Еще одна тяжелая ситуация на том же Дону. В холодные декабрьские дни прошлого года Ватутин заболел, поднялась температура, его лихорадило. Ночью пришло тревожное известие: к штабу фронта прорвалась немецкая дивизия. Больной командующий тут же бросил в бой резервы. Враг был остановлен и разбит.

После этого случая Ватутин приказал в каждой стрелковой дивизии создать «летучие» отряды, посадить их на машины. Эти отряды проникали в тылы фашистских армий, нападали на штабы, на отдельные подразделения немцев под Сталинградом, на Дону, на Северном Кавказе…

А здесь, на Букринском плацдарме, его войска не могут овладеть стартовыми рубежами для броска на Киев. Манштейн и Гот потирают от удовольствия руки. Еще бы! Их «Линия Днепра» оправдывает себя.

«Да, не каждый плацдарм может быть плацдармом для выхода танков в прорыв… Но дни твои, фельдмаршал Манштейн, под Киевом сочтены. Ты проиграешь, старая лиса, битву! Проиграешь. У нас главным плацдармом будет Лютежский!» — мысленно произнес Ватутин.

— Пора перекусить, Николай Федорович, — напомнил ординарец командующему, когда подошли к бронетранспортеру.

— Никаких перекусок, — махнул рукой Ватутин. — Сейчас же едем на Лютежский плацдарм!.. Успеем за четыре-пять часов? — спросил он водителя транспортера.

— Постараемся, товарищ генерал, — ответил тот.

Бронетранспортер с днепровской кручи, обрывавшейся в Зарубенцах, начал спускаться извилистой дорогой к деревянному мосту. Дальнобойная артиллерия немцев била по переправе. Досадно и обидно. Уже месяц, как овладели плацдармом, а тяжелая артиллерия фашистов все еще стреляет по переправе.

Бронетранспортер переехал притопленный слегка мост, выскочил на дорогу, петлявшую среди песчаных дюн. Ватутин посмотрел в окошко. На поросшей кустарником дюне стоял дед, опершись на пастушью палку. Он будто поджидал кого-то из-за Днепра.

Ватутин уже не раз видел этого деда. Приказал водителю остановиться. Выбрался из бронетранспортера, подошел к старику.

Это был паромщик, дед Роман Аверьянович Шевченко.

Ватутин поздоровался, спросил:

— Кого-нибудь ждете?

— Жду, — кивнул Роман Аверьянович. — Пора нашим уже пойти на Белую Церковь, на Кагарлык, Фастов.

— А они не идут, — грустно произнес Ватутин.

— Немец тут здорово укрепился, сынок. Ухватился за берег зубами. Так-сяк с ним не повоюешь.

— Вы меня видите, дедушка? — спросил вдруг Ватутин.

— Прости, сынок. Глаза у меня плохие. Вижу, что ростом ты невысокий, а какие погоны, что-то не разберу. А сам я смолоду воевал с турками за Болгарию…

— И мой дед воевал за Болгарию, — подхватил Ватутин. — Может, встречали кавалериста Григория Дмитриевича? — Николай Федорович не стал называть своей фамилии.

— Нет, не встречал.

— А что люди говорят про нашего командующего фронтом? — спросил Ватутин и снова не назвал своей фамилии.

— Про Ватутина? Да говорят… Сперва говорили, что он намылит шею немцу и через несколько дней возьмет Киев. А теперь больше ругают немцев, что те так укрепились… Тут так-сяк не навоюешь. Надо с умом. Танков вон сколько наших пошло, а дело не с места. А твой дед, сынок, жив?

— Помер вместе с отцом и младшим братом от голода в двадцать первом, хотя под головой вместо подушки лежал мешок с зерном. «Пусть внуки едят, а я свое отжил», — сказал перед смертью.

— Благородной души был ваш дед Григорий Дмитриевич.

— Вы запомнили его имя и отчество?

— Глаза у меня плохие, а память и на хорошее, и на плохое цепкая, как репей на фуфайке.

Ватутин улыбнулся.

— А у вас картуз с надтреснутым козырьком. Неужели он еще с турецкой войны?

— Что? Картуз понравился? Может, поменяемся? — пошутил Роман Аверьянович. — А вот у тебя, сынок, кокарда и картуз вроде золотом поблескивают. Должно быть, генерал?.. Я уже тут с одним познакомился. Может, слыхали? Семен Кондратьевич Шаблий, партизанский, можно сказать, наш народный генерал. Обещал, что мою старуху медалью «Партизан Отечественной войны» наградят. Пострадала, сердешная. Я и моя старуха кое-что выведывали у немцев по обоим берегам Днепра. А в Хоцьках ее схватили жандармы и стали допрашивать, что и как. «Чего тут ходите, что выведываете?» — спрашивают. «Сами по себе ходим. Есть всюду родственники», — она в ответ. Но не поверили басурманы, раскаленным шкворнем моей старухе глаз выжгли… Спалил германец и мою хату. Мы с внучатами соорудили курень тут неподалеку, в лесной чаще. Вот такие неважные дела, — закончил рассказ дед Шевченко, внимательно приглядываясь к Ватутину.

— Да, не очень-то хорошие дела, — покачал головой Николай Федорович. — Когда увижу генерала Шаблия, то скажу, чтобы он действительно представил к награде… Как вашу жену звать-величать?

— Матрена Гавриловна Шевченко.

— А как вас?

— Роман Аверьянович. А ты Ватутина, часом, не встречал?

— Случалось, — улыбнулся Николай Федорович. — Может, и ему что передать?

— Да он и сам, наверное, знает. Тут надо что-нибудь придумать такое, чтобы у немецких генералов глаза от удивления на лоб полезли… Говорю это как солдат, который когда-то воевал за Болгарию.