До тех пор они будут жить, как многие или как все, — муж сказал, как все: мужчины сами по себе, женщины сами по себе, будто нет на свете любви или будто она никого больше не влечет. И у него, и у нее появляются свои заботы и интересы, свои знакомства и занятия. Лишь время от времени они приходят домой отдохнуть от жизни, так сказать, перевести дух, и тогда возникает любовь, немножко любви, ведь совсем без любви нет и жизни.

В своей жизни, работе или учебе Ирма встречалась чаще всего с молодыми людьми своего возраста, и все с такими, чье будущее и цель жизни состояли в том, чем они занимались. То были люди, подобные Ирме до ее супружества, когда она искала места, чтобы хоть как-то содержать себя и чтобы можно было учиться дальше, занять более прочное положение в жизни. Поскольку же теперь Ирма заняла прочное положение, ее работа и занятия были как бы игрой и времяпрепровождением по сравнению с тем, что делали другие. Это чувствовала она сама, чувствовали и другие, которые уже заранее завидовали ей, их будущей конкурентке при получении места, потому как место скорей всего достанется этой барыньке — из-за связей, — а не им, голодным, для которых это вопрос жизни; ей же нужно будет работать только для развлечения, «шика» ради. Догадываясь о таких предположениях, Ирма готова была твердить каждому молодому человеку, девушке или бедствующей госпоже, твердить снова и снова, каждый день, чтобы они не завидовали ей, не боялись ее, она в поисках места не станет состязаться с ними и не использует связей своего мужа. Напротив, если они хотят, она может попросить своего мужа, чтобы он помог подыскать место тем, кто очень в этом нуждается. Да, скорей всего она поступила бы именно так, нежели пыталась бы обскакать своих коллег в поисках места.

И, словно догадываясь о ее мыслях, бедствующие молодые люди и девушки стали сближаться с нею, будто она тоже была из тех, кто учится, чтобы как-то существовать. Некоторые из молодых людей и девушек с видимым удовольствием заговаривали с ней, хотя разговор между нею и ими бог весть почему не клеился, словно они по развитию и по условиям жизни были чужды друг другу. Но в глубине их души или натуры, видимо, таится какое-то родство, которое влечет их друг к другу, — порой думала Ирма. Нечто такое, что было у нее с мужем, в которого она влюбилась с первого взгляда. Да, теперь Ирма уже верила, что она влюбилась в Рудольфа — и он в нее тоже — с первого взгляда; не так чтобы совсем влюбилась, но немножечко все же, а то, что пришло потом, было не что иное, как развитие первого сокровенного и неизъяснимого чувства.

Однако потом произошло нечто, разрушившее в Ирме все ее прекрасные надежды и мысли. К ней подошла молодая девушка, особенно симпатичная ей и, видимо, тоже из деревни; говорила она открыто и прямодушно, словно имела дело только с добродетелью и дружбой. Слушая ее, Ирма вспоминала свою собственную доверчивость к людям, за которой последовали разрыв с Рудольфом и, наконец, любовь и супружество. Ирма вообще не могла что-либо мерить иным, нежели собственной своей жизнью и любовью.

— Разрешите, госпожа, я сяду рядом с вами? — спросила девушка, и лицо ее покрылось стыдливым румянцем.

— Пожалуйста, барышня, — ответила Ирма, намеренно называя девушку «барышней» — в ответ на «госпожу».

Девушка села и покраснела еще сильней, сказав со смехом, как бы извинения ради:

— Госпожа, от вас так хорошо пахнет, что я хотела бы быть только возле вас. Все говорят, что ни от кого не идет такой аромат, как от вас. Господи, сколько же могут стоить такие духи! Если бы их продавали где-нибудь по капле, я купила бы капельку и подушила бы хоть носовой платок. Знаете, госпожа, когда я получу место и мне выплатят жалованье за первый месяц, я сразу же куплю себе такие духи.

Итак, дело было вовсе не в родстве душ и натур, а в духах, которыми пахло от одежды Ирмы и которых не было у других, как говорила эта девушка. Если то же самое было бы и у других, ни эта девушка, ни кто-либо другой не подходили бы к Ирме. Но этого ни у кого не было, и они подходили, подходили и молодые люди, чтобы ощутить аромат, который куплен на деньги мужа, ибо существует любовь.

Когда-то запах шел от самой Ирмы, Рудольф говорил о нем так красиво, говорил о клеверном сене и о вешале, которое похоже на даму в кринолине. Но неужели от самой Ирмы уже не идет аромат, что все сбегаются на запах духов? Духи может купить каждый, если хватит денег, но твоего собственного запаха ни у кого больше нет, он только у тебя. Их любовь началась именно с этого запаха, а не с купленного за деньги. От Рудольфа не шел ее запах, не шел ни от кого, и поэтому появилась она, так что это не родство, а что-то совсем другое, решила Ирма. Когда началась их любовь, от нее шел запах целомудрия и девственности, как объяснил Рудольф; это сводило его с ума, потому что от него уже не шел этот запах, не шел он и от других, от этих «сестер», с которыми он встречался. Так что и здесь не было родства — девственность и недевственность, целомудрие и нецеломудрие. Таковы были пути любви и житейская истина. Ирма была счастлива, что она уже на пути любви и житейской истины.

На уроках английского языка она встречалась с высоким, стыдливым или боязливым, что ли, немного сутулым молодым человеком, который уходил с урока, как раз когда Ирма приходила. Частенько бывало так, что, когда один одевался, другая снимала пальто. Где бы они ни бывали, везде встречались друг с другом и мешали друг другу, хотя молодой человек всячески этого избегал. В их отношениях было что-то смешное и беспомощное; преподавательница, пожилая госпожа, наблюдала за ними весело, с усмешкой. Она выходила в коридор, видимо, только затем, чтобы посмотреть на них, точно увидела в них свою собственную молодость.

— Господин Лигенхейм, будьте немножко джентльменом и помогите госпоже снять пальто, вы же оба говорите по-английски, — сказала однажды госпожа Бретт шутливо и прибавила: — Разрешите, я познакомлю вас, госпожа Всетаки и господин…

Но молодой господин совсем растерялся, он не знал, что должен делать сначала, — снять с госпожи пальто или подать руку для знакомства. Усложняло положение еще то, что третьей бедой для молодого человека было собственное пальто, которое он уже снял с вешалки и не знал, что с ним делать, — повесить ли обратно, натянуть на себя или бросить куда-нибудь? Наконец третье победило: он бросил пальто на стол, но так неудачно, что опрокинул графин и уронил на пол стакан.