И так как Ирме нечего было делать, пока он этак молился, к тому же опущенные руки ее вдруг налились будто свинцом, она подняла их и положила на голову мужа, — пусть отдохнут немножко, если самой ей придется стоять. Но рукам не хотелось отдыхать, по крайней мере, пальцам: они принялись ерошить волосы мужа, будто ища на голове те шишки, о которых говорил Рудольф, когда Ирма укладывала свои вещи и плакала.

Вслед за руками Ирмы пришли в движение и руки Рудольфа, они как бы освободились от молитвенного благоговения и медленно задвигались вверх и вниз — ласкали, гладили, лелеяли… Наконец правая рука замерла на груди Ирмы, почти под горлом, будто искала, куда еще проникнуть. Ирма сама не знала зачем, но ее собственная правая рука обхватила волосы Рудольфа на затылке и к ней тотчас присоединилась левая. Ирма подумала в эту минуту: «Не беда, это платье снимается через голову, на нем нет пуговиц и кнопок». Но тут случилось нечто неожиданное: рука Рудольфа сделала резкое движение, и платье Ирмы, без крючков и пуговок, порвалось. А что толку от пуговок или кнопок, если платье чуть порвано уже у горла? Если порвано немного, то вскоре может порваться еще больше, а если порвано совсем, то нет уже ни платья, ни пуговок, ни кнопок.

Однако рука Рудольфа не так уж сильно порвала платье, ему словно стало жаль его. Он принялся гладить все.

Ирма хотела было ему помешать и отвела свою руку к руке мужа, но встретилась с горячими и вроде бы дрожащими его губами, которые совсем лишили ее силы. К тому же ей в это мгновенье вспомнились коробки и свертки, которые были навалены на стол и которыми она не смогла вдоволь порадоваться сегодня, вспомнились все эти последние дни и слезы, которые текли у нее из глаз на виду у всех, на улице, когда у нее в ридикюле была страшно большая сумма денег, и она подумала: «Если он мне так много дал и пообещал, как я могу запретить ему эту малость, к тому же он ощупывает то, что куплено на его деньги. А я сама, одетая в то, что он гладит? Себя я ведь тоже обещала ему, хотя тогда и не знала, как и что…»

И Рудольф продолжал гладить то, что было на Ирме, пока на ней ничего не осталось и он мог затушить свое любопытство, которое, как и высокомерие, было тяжким грехом. Так, значит, супружество начинается с греха? — пожалуй, подумала бы Ирма, если она вообще о чем-нибудь думала. Но ей вдруг показалось, что она в самом деле близка к какому-то растению, которое пахнет то как клевер, то как малина, а то как нечто, чей запах чувствуют только мужчины, ибо у них такой нос. И зачем же думать, если ты близка к растению, которое пахнет? Лучше уж просто стоять, и пусть любуются тобой, если есть кто-то, который хочет любоваться.

У Ирмы был этот кто-то, и она чувствовала его руку на своих бедрах, которые еще были прикрыты одеждой, чувствовала, как эти руки отвели Ирму чуть-чуть в сторону, чтобы лучше было любоваться… И чтобы помочь Рудольфу восхищаться, руки Ирмы инстинктивно поспешили совсем освободить из плена одежды то, чем любовался Рудольф. Руки ее двигались как бы сами собой, самостоятельно, будто не ожидая приказов головы, которая сообразила лишь тогда, когда все уже произошло. Но голова все же решила, что сделанное руками — сделано хорошо и правильно, ибо мужчина, который хочет любоваться красотой ее тела, ее собственный муж, и поэтому здесь нет никакого греха, только любовь. Грехом и злом было бы если б она не позволила утолить свою страсть тому, кто ее любит.

Когда же муж вполне налюбовался ею, он снова притянул Ирму поближе и тихонько прикоснулся губами к ней. Он словно боялся сделать ей больно и сказал: «Девушка, жена моя, ты прямо-таки ужасна со своим целомудрием». Но девушка изо всех сил обхватила руками голову Рудольфа и почти судорожно прижала ее лицом, губами к себе, словно хотела показать, что если уж целовать, то вот так.

Но у Рудольфа вдруг пропало желание целовать ее, он взял Ирму на руки и отнес в другую комнату, где уложил на кровать, хотя на ногах у Ирмы были туфли, в которых она пришла с улицы. Туфли хлопнулись об пол за спинкой кровати, и Ирма вздрогнула. Платье ее порвалось спереди до низу, словно Рудольф решил сделать из него пальто. Но нет, сегодня этого не произошло, и клочки платья полетели в конце концов туда же, куда упали туфли, только совсем тихо, — так было, пожалуй, пристойнее. Когда Рудольф занялся остальной одеждой, Ирма схватила его за руку и попросила, пусть он позволит, она сама. Пусть он уйдет в другую комнату и подождет; Ирма скажет, когда можно войти. Ирме пришлось просить долго, прежде чем муж согласился с нею, он-то хотел сегодня во что бы то ни стало все делать сам.

— Когда-то делала это мать, — говорил Рудольф, — и целовала тебя от любви, потом стала это делать ты сама, но не целовала себя, потому что не знала, что и себя надо любить, а теперь это делает твой муж, который опять же хочет целовать тебя, словно ты стала маленьким ребенком.

Но нет, Ирма осталась тверда — пусть он позволит ей еще разок сделать это самой, а потом пусть будет, как он хочет.

— Милый, ты же любишь меня, сделай, как я прошу! — упрашивала Ирма.

— Как раз из-за любви я и не могу выполнить твою просьбу, — стоял на своем Рудольф. — Подумай-ка, ведь завтра ты уже не будешь совсем ребенком. Как же я тогда смогу тебя целовать.

— Сможешь, милый, если будешь любить, — ответила Ирма. — Подожди немного, я мигом.

В конце концов Рудольф все же вышел из комнаты. Когда он вернулся на зов, его жена стояла посреди комнаты, как молодая богиня, судорожно закрыв глаза, будто стыдясь смотреть… Рудольф замер перед нею, и ему стало жалко ее. Он наклонился перед нею как бы с благоговением и поцеловал ее дрожащие колени. Ирма ждала и надеялась, что сейчас он будет целовать ее, с головы до ног, возьмет ее на руки… Но она ошиблась, как ошибалась так часто в жизни и любви. Рудольф приподнялся вдруг и убежал в другую комнату, вернулся с картонной коробкой.

— Господи! — воскликнул он голосом, в котором слышалась как бы озорная шутка, но и благоговение. — Моя жена босиком, а туфель так много!

И он открыл принесенную коробку, вынул из нее светлые туфли и принялся обувать Ирму, словно она была вся разодета и не хватало только туфель. Но прежде чем натянуть туфли на ноги Ирме, Рудольф покрыл их поцелуями, словно в мире не осталось ничего, чем окутать их, кроме поцелуев. И, закончив обувать ее, Рудольф с облегчением вскочил и сказал:

— Ну вот! Слава богу! Моя жена приодета.