— Не верю, — упрямо повторила Ирма.

— Что ж, тогда, конечно, бессмысленно продолжать наш разговор, — смирился господин Рудольф, — потому что…

— А зачем вам нужно знать, что я думаю о любви? — спросила Ирма. — Вы же сами еще не сказали, что думаете о ней. Скажите сначала вы, а потом, может быть, скажу и я.

— Что? — удивился господин Рудольф. — Я же давно вам сказал, что только ошибался в ней. Считаю, что думаю о ней так, а выходит, что по-другому. Верю, что люблю кого-то за то и за то, но вскоре становится ясно, что вообще не люблю эту женщину, а люблю какую-то другую, но потом выясняется, что не люблю и ее, в чем-то ошибся. Так оно и тянется по сей день, и я не знаю, что сказать.

— А я считаю, что любовь — это самое благородное, что есть на свете, что она…

— Что она, так сказать, вечна, — вставил господин Рудольф.

— Именно, — с жаром подтвердила Ирма, — иначе не стоит любить. Потому что играть с любовью нельзя, лучше уж жить без любви.

— Здесь вы снова ошибаетесь и поэтому кончите самоубийством, так сказать, свободной смертью, которая бывает от известных взрывчатых веществ, от яда, от воды, от веревки или от технических достижений. Вам придется выбирать одно из двух: либо изменить свои суждения о любви, либо умереть свободной смертью. В свое время я тоже думал, как вы, но изменил взгляды, это было проще сделать. Взгляды не стоят жизни, они чаще всего ложны.

— И вы вели такие умные разговоры со всеми своими сестрами? — насмешливо спросила Ирма.

— Нет, с сестрами не вел, — совсем просто ответил господин Рудольф, словно не заметив насмешки. — Зачем с ними было толковать об этом? Они не хотят уходить. Нет, они стремятся войти. И среди них есть такие же молодые и красивые, как вы.

— Есть и более красивые, — грубо вставила Ирма, обиженная, что ее сравнивают с другими.

— Случаются и более красивые, — согласился господин Рудольф. — И поверьте, барышня, у них тоже есть свои взгляды на любовь.

— И взгляды эти не приводят к самоубийству? — спросила Ирма.

— Приводят и они, — ответил господин Рудольф. — Любовь всегда может привести к самоубийству или к убийству, что бы ты о ней ни думал. Она всегда более призрачна, чем можно себе представить.

— Зачем же тогда о ней говорить? — с каким-то разочарованием, нетерпеливо спросила Ирма; в течение всего разговора она надеялась услышать что-то необычное, но так и не услышала. Она ожидала как бы чудесной вспышки, но ожидала зря. Только слово «любовь» порхало в воздухе между говорившими, перелетало от одного к другому, как мелкая разменная монета. — Или, может быть, это какое-то присловье, чтобы я осталась здесь?

— Нет, барышня, это не так, — сказал господин Рудольф. — Я просто хотел поговорить с вами. Знаете, есть какой-то особенный шарм в том, чтобы в мои годы говорить о любви с человеком, к тому же с молодой девушкой, которая еще ощущает всю свежесть и очарование этого слова! Хотелось бы снова и снова слышать это слово, произносимое ею. Вам это, конечно, непонятно, но когда-нибудь вы, пожалуй, поймете меня. А что касается того, чтобы вы остались здесь, я и об этом думал, но это совсем другая статья. Прежде всего — теперь вы более или менее знаете, каков я, что от меня можно ожидать, на что надеяться и чего опасаться. С сестрами вам все ясно. Вместо сочинительства и преувеличений мы прибегли к лжи и обману, так что от моих так называемых духовных и интеллектуальных локонов ничего уже не осталось. Локонов у меня нет вообще, так что нечего бояться любви. В доме обо мне говорят всякие неслыханные вещи, хотя я всего лишь давал место прислуги тем, кто искал его у одинокого. Так что моя совесть чиста.

— Это конечно, — с иронией вставила Ирма.

— Чиста безусловно, — повторил господин Рудольф. — Или, может быть, вы думаете, барышня, что мне следует стать каким-нибудь Иисусом Христом, который женится только затем, чтобы в Эстонии было одним одиночкой меньше? Но это было бы так же здорово, как требовать от меня, чтобы я покончил самоубийством, потому что иначе какой-нибудь женщине захотелось бы изменить со мной своему супругу. Так что я ни в чем не упрекаю себя. Я, по-видимому, родился не для того, чтобы исправлять мир. Я и себя-то не могу исправить, не говоря уж о других. Люди приходят и уходят, как нравится им или мне. Но вы — дело другое. Вы оказались здесь по ошибке, ошибся я, так как если бы я не ошибся, то не обманул бы вас. Честное слово, не обманул бы. Последняя сестра решительно рекомендовала взять вас, разве не надула она меня? Вы, пожалуй, были тем капканом, в который она меня завлекла… Вот, а теперь мы сидим вдвоем здесь. Сказать честно, вам было бы неплохо у меня остаться, потому что и работы для вас у меня очень мало. Не знали бы заботы, как птичка на ветке. Жалованье приличное, как было условлено с самого начала… И вы могли бы ходить себе на курсы или что там у вас. А потом я помог бы вам найти место.

«Слава богу, я хоть в этом не соврала Ээди», — подумала Ирма.

— Таковы плюсы, если останетесь, — продолжал господин Рудольф, — и это большие плюсы, очень большие, имейте в виду! Где вы найдете в нынешние времена такое место? А если и найдете, много ли их. Место, где не требуют ни работы, ни умения. Или вы в самом деле умеете готовить? Скажите прямо, ведь мы сегодня уже сказали друг другу много хорошего, так что эта малость уже ничего не значит.

— Да, не умею, — помедлив, обронила Ирма и вся покраснела, потому что убедилась, что не только господин Рудольф лгал ей, но и она врала ему, обманывала его. Но он то ли не заметил, то ли делал вид, что не замечает, и продолжал по-прежнему простовато:

— Так я и думал. Вы, конечно, надеялись, что моя сестра, пожалуй, станет время от времени обучать вас, не так ли? Понятно. Но не бойтесь, обеды не станут для нас каким-нибудь яблоком раздора, если мы вообще с этим справимся. Я буду обедать большей частью не дома, только иногда попытаемся устраивать дома, посмотрим, что из этого выйдет. И знаете, барышня, когда уже вкусил поварского искусства и попробовал заграничных соусов, то порой нападает желание поесть что-нибудь совсем другое, что-нибудь жесткое, вроде подметки.