Гоголь с увлечением рассказывал об Италии; делился глубокими мыслями об искусстве и особенно о комедии; говорил, как следовало бы сыграть "Ревизора"; иногда читал какую-то книжку (Миша подсмотрел, что это был Шекспир во французском переводе). И конечно — шутил. Шутки Гоголя разворачивались в целые комические сценки и изобличали тончайшую проницательность и знание психологии.

В Торжке*, который славился своими котлетами*, путешественники заказали себе по порции этого блюда. Но тут их ожидал сюрприз: в каждой из котлет оказалось изрядное количество белокурых волос. Гоголь тотчас начал строить различные предположения относительно того, как они туда попали. "…Он говорил с своим неподражаемым малороссийским юмором, что верно повар был пьян и не выспался, что его разбудили и что он с досады рвал на себе волосы, когда готовил котлеты, а может быть, он и не пьян и очень добрый человек, а был болен недавно лихорадкой, отчего у него лезли волосы, которые и падали на кушанье, когда он приготовлял его, потряхивая своими белокурыми кудрями. Мы послали для объяснения за половым, а Гоголь предупредил нас, какой ответ мы получим от полового: "Волосы-с? Какие же тут воло-сы-с? Откуда придти волосам-с? Это так-с, ни-чего-с! Куриные пёрушки или пух и проч. и проч." В самую эту минуту вошёл половой* и на предложенный нами вопрос отвечал точно то же, что говорил Гоголь, многое даже теми же самыми словами. Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно".

В Петербурге Гоголь встретил своих старых друзей из кружка нежинских "однокорытников", а также близкого к этому кружку П. В. Анненкова. Однажды все они собрались у Н. Я. Прокоповича. Конечно, им тоже не терпелось услышать "Мёртвые души", но Гоголь, по своему обыкновению, упрямился, никак не хотел начинать чтения. Успех дела решил Н. Я. Прокопович, хорошо знавший странности своего друга. "Он подошёл к Гоголю сзади, — вспоминает Анненков, — ощупал карманы его фрака, вытащил оттуда тетрадь почтовой бумаги в осьмушку*, мелкомелко исписанную, и сказал по-малороссийски, кажется, так: "А що се таке у вас, пане?"* Гоголь было рассердился, выхватил тетрадку, но — делать нечего — начал читать: ведь ему и самому хотелось узнать мнение друзей.

Гоголь прочитал подряд четыре главы. Успех был потрясающий, и автор не скрыл своего удовлетворения.

Побывал ещё Гоголь у Плетнёва, с которым также не виделся со времени отъезда за границу; у Жуковского в Шепелевском доме, близ Зимнего дворца*, у известного чиновника П. А. Валуева*, у всех троих читал главы "Мёртвых душ" — и с неизменным успехом.

Во второй половине декабря Гоголь, забрав сестёр, вместе с Аксаковыми вернулся в Москву.

В Москве в последних числах декабря и в начале следующего 1840 года продолжалось чтение "Мёртвых душ". Всего Гоголь прочитал шесть глав, — видимо, столько, сколько считал достаточно обработанными и достойными внимания слушателей.

Наступил день именин Гоголя — 9 мая (по старому стилю). Решили устроить праздничный обед у М. П. Погодина, на Девичьем поле*, в примыкающем к дому большом саду. Пришли многие московские и петербургские знакомые Гоголя: К. С. Аксаков, М. С. Щепкин, А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, выпускник Нежинской гимназии, ставший теперь профессором Московского университета П. Г. Редкин* и другие. Но самым примечательным из гостей был М. Ю. Лермонтов, молодой поэт, уверенно входивший в славу.

"Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы "Мцыри", и читал, говорят, прекрасно", — рассказывал, со слов очевидцев, С. Т. Аксаков (сам он по причине внезапной болезни на обеде не присутствовал).

Так произошла встреча двух великих писателей. На другой день Лермонтов и Гоголь снова увиделись — в доме Е. А. Свербеевой*. По-видимому, это было их последнее свидание.

Спустя неделю Гоголь покинул Москву. Он направлялся за границу, в Италию, с тем, чтобы завершить и приготовить к печати первый том "Мёртвых душ".

Гоголь ехал через Варшаву, Краков и Вену. В Вене задержался на два-три месяца и усиленно занялся работой. Но не "Мёртвыми душами", а той драмой из истории Запорожья, которую начал ещё перед приездом в Москву. Этот замысел не давал писателю покоя, и Гоголь, видимо, решил осуществить его, прежде чем приняться за окончательную отделку "Мёртвых душ".

Но во второй половине августа — то ли в результате переутомления, то ли под влиянием других причин — Гоголя внезапно настигает тяжёлый приступ болезни. Нервическое расстройство, невыразимая тоска изнурительно действовали на его организм. Гоголь слёг в постель, составил даже наспех завещание. К счастью, в Вене оказался в это время Н. П. Боткин*, брат известного критика, литератора В. П. Боткина*. Он ухаживал за больным, поддерживал его дух, хотя, как потом сознался, сам не очень верил в исцеление.

К осени Гоголь поправился и незамедлительно направил свой путь в Италию.

Но всё пережитое оставило в его душе глубокий след. Во внезапном приступе болезни, испытанных страданиях, нравственных и физических, а также в неожиданном скором исцелении он увидел проявление высшей воли. Эта воля, считал Гоголь, давно уже оказывала на него воздействие, но теперь она устроила ему знаменательное испытание, сообщила духовный опыт, который скажется на всём его творчестве. "…Я рад всему, всему, что ни случается со мною в жизни и, как погляжу я только, к каким чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами, то растроганная душа моя не находит слов благодарить невидимую руку*, ведущую меня".

С таким настроением приступает Гоголь к заключительной стадии работы над поэмой. Он теперь ещё более высоко оценивает общественное значение своего труда, который приобретает очертания мессианского подвига. Он теперь всё чаще говорит о том, что его произведение окажет сильное, может быть, решающее воздействие на жизнь многих и многих соотечественников.

Всё это, однако, не следует понимать так, будто бы Гоголь всецело подчинился голому доктринёрству и наставительности. Духовная жизнь и творческие импульсы этого человека всегда были очень сложными, а теперь они стали ещё сложнее. Сложнее от взаимодействия, а подчас и противоборства различных тенденций. И тот новый опыт, который приобрёл Гоголь после смертельной болезни в Вене, те новые задания, которые перед собой ставил, он пытался подкрепить художнической силой своего таланта. Той силой угадывания и живой обрисовки человека, которая восхищала Пушкина и от которой Гоголю трудно, да и невозможно было отказаться.