Юджин, Пиппо и пан Дулькевич одевали генерала. Тот пробовал что-то говорить, нарочно громко и сердито, кто-то зажимал ему рот. Приглушенная борьба, возня, сердитый шепот были слышны на той половине комнаты, а здесь было тихо, уютно, безопасно, и Сливка никак не мог покинуть этот уголок.

Вдруг на него повеяло ветром. То, что он считал стеной, оказалось тяжелой портьерой, неслышно раздвинулось, и оттуда, точно с того света, вынырнула белая согнутая фигура. В руке человека был огромный пистолет Сливка не рассмотрел его как следует, скорее догадался о том, что это, и перепугался насмерть. Он уже не видел белой фигуры, перед его глазами маячил пистолет, который сейчас плюнет огнем, может даже в Сливку, и тогда всему конец.

Сливка глубоко вздохнул. Перед глазами его поплыли красные, синие и зеленые волны. Он почувствовал, что сейчас упадет. Опереться о стену не мог — забыл, где она. Не мог позвать на помощь — пропал голос. И Франтишек Сливка сделал единственное, что мог сделать. Он еще крепче сжал в обеих руках рукоятку кинжала и, держа его перед собой, упал вперед, на этот черный пистолет.

Когда позднее Юджин посветил фонариком, все увидели, что на паркетном полу вытянулся человек в шелковом белье. Сизый «вальтер» лежал возле правой руки убитого. Широко открытые глаза поблескивали, как слюдяные кружки.

Франтишек Сливка и Пиппо Бенедетти узнали его. И Гейнц Корн тоже узнал. На полу лежал штурмбанфюрер Рольф Мария Финк.

Барон фон Кюммель взглянул на труп и отвернулся.

— Где ваши фуражка и плащ? — спросил Михаил.

— Это не имеет значения, — гордо ответил генерал. — Вы можете убивать меня здесь, как штурмбанфюрера. Можете зарезать, задушить, повесить. Я не жду пощады от бандитов.

— Не будем дискутировать на тему, кто из нас бандит, спокойно сказал Михаил. — Мы не собираемся убивать вас. Вы пойдете с нами. Где ваша одежда?

Группенфюрер молчал. Михаил кивнул Юджину и вышел из комнаты. Американец взял генерала за локоть. Он нажал совсем легонько.

— Прошу.

Барон послушался.

Франтишек Сливка выходил из комнаты последним. Он убил человека! Только подумать: он убил!.. Острый кинжал так и остался в горле или в груди эсэсовца. Сливка шел без оружия. Его пистолет лежал в кармане ненужным куском тяжелого металла. Другой карман был оттянут «Вальтером», — кто-то из товарищей сунул туда пистолет, как трофей Сливки. А он думал сейчас лишь о том, что совершил убийство!

Он не мог двинуться с места. Только тогда, когда в комнате никого не осталось, кроме него и убитого эсэсовца, Сливка вышел за порог и с удивлением почувствовал, каким легким и послушным стало его тело. Поскорее догнал товарищей, протиснулся даже вперед, к генералу. Все дышали хрипло, напряженно. Одному лишь Франтишеку дышалось совсем-совсем легко. Сначала это удивило его. И лишь когда прошли через темные залы, спустились по скрипучей лестнице, когда генерал набросил плащ и фуражку и они все тоже надели на себя — кто что нашел на вешалке — и оказались на дворе, Франтишек Сливка наконец все понял.

Там, в темном хмуром доме, остался лежать тот — со стеклянными глазами. Уже никогда больше не испугают людей эти нечеловеческие глаза, не содрогнутся под их неподвижным взглядом сердца, не воткнутся они жгучими пулями в беззащитные затылки невинных пленников.

Франтишек Сливка убил свою собственную смерть. И поэтому такая легкость была в его маленьком теле, такая легкость, что казалось, расставь руки — и полетишь навстречу ветру, как птица.

ДЕНЬ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

«Все немецкие тюрьмы заперты и переполнены, а церкви стоят открытые настежь и пустые»,— думала Дорис, сидя в одиночной камере кельнской тюрьмы и ожидая, что вот-вот снова приедет темная машина и повезет ее в гестапо на допрос.

Молодость помогала женщине терпеть. Молодость и любовь к Гейнцу. Иначе можно было сойти с ума от всех этих переездов из тюрьмы в гестапо и обратно, от допросов, непрерывных воздушных тревог и бомбардировок.

Из камеры ничего не было видно. На маленьком закрытом решеткой окошке, пробитом под самым потолком, с улицы «намордник» — железный совок, который закрывал от узника небо. Вниз, в тюремный двор, тоже не посмотришь: для этого надо подняться к окошку и высунуть из него голову. Вещь совсем невозможная.

А в камере не на чем остановить взгляд. Все серое. Серые стены, серый столик, привинченный к серому цементному полу, серый, тоже привинченный, стул, грязный кюбель[34]у порога, серая железная рама кровати, крепко прижатая к стене. На сон отведено пять часов — с одиннадцати вечера до четырех утра. В четыре трещит электрический звонок. Его треск врывается в тихие камеры. Измученные, напуганные люди, не помня себя, соскакивают с железных кроватей. Не успеет еще отгреметь звонок, как где-то далеко-далеко включают автомат, и слепая механическая сила с лязгом прихлопывает рамы постелей к стенам, прижимает со всем, что там есть, даже с людьми, если они не успели соскочить.