— Нет, раз уж повадился — не отучишь!..

Не найдя того, что искал, бобо пошёл в сарай. Через минуту он вышел обратно, держа в руке обрывок верёвки.

— Ложись! — приказал дед собаке, всё ещё стоявшей за углом.

Корноухий послушно лёг на землю, опустил голову. Сулейман-ата подошёл, крепко обвязал верёвкой шею пса, выпрямился, дёрнул поводок. Пёс покорно встал и затрусил за хозяином.

Вскоре они вышли к берегу, где Сырдарья выгибалась дугой. Вода здесь буйствовала, бешено билась о скользкие валуны. Старенькая лодка, привязанная к сипаю, беспомощно дёргалась под напором волн. На дне была вода, но дед не стал её вычерпывать, положил туда камень величиной с большую дыню и сам влез. Корноухому, видно, вспомнилось, как они добирались охотиться на острова, — он не задумываясь последовал за хозяином.

Сулейман-бобо отвязал лодку, оттолкнулся ногой от сипая. Быстрая вода тотчас вынесла их на середину реки. «Пора». Дед нагнулся, взял в руки камень. Притянул к себе пса, стал привязывать камень к обрывку верёвки, свисавшей у него с шеи.

— Раз уж повадился воровать — не отучишь… И ничего не поделаешь…

Корноухий стоял, ничего не подозревая. Он не сопротивлялся, когда ата привязывал ему на шею камень. Наоборот, даже радовался, что бобо взял его с собой, весело глядел на заросли камыша, росшие на острове, к которому они приближались, с удовольствием вдыхал влажный воздух, пахнущий рыбой. Глаза, слезящиеся то ли от старости, то ли от сладкого предвкушения последней охоты, невольно следили за низко пролетающими над водой стрижами. Иногда пёс нетерпеливо повизгивал. Кто знает, что ему приходило в голову? Быть может, вспоминал, как ещё щенком гонялся здесь, на острове, за нарядными куропатками или отыскивал зарытые в песок птичьи яйца?

Между тем лодка влетела в водоворот. Сулейман-бобо потянул за камень и поспешно выбросил его за борт, толкнув следом Корноухого. Но пёс вдруг с неожиданной силой упёрся о борт лодки. Ата в сердцах схватил его за задние лапы, чтобы вытолкнуть за борт, при этом тяжесть его собственного веса тоже переместилась, утлая лодочка не выдержала и опрокинулась.

Падая, Сулейман-бобо ударился головой о камень, выступавший над водой. Сладковатая глинистая вода тотчас хлынула в горло, носоглотку, спёрла дыхание, на глаза наплыла темнота… Дед понял, что стремительно уходит ко дну. Но нет, вот он, глоток свежего воздуха! Словно кто-то выдернул его из воды на несколько секунд. Это жизнь!.. Надо держаться… работать руками, ногами. По лицу, по глазам бьют волны. Ещё камень впереди… Нет, удара не избежать… Искры из глаз. Всё вокруг пылает, горит красным огнём… Опять на дно… На этот раз… Но почему-то дна всё нет… Что-то… кто-то не даёт ему окончательно погрузиться в чёрную пучину, тащит, уцепившись за плечо. Кто бы это мог быть? Надо и самому помочь… стоит только напрячь волю… До берега близко, совсем близко…

Но ата потерял сознание ещё в воде. И когда открыл глаза, всё ещё был наполовину в воде. И она шевелила его беспомощно раскиданные ноги. У изголовья Сулеймана-бобо сидел Корноухий. С его шеи свисал обрывок верёвки. Без камня. «Как же он спасся?» — мелькнуло в голове старика, хотя он уже всем своим существом понял, что произошло. Ата поспешно закрыл глаза, тихо застонал: он не мог смотреть на собаку, которую хотел утопить. Жгучий стыд захлестнул его горячей волной…

Корноухий встряхнулся, осыпав хозяина ледяными брызгами, потом осторожно лизнул его щёку. Бобо открыл глаза. И не поверил себе: Корноухий смеялся. Смеялся от радости. От радости, что беда миновала и друг его жив, что он, старый пёс, помог ему спастись. Разве не порадуешься такому счастью?

Сулейман-ата отвернулся. Ему было не до смеха. Он плакал…

Под чинарой на какое-то время наступила тишина.

— Может, нарезать дыню или арбуз, а, гость? — проговорил вдруг Сулейман-бобо.

Тахир, погружённый в свои мысли, молча покачал головой. Он забыл, что уже ночь и дед не может видеть его жеста. Но бобо и без слов понял его состояние.

— Вот так-то, сынок, проучил меня Корноухий. Я хотел сделать ему зло, а он сделал мне добро. Никогда не забуду этой науки. Потом-то мы ухаживали за ним, как за родным ребёнком. Сами не ели, не пили, а его голодным не оставляли. И всё равно порой мне было стыдно взглянуть ему в глаза. Эх, да что тут говорить!.. Стоит раз сделать глупость, потом, глядишь, всю жизнь придётся краснеть… Ну, пора и спать, время уже позднее, — сказал Сулейман-бобо и встал с места.

…Разбудила Тахира перепёлка. Открыв глаза, он увидел висящую над самой головой клетку с тыквенным донышком. В ней-то и прыгала солидная, неторопливая перепёлка, выводя свои рулады. Сердце Тахира захлестнула невыразимая радость. Он одним прыжком выскочил из постели, натянул брюки, сунул ноги в сандалии, обошёл двор, надеясь отыскать деда. Старика нигде не было, но Тахир с удивлением обнаружил, что везде — и на деревьях, и на балках навеса перед домом, и по краям шалаша, стоявшего посреди бахчи, — висели клетки с перепёлками. И все они, словно соревнуясь, отщёлкивали: «Ва-вак, ва-вак, пит-палак, пит-палак!» На разные голоса приветствовали нарождающийся день.

«Куда девался в такую рань дедушка? — недоумевал Тахир. — Удивительный он человек».

Тахир всмотрелся в возвышающуюся вдали плотину. Не видать деда.

Тогда парень решил сходить к реке, искупаться. «Может, там где-нибудь и встречу его».

Миновав большой сад, Тахир выбрался на лужайку. Далеко впереди расстилались тугаи. На краю их, в густой, высокой траве стоял бобо. Вот он низко пригнулся, отвёл назад руку, взмахнул. Веером полетела прозрачная шёлковая сетка, накрыла куст джиды. «Это он наверняка ловит перепёлок», — догадался Тахир. И он побежал к тугаям, навстречу этому милому, доброму старому человеку.

Юноша бежал легко, быстро, рассекая грудью высокую, мокрую от росы траву, вдыхая чистый утренний воздух, и ему хотелось закричать во весь голос: «Ого-го-го, люди-и! Вы знаете, как это радостно — жить!»