— Эх, хорошо, когда хорошо, — сказал Наби. — Пошли, старик, к чабанам. Вон видишь, отары овец поднимаются в горы на летние пастбища, на альпийские луга… — Начальник вскинул руку и показал на опушку леса на склоне горы, похожей на верблюжий горб. — А там, видишь, дым, там стоянка чабанов. Давно я не гостил у чабанов…

Конец мая, прекрасная пора в местах, расположенных выше тысячи двухсот метров над уровнем моря, когда по всем отлогим бархатисто-зеленым склонам рассыпаются золотые медальоны цветущего рододендрона, а чистый воздух напоен ароматом альпийских цветов. Люди в горах позабыли сочетание слов «какой ты национальности?» И если кто кого спросит при встрече, то так: «Откуда ты и чей ты сын?» Когда Уста-Афанасий с начальником появились у чабанов, и спрашивать, оказывается, надобности не было. Чабаны знали их, как же не знать. Среди чабанов оказался и отец Алибека, Усман, который так обрадовался, увидев Афанасия, как бывает рад брат встрече с братом после долгой разлуки.

— И я рад тебе, брат мой, Уста-Усман.

И много о чем было поведать друг другу, но когда увидели, когда рядом оказались, будто все и сказано, будто из рук в руки передали, будто поняли друг друга без слов.

Чабанская еда на лоне природы… Что может быть добрее и вскуснее, когда трапеза эта делится щедрыми людьми, у которых чистые сердца и добрые намерения. И огромная ясная луна на небе… Луна, которой коснулся уже человек. И она теперь не такая отвлеченная, но от этого не потеряла своей притягательности. Поверьте, под ее молочным светом на земле любви не стало меньше, наоборот, к любви прибавилось еще и стремление ввысь, к высшей красоте. Ведь и вся жизнь, как говорят горцы, — стремление к прекрасному…

Доверие, почтенные, обоюдное украшение, оно облагораживает и того, от кого оно исходит, и того, к кому оно обращено. «Цветами доверия являются розы, и цветами подозрения — шипы», — так говорят горцы. Человеку надо верить. Поэтому, почтенные, я хочу поведать вам об одном случае. В базарный день минувшим летом постучала ко мне одна горянка из аула Урцеки.

Ко мне, как и к врачу, и к монтеру, часто обращаются люди, потому что в наше время моя профессия оказалась не менее важной, чем профессия врача или электромонтера. Я — кровельщик в системе бытового обслуживания. А вы, почтенные, знаете, что плоские глинобитные крыши — это наше убогое прошлое, а настоящее — это крытые цинком или шифером добротные, из дербентского камня дома, да-да, дома, уютные и светлые, а не сакли с окошками-бойницами. Клянусь, хорошо стали люди жить. В достатке живут, о завтрашнем хлебе не думают, и вместе с тем есть и такое, что вызывает сожаление, как сорняк, который спорится рядом с хлебным стеблем. При черством хлебе, мне кажется, люди куда добрее были, внимательнее друг к другу, а вот при добре черствость стала проявляться в некоторых людях.

Не судите меня строго, почтенные, если я ошибаюсь, ко мне приходит вот такое умозаключение, хотя объяснить такое явление я не в состоянии, а понять — тем более: казалось бы, все должно быть иначе.

И эта стеснительная, ладно скроенная горянка, постучавшаяся ко мне в базарный день — звали ее Айшат — искала именно кровельщика. Почему она искала, а не муж? Потому что муж с барантой находился далеко на пастбище. Что поделаешь, такая уж жизнь у чабана, редко случается ему быть дома.

Очень уж она просила, и я не мог ей отказать, хотя заказов было и без того много. Взял с собой друга по ремеслу, Умалата — без напарника, вы сами знаете, кровельное дело почти не делается, особенно в горах наших, где дома строят на склонах и каждый ищет покруче, обрывистее, неприступнее место. Так и орел строит гнездовье на кручах, привычка такая. С Умалатом мы подружились давно, и не первую крышу мы крыли в Сирагинских горах. Умалат любил больше иметь дело с шифером, а я с железом, особенно люблю мастерить ажурные дымовики с петухами, звездочками и узорами — кропотливое дело.

Три дня мы работали в Урцеки, добрые обеды готовила нам Айшат, и мы были ей благодарны. Крыша получилась на славу, края и водостоки из оцинкованных листов, а все остальное покрыли шифером. После трудов наших хозяйка приготовила нам добрый хинкал со свежей бараниной и поставила бутыль вина. Сели мы за эту трапезу на подушки, скрестив под собой ноги, и стали есть с превеликим удовольствием, чувствуя и сознавая, что впрок такая еда тому, кто славно потрудился. И на самом деле — как бывает приятен и вкусен хлеб, когда ты заработал его в поте лица своего.

Пришло время расплачиваться — сто рублей с хозяйки по таксе причиталось. Сунула она мне в карман деньги, завернутые в бумагу, на дорогу нам в хурджин положила еду и вино. Мы были благодарны, попрощались с ней, пожелали, чтоб никогда не протекала крыша и чтоб никакая хворь не коснулась жильцов под этой крышей, и пустились в дорогу.

Сказать, что день был чудесный, это ничего не сказать, прохладный ветерок Цуэри, будто опахалом, обдавал наши разгоряченные тела, дышать было легко, альпийские луга, что лезгинские яркие сумахи-ковры, и в воздухе смешивался аромат цветущего рододендрона, называемого у нас «бате». Говорят, мед от цветов бате бывает пьяный, и потому улья держат подальше от этих зарослей. Забрели мы на луг, где среди замшелых камней бился ключ, пульсировал, как обнаженное сердце, и с удовольствием растянулись на теплой траве под теплыми лучами солнца. И, конечно, заснули. И проснулся я от дикого храпа Умалата, ну просто лесной кабан хрюкал, рычал. Свистнул, как мог, ему в ухо, и Умалат вскочил, как ошпаренный…

— Что такое, что случилось?

— Ничего. И храпел же ты… Неужели сам не слышал себя?

— Нет.

Как бы убедительно ни прозвучало его «нет», я не мог в это поверить. Он же ревел, рычал, вздрагивая всем телом.

— Вах! — хлопнул я в ладоши. — Не может же этого быть, чтоб ты не слышал этого дикого шума…

— Ты мне мозги не заговаривай, давай документы, деньги проверим, — говорит Умалат, — и домой пойдем.

— Деньги? Сейчас… — говорю я и сунул руку в карман.

Меня будто обожгло… Денег не было. Я стал шарить по всем карманам… Нет, я почувствовал, как кровь хлынула к лицу, я краснел, бледнел, мне было неловко, неприятно… Подумалось мне: «Неужели обманула меня эта женщина?» И тут же я отбросил эту мысль, нет, не могла она такого сделать. Нет-нет… Я же сам своими глазами видел в ее руке деньги, и их она сунула мне в карман. Я еле отделался от этой подозрительной догадки, как нахлынула на меня еще более страшная мысль: «Как же быть, что я скажу другу? Потерял… Да он же не поверит!..» Я растерялся… Увидев мое замешательство, привстает Умалат и вопрошающе глядит на меня. Я развожу руками и делаю недоуменный дурацкий вид, если не сказать идиотский.