На тротуаре лежал круг света от лампиона, точно такой, каким освещают балерину на сцене. Круг непрестанно двигался, словно нащупывал кого-то, и Заза ждал, что вот-вот в круг войдет девушка в желтой шапочке. В это время музыка прервалась и шумное движение стульев оповестило о том, что все уселись за стол. Заза не оборачивался.

«А я-то надеялся, что все давно забыл», — думал он.

— Заза! — окликнула его Нинико. Он повернулся к столу. Папуна опять стоял. С бокалом в руке он возбужденно что-то говорил. Заза слышал отрывки фраз, лишенные какой бы то ни было связи.

— Современная физика… — говорил Папуна, — абстрактна, как скелет бога.

Нет, это невыносимо!

— Мне ничего не надо, — донесся до него голос Нинико, — только сидеть и вязать, и театра не хочу и вообще ничего!

— Так и состариться недолго, — заметила с улыбкой Нана.

— Ну и пусть, мне не страшно?

— Поэтическая смелость Эйнштейна, — говорил Папуна, — консерватизм Ньютона…

— Сидеть себе и вязать…

— Не бойся, войны не будет.

— Братцы, я пьян, — сказал Рамаз.

— Хоть бы все время шел снег, — продолжала Нинико, — хоть бы… хоть бы… Боже, как много снега! — воскликнула Нинико, когда они вышли на улицу.

— Давайте пойдем пешком!

— Я тороплюсь, — сказал Папуна, — Лейла дома одна.

— Ага, теперь ты вспомнил о Лейле!

— Я о ней всегда помню!

— И мне утром рано идти в институт, — сказал Торнике.

— Лучше остановим такси. Ты тоже спешишь? — спросила Нинико Зазу. — И тебе надо вставать рано?

— Я всегда встаю рано, — улыбнулся Заза, — в семь часов я уже на ногах!

— Атавизм, — сказал Папуна, — это атавизм чистой воды. — При чем тут атавизм? — возразил Торнике. — Что может быть лучше раннего утра. — Ну вот, я и дома, — распрощался Рамаз, — я живу тут же! — Ушел, слава богу, — вздохнул Торнике, пятерых такси не возьмет. — А ты эгоист, однако! — заметил ему Папуна. Заза шел впереди и, не оглядываясь на Папуну, бросил: — Ходи побольше пешком, а не то растолстеешь. — А я не боюсь, — Папуна беззаботно засмеялся. — Да-да, и про гимнастику не забывай. — Начинаем утреннюю зарядку, — подражая диктору, заговорил Папуна, — разведите руки в стороны… — Спорт, спорт, футбол, баскетбол… Хватит, сыт этим по горло! Неужели у нас нет других интересов? Поэзия… — ни к кому не адресуясь, почти про себя проговорила Нинико. — Вот видите, до чего мы дожили, — загорячился вдруг Папуша, — издеваться над поэзией! — Никто над поэзией не издевается, — вступился Заза, — всему свое место! — Хорошо, что еще так, великое вам за это спасибо, — Папуна поклонился. — Большое спасибо! — Почему ты вдруг рассердился? — сказала Нинико, притворившись испуганной. — Меня в самом деле интересует, кто у нас теперь самый лучший поэт? — Руставели, — отрубил Папуна. — Да не может быть? — с деланной наивностью удивилась Нинико. — Представьте себе, что это так! — Вдруг Папуна увидел такси. — Такси, такси! — закричал он и помчался к машине. — А говорит, что не любит спорт! — засмеялась Нинико. Папуна остановил машину: — А ну, кто едет? — Я иду пешком, — сказала Нинико. — Ты всегда так, — раздраженно заметил Папуна, — значит, и нам придется идти пешком. — Но почему же? Вот Заза меня проводит, верно, Заза? — Провожу, — пожал плечами Заза, — не идти же тебе одной! — Мне в Сабуртало, — извиняющимся тоном проговорил Торнике и посмотрел на часы. — Езжайте, езжайте, — сказала Нинико, — Заза меня проводит. — Ну, всего, — захлопнув дверь, Папуна опустил стекло и, высунув голову, крикнул: — Звоните, не пропадайте! — Оставьте мне сигареты, — попросил Заза, подойдя к машине. — У меня «Прима». — Ничего, давай. — Ну, поехали, — Торнике сел рядом с шофером. — Пока!

Крепко подхватив Зазу под руку, Нинико заскользила по снегу. «Торнике прав, — думал Заза, — наверно, мы хотим большего, чем можем».

— Почему ты не женишься? — вдруг спросила она.

— Только тебя не хватало! И так все меня об этом спрашивают.

— Потому что уже время.

— А почему ты не выходишь замуж?

— Я? — удивилась Нинико.

— Да, ты.

— А кто меня возьмет?

— Это почему же?

— А так! Я же дурнушка! — засмеялась Нинико.

Некоторое время оба шли молча. Заза хотел ей сказать, что, мол, ты говоришь, ты вовсе не дурнушка, но запоздал, и скажи он это сейчас — получилось бы фальшиво. Нинико молчала: наверное, она все-таки ждала, что он скажет ей, что она совсем не дурна собой.

— В театре мне дают только роли некрасивых девушек, — проговорила она некоторое время спустя, — роли из двух слов, выхожу, говорю какую-нибудь чушь и исчезаю, чтобы не испытывать терпение зрителей.

— Будет тебе!..

— Я шучу. А вообще — во всех пьесах роли фельдшериц и служанок достаются мне. Сейчас ставят новый спектакль, там одна роль — специально для меня… совсем без слов: я выхожу на сцену, подметаю комнату и с веником удаляюсь. А в институте я мечтала… Дурочка была, и все!

Заза взглянул на Нинико — на ресницах ее блестели снежинки. Она вовсе не была некрасивой.

— Иногда мне кажется, что я превращаюсь в немую, — продолжала Нинико, — и тогда я не хочу ни театра, ни вообще ничего… хочу сидеть у окна и вязать, и ни о чем не думать. Вот ты же видел, Папуна побежал и сел в такси. А я думала, что поэты и художники любят снег. Нет, все они обманывают таких дурочек, как я. Иногда ночью, когда идет дождь, я думаю, что они, наверное, ходят по улицам. До утра бродят под дождем, насквозь промокшие. А они в это время спят, храпят себе преспокойно.

— Ты еще ребенок, — заметил Заза, — вот вырастешь…

— Ребенок! Это в двадцать четыре года…

— По-моему, Торнике к тебе неравнодушен.

Торнике сам признался ему об этом и просил поговорить с Нинико, Заза тогда решил не вмешиваться, а сейчас неожиданно для себя заговорил об этом.

— Кто?

— Торнике… Разве он плохой парень?

— Все вы хорошие… Все! Все!

Нинико вдруг сорвалась с места и побежала.

— Нинико?! — Заза опешил: этого он никак не ожидал.