— Я же совсем еще не жердь, — сказала Ирма.

— Посмотрись после рождества в зеркало, если это и впредь так пойдет, — посоветовал Ээди и спросил как бы с осуждением: — Ты что, голодом себя моришь?

— Мой муж говорит, что это от любви, — засмеялась Ирма, она была горда своею любовью.

— Твой муж большой шутник, — сказал Ээди.

— Почему же? — удивилась Ирма.

— А то как же, — сказал Ээди, — если он говорит, что от любви становишься худой. Значит, у меня тогда должны быть только кожа да кости.

— Значит, ты тоже любишь? — сказала Ирма, желая поддеть парня: что он-то знает о любви. Но уже в следующее мгновенье она пожалела о своих словах; Ээди шагнул к ней и сказал так, что даже прохожие могли услышать, сказал горячо:

— Да, госпожа, я все еще люблю тебя. Выходи хоть за китайского императора, от моей любви ты не скроешься нигде. Жалуйся каждый день своему мужу, что я тебя люблю, это не поможет, я люблю тебя назло твоему господину, люблю и в сердце своем нарушаю с тобою твою супружескую верность.

— Ээди, ты пьян! — сказала Ирма и испуганно повернулась, чтобы уйти.

— Не беда, что пьян, — крикнул ей вслед парень, — я и трезвый люблю тебя.

Ирма спешила, как будто за ней увязались преследователи. В груди билось сердце, ей стало жарко и больно. «Какой я ребенок, — думала она, — а если бы услышал муж, что бы тогда случилось! Я же замужняя, и это никогда нельзя забывать».

Придя домой, она с великим нетерпением стала ждать мужа. Он медлил, и у Ирмы на сердце стало тревожно, она как бы предчувствовала какое-то большое несчастье. Но все обошлось, муж пришел домой, Ирма бросилась ему на шею, как будто он только что вырвался из лап смерти.

Ирма, так сказать, с бьющимся сердцем ожидала рождества, когда, казалось ей, должна произойти последняя большая вспышка их любви, — по крайней мере, на этот раз, — прибавила себе в утешение. Потом в любви должен был настать перерыв, потому что жизнь требует свое. И, как растолковал муж, нельзя же любить, если нет жизни, так что все должно бы идти так: сначала жизнь, потом любовь, за которой снова следует жизнь.

Рождество решили справлять вдвоем, будто во всем мире не было людей: живут только два существа, одно зовут Ирма, другое — Рудольф, и их связывает что-то третье, чего никто не видит, даже они сами, они только чувствуют, что это любовь. Та самая любовь, что принесла Ирме шелковые чулки, новенькие башмаки, к тому же несколько пар, чудесные туфли, пальто и шубку, туалеты, кипу сказочного белья, о котором Ирма не могла и мечтать, невообразимые украшения, которые обрели свой смысл не сразу, постепенно, как заметила Ирма; духи нескольких сортов, чтобы Ирма попробовала, какой из них больше подходит, а если нравятся, пусть пользуется всеми попеременно; сласти, которые отнимают аппетит, вкусные блюда, которые портят желудок, увеселения, к которым она вскоре охладела, ибо в конце концов нигде не оставалось ничего, кроме любви, сжигающей тело и душу, а если и оставалось что-то, Ирма не видела и не слышала.

Но елку они все же купили, чтобы было что наряжать и чтобы стояло что-то светлое посреди комнаты, — символом горенья и любви. Так именно подумала Ирма; она думала, что в то самое время, когда на улице непроглядная тьма (рождество в этом году пришло бесснежное), — да, на улице непроглядная тьма, прохладно и сыро, — у них в доме ярко, светло, тепло, как будто светит вечное солнце, царит вечная весна.

И чтобы елка, эта звезда Вифлеемская, смогла бы гореть в их квартире хотя бы ночь напролет, Рудольф велел поставить электрические свечи. Вначале Ирма была против, электрические свечи напомнили ей электрическую завивку, о которой Рудольф говорил как-то с осуждением или усмешкой. А Ирма не хотела сейчас чувствовать или видеть рядом с собой что-либо, что имело насмешливо-шутливый привкус. Она сгорала в большой, кроткой, почти благоговейной серьезности, словно подводила какие-то итоги своей предыдущей жизни. То, что было, — это одно, а то, что будет, — другое. Того же, что будет, Ирма не знала, поэтому у нее не было настроения шутить.

Наконец все же договорились. Рудольф сказал, что электрические свечи не помешают другим свечам. Пусть Ирма купит стеариновые — так Рудольф назвал прочие свечи, — столько, сколько захочет, и выберет цветные или белые, гладкие или фигурные, длинные или короткие, толстые или тонкие, чтобы, когда они: горят, был свет с запахом или без запаха.

Да, он говорил о свете с запахом и без запаха, и сказал, что у него нет лучшего воспоминания о рождестве в детстве, чем запах елочных свечей, запах, заполнявший весь дом. Лишь позднее он стал думать — какой запах мог быть в хлеву Вифлеемском? И какой запах принесли с собой те волхвы, что пришли издалека, с Востока, чтобы поклониться Спасителю? Быть может, история о звезде, что стояла над хлевом Вифлеемским, всего лишь сказка, а на самом деле волхвы, пришедшие с Востока, держали в руках большие-пребольшие свечи?

И Ирма с мужем накупили свету, который пахнул, они выбирали толстые и тонкие свечи, красные и белые, гладкие и фигурные. Но еще она купила рождественского снегу, без денег его было не найти на улице, а если и можно было найти — он растаял бы, стоило внести его в дом; она купила золотой и серебряной канители; купила стеклянные шарики, которые блестели, как драгоценные каменья, и были легкие и нежные, как мыльные пузыри; купила всякие сверкающие звездочки и прочей мелочи, без чего не стоило устраивать елку. Под конец она покупала лишь для того, чтобы покупать и чтобы нести хоть что-то домой, ибо, если их любовь началась с покупок, почему бы ей так же и не закончиться, раз уж она должна закончиться, ведь есть еще и жизнь, которая сменяет любовь, говорит муж.

Но конец любви еще не пришел, елка ждала, когда ее украсят, а Ирма не знала ничего интересней и даже увлекательней, чем украшать игрушками зеленые пахучие ветки, которые колют тебя дразняще и возбуждающе. Игрушки по одной перекочевывают на ветки, пока елка сплошь не увешана ими. Дома, в деревне, их с матерью всегда звали на елку к хозяину Кальму, у них самих елки не было или, если ее и вносили, нечем было ее убирать, кроме какого-нибудь дешевого пряника или яблочка, которое мать отложила про запас. И когда Ирма помогала в доме Кальма украшать елку, не было у нее лучшей мечты, чем о большой елке, такой же почти, как у Кальма, и чтобы у них было что на нее повесить. Ирма никогда не думала, чтобы у них с матерью могло быть столько же украшений, как у Кальмов, она согласилась бы на гораздо меньшее.