— Нет, дорогой, в кино я не ходила ни с этим, ни с другими сокурсниками, — вставила Ирма.

— Я и не говорю, что ты уже ходила, — сказал Рудольф, — я только говорю, что в будущем ты можешь ходить, если…

— Ты вправду не возражаешь, если я схожу в кино, скажем, с этим молодым человеком? — спросила Ирма.

— Как ты можешь вообще об этом спрашивать у меня? — с обидой сказал Рудольф. — Что я, по-твоему, тиран какой-нибудь или деспот, который не позволяет своей жене зайти часика на два в кино в обществе знакомых, так как в зале тушат свет? Как тебе в голову пришла такая мысль?

— Я люблю тебя, видно, потому, — очень просто ответила Ирма. — И я думаю, что ты тоже меня любишь, и вот…

— И вот я поставлю тебя дома в стеклянный шкаф и затяну занавесками, когда придет какой-нибудь гость, а? — продолжал Рудольф. — Зачем же я советовал тебе идти на курсы? Не ради одной зубрежки, но и затем, чтобы ты познакомилась с людьми, изучила их, привыкла обходиться с ними, научилась обводить их, так сказать, вокруг пальца, если надо.

— Если бы все люди были такими, как этот молодой человек, я могла бы всех обводить вокруг пальца, — засмеялась Ирма. — Он, правда, старше меня года на три-четыре, но рядом со мной он все же дитя.

— Научись сперва обводить вокруг пальца одного, потом сможешь и других, — со знанием дела сказал Рудольф.

— Конечно, научусь, — пообещала Ирма и засмеялась, будто знать людей и обводить их вокруг пальца — шутейное дело.

Но, как она вскоре убедилась, даже этого молодого человека, который стыдливо краснел, даже его чертовски трудно было обвести вокруг пальца. Особенно упрямым он стал после того, как Ирма познакомила его со своим мужем, который будто тайно предупредил его или пригрозил ему. Ничем иным, кроме этого, не могла Ирма объяснить то, что молодой человек, правда, по-прежнему подавал ей пальто, но, когда ей не удавалось затянуть «молнию» на галошах, он был глух и нем, словно хотел, чтобы Ирма вышла на улицу в незастегнутых, болтающихся галошах. Ирме пришлось несколько дней прямо просить его, чтобы он помог ей затянуть «молнию» на галошах, только после этого молодой человек стал это делать как само собой разумеющееся. И когда они снова пришли к тому, на чем остановились перед знакомством с Рудольфом, то есть когда молодой человек снова поцеловал руку Ирмы, расплющив себе нос, — они вместе переступили порог кинотеатра, пошли смотреть фильм; разумеется, все произошло случайно, так сказать, походя. В это время шло что-то очень интересное, что непременно хотела увидеть Ирма, и поскольку одна она не решалась оставаться в темном зале, то стала просить, прямо-таки умолять своего спутника, чтобы он сопровождал ее, но он упирался. Они уже отошли от кино, когда Ирма применила последнее средство.

— Извините, господин Лигенхейм, но раз уж я приглашаю вас в кино, не позволите ли мне взять расходы на себя? — сказала она. — Конечно, вы можете посчитать унизительным для себя, что дама…

— Конечно, госпожа Ирма, — сказал молодой человек.

— Когда вы получите место и первое жалованье, тогда и вернете долг, — сказала Ирма. — Вернете хотя бы и с процентами, так что это всего только сделка, как говорит мой муж, и тогда я возьму деньги. Только пойдите со мною, мне страшно хочется в кино.

Итак, они наконец все же пошли в кино и сели под балконом, чтобы, если Рудольф окажется в кино, они друг друга не увидели, разве что когда будут выходить из кино. Вообще-то Ирма была вполне спокойна, ведь обо всем было договорено с мужем заранее, только вот Ирма купила оба билета, в этом было что-то новое. Но это был сущий пустяк, иначе Рудольф сказал бы и об этом, как он сказал о потушенном свете в кино. Конечно, было бы вернее говорить о том, что в зале зажигают свет, и муж, по-видимому, об этом думал, ибо только при свете видно, кто с кем сидит и как сидит.

Ирма тоже думала о свете, пока свет не погас и зал не погрузился во мрак. И тут она вдруг почувствовала, что муж в самом деле думал о темноте, когда говорил, а никак не о свете. В темноте Ирме прежде всего вспомнился тот лысый господин, который когда-то сидел рядом с ней и все вздыхал и валился на ее стул. Но нынешний молодой человек не подавал признаков жизни, не вздыхал и не двигал локтями, словно вдруг исчез куда-то.

— Где вы? — спросила Ирма на английском языке: говоря по-английски, она чувствовала себя смелее.

— Я здесь, — ответил молодой человек тоже по-английски и шевельнулся, и Ирма почувствовала его локоть и колено. Но оба тотчас испуганно отодвинулись, будто это прикосновение вызывало боль. Слава богу, теперь было ясно, они сидели рядом и смотрели один и тот же фильм, слушали одни и те же слова и звуки, вокруг них была одна и та же темнота. Глаза медленно привыкали к полумраку. Их руки и колени медленно привыкали к прикосновению, и молодые люди больше не испытывали резкой боли. Наконец их колени стали почти доверчиво касаться друг друга, и Ирма вдруг инстинктивно ощутила, что ей приятно прикосновение этого пугливого молодого человека, как и прикосновение Рудольфа.

«Значит, я уже испорчена, если мне это приятно, — подумалось ей, — и я порчу этого молодого человека, ему, видимо, тоже приятно… Так что муж думал все же о темноте, если он вообще о чем-то думал. И этот молодой человек тоже, пожалуй, думал о темноте, когда он не хотел идти в кино, он боялся, что в темноте его начнут завлекать… А то, что муж говорил о темноте, значит, знает и он — что, когда в кино тушат свет, сразу же начинают завлекать в сети. Но раз он не запретил мне ходить в кино, стало быть, он не против того, чтобы я немножечко испортила молодого человека, ведь сам же Рудольф сказал про него, что это славный парень. Слишком много портить его я все равно не стану, я сама еще не очень-то испорченная. Мой муж ценит меня, — это объясняла госпожа Бретт, — ценит мою молодость и чистоту, потому что ему за тридцать пять. Другое дело, если бы ему было меньше лет и он не понимал бы меня, тогда бы он, пожалуй, совсем испортил меня, а я испортила бы этого молодого человека; сейчас же я учусь только обводить его вокруг пальца, как сказал Рудольф. Надо уметь обводить людей вокруг пальца, иначе не проживешь, такова уж жизнь».