— Ха! — усмехается дед. — Он хоть бы себя носил! Ходжамкулбию принадлежал самый большой каменный дом в Ичкенте. А у ворот лежал большой плоский камень. Для Ходжамкулбия стелили на нём верблюжью кошму, и он лежал на ней с утра до самого вечера. Ему даже кушать подавали туда.

— Два таза шурпы?

— Э, сынок, ты думаешь, он ел одну только шурпу? Как бы не так. На него готовила целая дюжина поваров. Изощрялись как умели: и плов, и манты, и лагман, и кебаб, и самсы [13] .

— И всего ел по два таза?

— Нет, не по два. Ты слушай, сынок, не перебивай, а то я забуду, что хочу сказать.

— Слушаю, слушаю, дедушка.

— Так вот, — продолжает дед, — я своими глазами видел, как слуги кормили его.

— А почему, он же не маленький, сам мог есть?

— У него был огромный живот — во-от такой. — Дедушка показывает руками, какой был у Ходжамкулбия живот. — Когда он садился, как обычно мы сидим, по-турецки, — живот его лежал на ногах, туго натянув рубаху, да так, что она трещала, готовая вот-вот лопнуть по швам. Ходжамкулбий не только не мог дотянуться ложкой до таза с едой, но и не видел его, таза-то…

— Надо же! — воскликнул Шер.

— Да, сынок, это сущая правда. Мы, мальчишки, собирались на площади, напротив дома Ходжамкулбия, чтобы поглазеть, как он ест.

— Вы и мне его покажете, а, дедушка? Ходжкулбия этого? Он же совсем как чудище из сказки!

— Показал бы, — усмехается дедушка, — да никак не смогу показать его тебе. Даже если очень захочу. Потому что он жил во времена Худаяр-хана, до революции… И ещё тогда, при Худаяре, люди отдубасили его палками и прогнали за Сырдарью.

— За то, что много ел?

— Не только за это.

— За что же ещё?

— Говорят, сытый голодного не разумеет. Я тогда был мальчишкой, а помню, как по Ичкенту носились люди с палками, кетменями и факелами. Они кого-то искали и все кричали: «Убежал, негодяй, скрылся!» Это, оказывается, говорили о Ходжамкулбие. Я потом всё узнал, когда вырос. Ещё я узнал, за что люди хотели его убить. Ходжамкулбий был наместником Ичкента. И у него были свои воины, своя стража. Однажды он решил приодеть своих приспешников и для этого обложил народ данью. Люди должны были сшить воинам всё обмундирование. Не лёгкое это было по тем временам дело — не у каждого и самому было что надеть. А тут? И достань материал, да скрои, да пошей. Одно добудешь — другого нет. Всё достал — шить не умеешь. Ужасно намаялись люди. А тех, кто не выполнил приказ, Ходжамкулбий велел выпороть на площади, при всём честном народе. Один из тех, кого пороли, умер прямо на площади, не вынес побоев. Вот тогда-то и лопнуло терпение народа. Люди избили воинов Ходжамкулбия и кое-кого из его свиты, но до самого добраться не сумели. Ходжамкулбий успел переправиться через Сырдарью и скрыться за тугаями.

Шер слушает деда очень внимательно, но понимает не всё: зачем Ходжамкулбию нужны были воины, за что он велел пороть ни в чём не повинных людей?

Шер потирает слипающиеся глаза, зевает.

— Дедушка, а дедушка…

— Спи, сынок, спи. Вишь как устал, на сегодня хватит.

Шер кладёт голову на колени деда и уже сквозь сон говорит:

— Вы сказали, что он ел два таза шурпы, а он не съел…

Шер услышал, что кто-то зовёт его. Открыл глаза, насторожился. Это дед его звал. Шер слез с кровати и, не одеваясь, в одних трусиках и майке, пошёл к нему в комнату.

— Вы звали меня, дедушка?

Дед поднял голову с подушки.

— Разбуди брата, сынок, не то в школу опоздает, — сказал он. Потом строго поглядел на Шера. — А сам почему не собираешься? Опоздаешь ведь!

— Дедушка, я же в школу не хожу! — засмеялся мальчик. — Я же ещё маленький.

— Ах да, я и забыл, что ты дошкольник. — Дед вздохнул. — Память подводит. А я был не больше тебя, внучек, когда начал ходить в школу. Может, и младше… не помню уж…

Шер ждал, что ещё скажет дедушка. А он молчал, глядел в потолок. Мальчик посмотрел туда же, но ничего не обнаружил: потолок как потолок. Только побелён известью. «A-а, он вспоминает, сколько ему было лет!» — догадался Шер.

— А один раз я даже опоздал в школу, — проговорил дед глуховато. Он всё ещё глядел в потолок.

Шер удивился: ведь по утрам, когда ни глянь, дедушка уже бодрствует.

— Опоздали? Не может быть, вы же раньше всех просыпаетесь!

— Это теперь. — Дедушка помолчал. — И тогда, правда, мы вставали ни свет ни заря. Но раз как-то случилось, я проспал…

Дедушка немного помолчал, наверное, собираясь с мыслями.

— Как я уже сказал, все мы — от мала до велика — вставали ни свет ни заря. И каждому находилось дело. И мне, хотя я был ещё совсем маленьким. Не помню, что я тогда делал, но помню, уморился очень. Спал как убитый и не проснулся вовремя, чтобы пойти в школу. А мать моя, земля ей пухом, видно, пожалела меня, не стала будить: пусть, мол, поспит парень ещё немного. Она у меня очень добрая была, мама. Просыпаюсь я вдруг, вижу: день давно разгулялся. Меня будто ледяной водой окатили. Как теперь покажусь на глаза домуллы? [14] «Вон отсюда, окаянный, чтоб я не видел твоей немытой рожи!» — кричал он, когда, бывало, кто провинится. И за опоздания бил по пяткам розгами.

— А это очень больно, розгами по пяткам? — тихо, поёживаясь, спросил Шер.

— Больно. Но я не розог боялся. Хотя, впрочем, кому это приятно, когда больно? Но тогда я боялся, как бы меня не выгнали из школы. Плакал, упрекал маму, что не разбудила… не стал завтракать. А мама, бедняжка, до ворот бежала за мной с лепёшкой из джугары в руке, но я так и не обернулся, не взял лепёшки… До сих пор проклинаю себя за это.

— А в школе? Бил учитель по пяткам?

— Бил, сынок, да ещё как!