Гаврила Хуткий взял листок, стал читать вслух:

— «Двадцать второго — двадцать четвертого июля тысяча девятьсот сорок третьего года в город Дубно Ровенской области немцы пригнали два эшелона: один из семнадцати вагонов, другой из девяти. В вагонах были дети в возрасте от четырех до двенадцати лет. Эшелоны прибыли из Днепропетровской и Кировоградской областей. Привезенных детей немцы продавали в Дубно жителям. Гражданка Ганя Месюк купила хлопчика за три марки и девочку четырех лет за три марки. Всех детей было продано…»

— Если бы люди не раскупили детей, — прервала Хуткого Стефания, — то их всех увезли бы в Германию. Хорошо, что таким «добрым» оказался начальник эшелона. Я слушала у одной немки на станции советское радио и знаю, что Сталин, Рузвельт и Черчилль подписали декларацию. В ней сказано, что швабов будут судить как военных преступников. Пусть эта бумажка тоже станет документом о злодеянии фашистов.

— Этот листок мы сохраним. Я сегодня же дословно передам его содержание в наш партизанский штаб, — сказала, еле сдерживая слезы, Леся.

— Спасибо, милая панянка! Вы такая красивая! Как роза, как цветы на моем праздничном платке. Еще вот что хочу сказать. Завтра утром отходит эшелон с людьми. Немцы везут на каторгу женщин из заднепровской Украины. Они находились в лагере, а тут вдруг стали всех загонять в зарешеченные вагоны.

— Мы перехватим этот эшелон! — стукнул по столу Живица. — Я сам поведу подрывников!

— Да. Надо остановить эшелон и освободить людей, — без раздумий согласился Хуткий.

— Еще одно. Немцы, что обложили вас, собираются выезжать. Я слышала от солдат, что Красная Армия прорвала «линию Пилсудского» и уже находится в Ровенской области. Так что немцам сейчас не до вас, им надо обороняться от армии русских.

— Так вот почему сегодня фашисты не атакуют наши позиции! — воскликнул Хуткий. — Что ж, пани Стефа, спасибо вам за такие вести. А что касается вашего мужа-гуляки, обещаю вам: мы сегодня же ночью вставим в его голову клепку, которой у него не хватает. Молодчина, что пришли к нам.

— А куда ж я еще могла пойти? — пожала плечами Стефания. — Только к депутату советского парламента или к вам, пан Гаврила. Вы же его друг.

— Вы голодны? Идите на кухню. Вас покормят. Да и сапожки надо подсушить. Вас проводят наши хлопцы.

— Да, мы проводим! — встал Терентий Живица. — И поднесем немцам кутью — освободим людей, которых гитлеровцы хотят увезти в свою Германию. Пойдемте, Стефа!..

От свежей струи воздуха, ворвавшегося сквозь открытую дверь, закачался огонек каганца, стоявшего на столе. В землянке пахло хвоей от свежих еловых веток, положенных на нары. Там, где должна быть подушка, веточек больше, и они более мягкие. Андрей положил сверху Лесину рацию, сказал:

— Я тебе под голову подложу еще свою фуфайку. Она мягкая.

— Думаешь, что сюда уже никто не придет? — прошептала Леся, прижавшись к Андрею.

— Никто. Свою «виллу» нам подарил на всю ночь дядька Гаврила.

— Какие минуты мы пережили в этой землянке! Ты и я — муж и жена. Неужели это… — Леся не договорила. Умолкла.

Андрей обнял ее, поцеловал.

— Как пахнет хвоей, лесом и даже легким морозцем! — сказала Леся, подойдя к оконцу. — Андрюша! А не такой ли месяц в ночь перед рождеством черт украл на хуторе близ Диканьки?

— Может, и такой, — пожал плечами Андрей. — Постой… Как там у Гоголя? «В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал на небе, и уверял с божбой в том все село…» — Андрей улыбнулся. — Как это хорошо, что тебя не успел украсть комбриг Виктор Майборский на Лютежском плацдарме! Отец вовремя вызвал тебя в штаб, а потом без пересадки сюда, к Василию Андреевичу.

Леся вздохнула.

— Все правильно. Отозвали, спровадили без пересадки. А вот твои слова про Виктора, честное слово, ни к чему.

— Прости, больше не буду.

— Мы с тобой сироты: потеряли матерей и отцов. И все наши погибли в бою. Как это страшно! Твои погибли в двадцать пять лет, мои в неполных сорок. Но судьба, спасибо ей, свела нас с тобой. Может, будем счастливы? А?

— Мы уже счастливы, Леся!..

На рассвете эшелон тронулся со станции на запад. Заскрипели колеса, будто кто-то насыпал в буксы песка.

С перерывами на неделю или две, когда пленниц надсмотрщики выгоняли на срочные оборонные работы (они время от времени требовались немецкому командованию, чтобы не пустить Красную Армию в Польшу), Надежда Калина пробыла в вагоне семь дней. И всегда думала о побеге.