— Ты это серьезно? — спросил старый Рейн у дочери, когда они остались одни.

— Серьезно, — ответила дочь.

— Еще когда тебе от него помощь будет! — заметил отец.

— Когда-нибудь да будет, — промолвила дочь, — времени хватит, ты и сам еще до этого доживешь.

На это Рейн ответил, помедлив:

— Я передал усадьбу тебе, делай что хочешь. Если ты считаешь, что найти для Кырбоя хозяина нельзя, его можно только вырастить, — пусть будет по-твоему. Я стану помогать тебе, насколько хватит сил и умения.

— Если бы ты только захотел, папа, — сказала хозяйка как бы с мольбой.

Таким образом, было решено, что сын каткуского Виллу, носивший фамилию бобылки Ээви, станет хозяином Кырбоя.

С этой вестью вернулась из Кырбоя к своему старику и хозяйка Катку: она пришла вечером к старому Рейну, чтобы сообщить ему об отъезде дочери, но здесь неожиданно узнала, что барышня дома, что она сидит в своей комнате возле спящего сына бобылки Ээви, а сама Ээви отправилась в хибарку, чтобы побыть возле покойницы.

Из-за того, что сын бобылки Ээви спал в комнате хозяйки Кырбоя, старуха пробыла в Кырбоя так долго, что старик уже пошел было ее разыскивать; хозяйка Кырбоя задержала ее, сказав — пусть взойдет луна, пусть поднимется повыше, тогда светлее будет идти по лесу. И старуха была рада, что хозяйка Кырбоя задержала ее возле себя и сына бобылки Ээви.

Наконец, когда поднялась луна, старуха пошла домой, пошла, словно была молоденькой девушкой, которой не спится в лунную ночь. Она бодро шла по лесу, как будто старик и не ездил сегодня за гробом для сына. Она шла, правда, чуть сгорбившись, тяжелой поступью старого человека, но на сердце у нее было легче, гораздо легче, чем когда она направлялась в Кырбоя.

Легче было теперь на сердце и у хозяйки Кырбоя — ведь она нашла для Кырбоя хозяина, нашла среди алых ягод. Теперь в Кырбоя наступила золотая пора, все чувствовали, что наступила золотая пора, даже старый Рейн это чувствовал — он ходил и смотрел, смотрел и слушал, точно в Кырбоя и в самом деле все пришло в движение, все огласилось радостным гулом. Гудит само Кырбоя, гудит его вересковая пустошь, как сосновый рожок весенним вечером; даже болото гудит, вплоть до Гнилой топи или даже еще дальше, только Рейн этого не слышит. А озеро словно откликается на все эти звуки, так что знай себе смотри да слушай, как все кругом движется и гудит.

Там, где зарыли старую Моузи, уже нынешней осенью поставили новую белую скамейку, поставили прямо под развесистой рябиной, усыпанной гроздьями ягод. Работы в саду было по горло, надо было вырубить и выкорчевать кустарник, который так разросся, что сад превратился в змеиное гнездо. Микк поехал с хозяйкой в город и вернулся оттуда с двумя новыми плугами для вспашки зяби. Обсуждали, какие крыши починить в первую очередь, какие постройки и орудия отремонтировать.

Хозяйка поспевала теперь всюду — если того требовали время и место, она натягивала сапоги и поспевала всюду. Только на праздник к озеру уже больше не ходила, никогда не ходила — ведь в Кырбоя был теперь хозяин, который следил за тем, чтобы хозяйка не ходила на праздник. Правда, уже весной хозяйка разрешила поставить на берегу озера новые качели, она даже дала работникам для этого свободный день и выделила бревен; ни с Микка, ни с кого другого она не потребовала обещаний, что у качелей не будет драк, но сама к качелям уже не ходила, сама не ходила. А если и ходила, то лишь тогда, когда там никого не было, ходила с хозяином и качалась с ним, потому что только с ним ей было весело качаться. Когда ее звали, хозяйка отвечала как бы отшучиваясь, хотя все понимали, что она вовсе не шутит:

— Пусть хозяин устроит праздник, пусть он позовет, тогда пойду.

Так она и не ходила больше к озеру, когда там вскрикивали девушки, качаясь на новых качелях.

Перевод Ольги Наэль.

Ирме Вайну давно уже исполнилось восемнадцать, когда она, весною, закончила гимназию в родном поселке. Весною же она прошла конфирмацию [8] и получала в школе аттестат зрелости в том же белоснежном платье, в каком ходила на причастие. От платья еще тянуло тонким запахом благовоний, поэтому торжественный акт окончания школы тоже казался каким-то священнодействием.

Одно было досадно, очень досадно: не было алой розы — приколоть ее на груди; в поселке розу взять было неоткуда. Впрочем, если и можно было достать, то по слишком дорогой цене: пришлось бы обещать за розу самое себя. Как раз накануне знаменательного дня, вечером, она встретила по дороге Ээди Кальма, и он спросил:

— А ты знаешь, Ирма, что завтра прейли [9] Казе придет с розой на груди?

— Слышала, — глядя куда-то в сторону, сказала Ирма.

— А знаешь ли ты, кто даст ей эту розу? — продолжал Ээди.

— Говорят, сын аптекаря, — ответила Ирма.

— Верно, — подтвердил Ээди и, когда она пошла, смущенно прибавил ей вслед: — А ты не хочешь прийти завтра с розой? — Слова парня прозвучали просительно, голос его дрогнул.

— Где я ее возьму? — ответила Ирма и обернулась. — Розы есть только у пастора и у аптекаря. Разве они дадут? А ты что, не украсть ли хочешь?

— Украсть так украсть.

— Краденой мне не надо, — сказала девушка.

— А если я из города привезу, возьмешь? — спросил он. — Оседлаю велосипед и — пошел. Я бы с радостью, если ты…