Однако хозяйственное (или нехозяйственное) отношение к мужику — не единственный критерий характеристики персонажей. Если бы это было так, то поэма, пожалуй, не поднялась бы над уровнем обличительной и дидактической литературы, целью которой было обыкновенно подновление и исправление существующей социальной структуры. Гоголь тоже не ставил под сомнение само наличие феодальных институтов. Однако общий его художественный взгляд на жизнь был несравнимо глубже и философичнее. И тут следует вернуться к идее купли-продажи мёртвых душ, которая так или иначе объединяет всех персонажей.

Дело в том, что отношение к этой идее тоже служит средством характеристики, освещая каждого героя с новой и подчас неожиданной стороны. Нужно вполне осознать при этом специфику сделки — покупаются и продаются не просто крестьяне (что было в порядке вещей), а умершие, несуществующие — "мёртвые души". Как же относятся к этому партнёры Чичикова?

Манилов с готовностью отозвался на просьбу Чичикова, не взял с него ни копейки, однако в суть самого дела никак не мог вникнуть. Смутно в его сознании подымаются вопросы о законности этой сделки, об её соотношении с "гражданскими постановлениями и дальнейшими видами России". Но именно смутно — "негоцию"* Чичикова Манилов так и не уразумел, как ни переворачивал он "мысль о ней в своей голове".

Коробочка же в связи с просьбой Чичикова никакими высшими вопросами не задавалась, подошла к ней вполне конкретно, даже по-хозяйски: коли мёртвые души запрашивают, значит они имеют достоинство товара. Только вот неизвестно, какое достоинство, сделка очень уже необычная: "Право, отец мой, никогда ещё не случалось мне продавать покойников".

Для Ноздрёва просьба Чичикова о мёртвых душах — повод начать очередной обмен, затеять очередную игру в карты или хоть в шашки. Он всегда готов был "менять всё, что ни есть, на всё, что хотите". "Ружьё, собака, лошадь — всё было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть, это происходило просто от какой-то неугомонной юркости характера". И вот место ружья, собаки или лошади заняли мёртвые души. Особый комический эффект в том, что в качестве предмета сделки мёртвые души могут комбинироваться с перечисленными предметами: "Купи у меня жеребца, я тебе дам их [мёртвые души] в придачу". То есть мёртвые души — вещь того же порядка, что лошадь или ружьё (вопреки словам Чичикова, сказанным раньше: "мёртвые души — дело не от мира сего").

Вполне практично отнёсся к просьбе Чичикова Собакевич. Натура "кулака"* сказалась в том, как он повёл торг. Сначала он запросил немыслимую цену ("по сту рублей за штуку"), потом медленно, с большой неохотой стал сбавлять, но так, что всё-таки получил с Чичикова больше любого другого ("По два с полтиною содрал за мёртвую душу, чёртов кулак!").

Впрочем отношение Собакевича к странному предприятию не сводится только к практичности. Он единственный из помещиков, кто за именами умерших видит конкретных людей, кто говорит о них с нескрываемым чувством восхищения: "Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнёт, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо… А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ!" Никакие напоминания Чичикова, что "ведь это всё народ мёртвый", не могут вернуть Собакевича к реальности. Об умерших он продолжает говорить как о живых. Можно поначалу подумать, что он старается сбить покупщика с толку, набивает цену товару, хитрит, играет. Однако Собакевич входит в эту игру всеми чувствами. Ему действительно приятно вспомнить Милушки-на или Максима Телятникова (как хозяин-кулак* он ценит их мастерство). Грань между реальным и призрачным стирается: своими "покойниками" Собакевич готов побить "живущих" — "…что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи" а не люди".

Своеобразно протекает сделка у Плюшкина. Чичиков, прекрасно разобравшись в его характере, на этот раз взял на себя роль не покупщика, но благодетеля. Якобы движимый состраданием к бедному старику, он готов освободить его от лишних трат — от податей за умерших и беглых крестьян. Это как будто не продажа, а некий "человеколюбивый акт", поэтому мёртвые души в качестве товара здесь не фигурируют. Но они всё же являются предметом сделки, условием мнимого человеколюбия, прикрывающего, с одной стороны, скаредность, а с другой — хищную предприимчивость. И это бросает на всё происходящее дополнительный, гротескный отблеск.

Идея приобретения "мёртвых душ" — прекрасное средство характеристики не только персонажей, но и всего строя общественных связей. Связей запутанных, подчас призрачных и до крайности нелепых. Тут происходит корректировка тех данных, которые мы почерпнули из характеристики отношений героев поэмы — помещиков к своим крестьянам. В свете этих отношений Коробочка или Собакевич могли показаться чуть ли не человеколюбцами, раз их мужикам живётся довольно сносно. Но характерно, что именно Коробочка и Собакевич восприняли сделку с сугубо практической стороны, что в их представлениях не возникало даже намёка на нелепость и странность товара (слово "странный" Коробочка, впрочем, употребляет, но для неё это лишь синоним понятий: новый, редкий). Именно Коробочка и Собакевич своими действиями и образом мыслей больше всего преступают ту грань, которую переходить не следует — грань между реальным и нереальным, живым и мёртвым.

Гротескность создаёт особое освещение персонажей поэмы. Да, конечно, все они чрезвычайно рельефны, выпуклы, скульптурны. Но как же трудно охватить и зафиксировать эту скульптурность в каких-то твёрдо означенных определениях и понятиях! Манилов назван "по природе добрым, даже благородным" человеком. Но следует помнить, что эти слова относятся к более позднему времени, когда Гоголь несколько рационализировал содержание первого тома, облекая его в более чёткие понятия. В самом же тексте поэмы доброта и благородство Манилова охарактеризованы следующим образом: "В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: чёрт знает что такое!" Вывод, в известном смысле применимый и к другим персонажам: все они, при своей рельефности, скрывают в себе какую-то тайну, какой-то до конца не познанный и не расшифровываемый остаток. Все они остаются для нас "знакомыми незнакомцами" — определение, в котором, заметим, важны оба слагаемых.

Персонажи поэмы социально-конкретны, но было бы большой ошибкой видеть в них, скажем, только помещиков или чиновников. Гоголь облекает своих героев во вполне осязаемые одежды — бытовые, социальные, профессиональные, но при этом оставляет открытую перспективу — к сходным проявлениям характера в других условиях и других обстоятельствах. В связи с Коробочкой, например, сказано: "Иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка". О Ноздрёве: "Ноздрёв долго ещё не выведется из мира. Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане, но легкомысленно-непроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком".