– Не ругалась?

– Просила.

– Хорошо, что моя далеко, - смеется Олег. Глаза блестят от бессонницы.

– Да, тебе повезло!

– Ну ладно, пошли! Вон наш подъезд.

Вокруг Белого дома живое кольцо. То и дело возникают какие-то слухи: идут танки - не идут танки. И тогда все берут друг друга за руки, кольцо сжимая. Хоть бы скорее, что ли! Ведь ждать - самое трудное.

– Отойдите подальше, метров на пятьдесят!
– командует с балкона рупор.

Все послушно отходят. Людей все больше, и кажется, ничего уже не случится. Первая, самая трудная ночь позади.

– Батюшки, кофе! Да еще в стаканчиках!

– Кооператоры постарались.

– В двенадцать митинг на Манежной, - говорит Олег.
– Иди. Я еще подежурю.

– Нет...

– Ты мне расскажешь. Вы же придете сюда.

– Ладно.

Рите радостно ему подчиняться. Она всегда будет подчиняться ему.

Под землей, в метро, мокро и душно. Стены сплошь оклеены листовками. Их молча, внимательно, хмуро читают. Две пожилые женщины в темных скользких плащах взывают к читающим:

– Идите на площадь! Мужчины! Вы-то что здесь, делаете?

Рита трогает одну из них за рукав.

– Успокойтесь, нас там много - Да?
– радуется женщина.