Если бы Ирма сама могла послушать эти подкрепленные фактами разговоры, она пришла бы к почти противоположному мнению, чем эти добрые люди. Она, наверное, сказала бы: мы с мужем оба были совсем или немножко ненормальными, но это прошло. После сожжения елки мы одумались, сперва муж, а потом я, и теперь живем как все разумные люди: муж ходит на работу, я занята по дому, и к вечеру мы оба устаем. Муж, вероятно, в самом деле устает, жизнь сейчас трудная, а я делаю вид, что устала, ведь иначе я надоела бы мужу, утомляла его еще больше. Дом должен быть для мужчины местом отдохновения, а для жены — местом трудов.

Так могла бы сказать Ирма, если бы она услышала разговоры тех добрых людей, которые так сильно интересовались ими и их елкой. Но у ней самой сердце обливалось бы кровью, так как она вспомнила бы, что топила печь вовсе не елкой, как говорят другие, а своей собственной жизнью и любовью. И то, что частица жизни и любви сгорела, означало, что теперь придется обходиться меньшим. Ей было так тяжко, что и Рудольф заметил это по лицу Ирмы, по ее глазам, походке, голосу, по всему ее облику. И он сказал:

— Знаешь, жена, мой дорогой кузнечик, найди-ка ты себе дело, хотя бы времяпрепровождения ради.

— Я же занята, — ответила Ирма тихо и покорно, как будто она в самом деле была кузнечиком.

— Я не это имею в виду, — сказал он. — Ты начни что-нибудь делать и вне дома. Что-нибудь, что тебя утешало бы. Ты же видишь, я не могу уделять тебе столько времени.

— Это я вижу, — сказала Ирма.

— Но ты не должна понимать это так, будто все зависит от меня, будто я в силах что-либо поправить.

— Я и не понимаю так, — сказала Ирма. — Я хорошо понимаю, что жизнь и…

— Вот именно, — подтвердил Рудольф, — жизнь такова, что не поддается исправлению. И поэтому ты тоже должна привыкнуть принимать ее такой, какая она есть, без пустых фантазий и без иллюзий. Надо привыкнуть к реальной жизни, иначе непременно угодишь под колеса. Под колеса жизни, конечно, прочие колеса вовсе не так опасны. Прочие колеса расплющивают сразу, а колеса жизни — те дробят, волочат, истязают…

— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Ирма, сердце ее задрожало тихонько, в предчувствии чего-то жуткого.

— Ты спрашиваешь так, будто я нагнал на тебя страху своими пустыми словами, — сказал Рудольф.

— И вправду нагнал, — подтвердила Ирма.

— Жалко, но я не умею с тобою говорить. Или что, с тобой нельзя говорить серьезно? — спросил Рудольф.

— Ты говори сразу, когда у тебя что-то на сердце, — посоветовала Ирма. — Труднее ждать несчастья, чем быть несчастной.

— О каком несчастье ты говоришь, я тебя не понимаю, — сказал Рудольф.

— Ах, по-твоему, это вовсе не несчастье, что я с каждым днем все меньше тебя вижу?

— Согласен, что это несчастье, — сказал Рудольф, — но я хотел бы помочь тебе в этом несчастье, облегчить это неизбежное в жизни несчастье.

— И конечно, тем, что посоветуешь мне еще меньше тебя видеть, — сказала Ирма.

— Вопрос не в этом, а в том, что я недостаточно богат, чтобы быть всегда с тобою: я должен бывать и вне дома, встречаться с людьми, подчас с такими, которые заинтересованы во мне как в коммерсанте, а не в моей жене, то есть в тебе. Ты понимаешь это, а? Ну, и если это так неизбежно, если это железная необходимость, то можем сделать только одно: устроить так, чтобы эта железная необходимость по возможности меньше нас угнетала. Поэтому я считаю: ты должна найти и себе дело вне дома, какое есть и у меня, и когда мы вечером будем приходить домой усталые, будем вместе вкушать домашний покой как счастье.

— Чем же я должна, по-твоему, заняться? — спросила Ирма.

— Ты сперва начни что-нибудь изучать, — ответил Рудольф. — Начни хотя бы с того, на чем ты остановилась до нашей свадьбы.

— Опять идти туда, где этот господин вынюхивал в моем затылке запах малины? — спросила Ирма.

— Зачем же туда? — спросил Рудольф и прибавил: — С тобой почти бессмысленно говорить, ты готова считать, что это зависит от меня или что я пытаюсь что-то тебе навязать.

— Я не считаю и не думаю ничего, я просто не хочу идти к этим обезьянам, — ответила Ирма, сама не зная, зачем обозвала людей обезьянами. Еще несколько месяцев назад она во что бы то ни стало стремилась уйти из деревни, уйти именно к тем, кого теперь назвала обезьянами.

— А куда мы денемся от этих обезьян, если хотим жить, — сказал Рудольф. — К тому же все-таки есть какая-то разница — пойдешь ли ты к этим обезьянам молодой девушкой, от которой еще пахнет деревней, или состоятельной госпожой. И если у тебя есть желание заняться машинописью, я бы мог приискать приличное место, где никто не станет нюхать твои волосы. Но, повторяю, если это тебе надоело, то можешь заниматься бухгалтерией, которая была твоей первой мечтой здесь, в этом доме.

— Моей первой мечтой здесь, в этом доме, была любовь, — сказала Ирма и попыталась улыбнуться, будто она шутит, — и это моя последняя мечта. Но одно я хотела бы знать: зачем мне теперь машинопись или бухгалтерия? Что, иначе я не справлюсь со своими домашними счетами?