Не видел Якоб только одного. Пока Голландия боролась с морем, пока голландцы были повернуты лицом к воде, с суши надвигалась беда и над их маленькой страной навис враг, злой и вероломный.

И вот по улицам голландских городов, вымощенным красным кирпичом, промаршировали серо-зеленые фашистские полки. Возле молов Роттердама выстроились фашистские танки. По полям, засеянным тюльпанами, загарцевали мотоциклисты на зеленых «цундапах».

Голландии больше не было. Ее порты умерли. Ветряки не махали крыльями и не качали воду в каналы. Знаменитые черные тюльпаны обрамляли маленькую страну, как траурные ленты.

Якоб Ван-Роот закрыл свой киоск. Страны мира больше не присылали ему журналов, марки покрывались пылью, за продажу табака угрожал расстрел. Он сидел в комнате, смотрел в черную воду под стенами дома и ждал белокурую Анн, так похожую на покойную мать, такую же ласковую и задумчивую. До войны Анн работала на радио. Теперь радио-станция была в руках у фашистов. Его дочь не могла служить врагам. Она каждый день шла куда-то в город, возвращалась к вечеру, приносила старому отцу поесть и рассказывала ему новости. Новости были печальные. Голод, одиночество, аресты, расстрелы.

И настал вечер, когда Анн не пришла. Не было ее и на другой и на третий вечер. Через три дня к Якобу пришел какой-то юноша, подал ему толстую тетрадь и сказал:

— Анн арестована. Очевидно, ее расстреляют. Она просила передать вам тетрадь. Это ее дневник. Она записывала все, что делалось в Амстердаме при немцах. Мы не можем хранить эту тетрадь: каждый из нас не сегодня, так завтра пойдет следом за Анн. Дневник надо будет опубликовать после войны. По нему сделают фильмы и пьесы. Тысячи людей будут смотреть на страдания голландцев, плакать и про-клинать войну. Сберегите голос вашей дочери, вашей Анн, папаша Якоб.

Якоб сидел перед юношей, как обгорелый пень старого дерева, черный и неподвижный. Только красные волосы пылали на его склоненной голове и в душе поднимался неугасимый огонь ненависти.

Якоб пошел на восток. В маленьком Хогсварте жили родственники его покойной жены, он остановился у них. Это был глухой городок в дюнах, и никто не думал, что он понадобится врагу. Однако и Хогсварт вскоре наполнился фашистами. Дюны вокруг городка были объявлены зоной смерти. Каждого, кто выходил за черту города, расстреливали без суда.

Тогда Якоб придумал, как отомстить врагу. Когда-то его учили, что месть — радость богов. Теперь он знал: месть — это его радость.

Каждый вечер, как только темнело, Якоб шел в дюны. Он ковылял на своей деревяшке медленно и осторожно. В правой руке у него была тяжелая суковатая палица, подаренная ему индийским шкипером еще тогда, когда Якоб продавал марки и табак. На плече висела старая крепкая сума. В ней лежали силки и сети. Якоба привлекала не охота — его влекла возможность ходить по своей собственной земле, которую враги объявили зоной смерти. Он бросал вызов врагам каждый день, каждую ночь. Он играл со смертью, ковыляя на своей деревяшке неподалеку от фашистских часовых, смелый и ловкий, как гезы, что боролись когда-то с испанскими захватчиками.

Иногда Якоб не успевал к утру вернуться домой, и тогда он прятался в дюнах весь день. Он изучал тропки, по которым сновали эсэсовские патрули, так же старательно, как тайные тропы птиц и зверей. Он закалял свою ненависть, оттачивал свой гнев на твердом точиле терпения и осторожности, уверенный в том, что рано или поздно отплатит за смерть Анн, за муки голландцев.

Но когда однажды хмурым утром Якоб Ван-Роот увидел перед собой человека, которому надо было помочь, он не сразу отважился это сделать.

Страшно было нарушать привычное уединение, не хотелось прежде времени разматывать тяжкий клубок гнева.

Одноногий голландец стоял в кустах, почти не пригибаясь, и смотрел. А за поворотом старого канала — по его дну — шли двое людей. Сзади шел враг — это Якоб понял сразу. Впереди — какой-то незнакомец. Понурый и бессильный. Шел медленно, безразличный ко всему. Кто он? Француз, голландец или русский? Отважный боец или несчастный дезертир? Якоб долго смотрел на них. Мысли в его старой голове текли медленно, как песня островных жителей. Это были мысли человека, которому некуда спешить — вокруг безмятежность моря и неба. И жизнь его так же однообразна, как приливы и отливы соленых вод.

Двое приближались. Передний все ниже склонял голову, а задний все нахальнее размахивал оружием, и Якоб не выдержал.

Он съехал по крутому откосу на дно канавы, достал из сумы крепчайший силок, спрятал его петлю в траве и поскорее вернулся наверх, в кусты. Ждать, пока двое подойдут, было нетрудно. Ван-Роот научился этому искусству на охоте. Но когда под сапогами эсэсовца заскрипел ил, когда Якоб увидел серые щеки обреченного, он испугался: а вдруг враг минует силок? Хриплое дыхание вырывалось из его прокуренной груди. Глаза, которые никогда не изменяли ему, заволокло слезами. Неужели черный сапог не ступит в крепкую петлю? Рука Якоба, что держала конец силка, напряглась.