Шрифт:
— Разве это не русское слово? — удивился я.
— Русское.
— И ты не знаешь?
— Нет.
— Разве ты не русская?
— Русская.
Я был поражен. А потом мне стало смешно. Как может русская не знать русского слова?..
И Люба смеялась вместе со мной.
Я вспомнил Варпета Мкртыча и загрустил.
— Они придут все вместе, да? — спросил я и сам же ответил: — Конечно!
Потом я стал перелистывать книгу, оказавшуюся под рукой. «Анагоруйн», — прочитал я там. Что значит «анагоруйн» [9] , я не знаю. А вот и второе слово. И опять неизвестное мне. Я начал громко смеяться.
9
Анагоруйн (арм.). — малоупотребляемое слово, обозначающее «жестокий», «бессердечный».
— Люба, оказывается, я тоже не знаю армянских слов!
И опять засмеялся. А потом снова загрустил.
Грусть и радость не ходят порознь. Интересно, что перетягивает в жизни человека? Рождается он — радость, умирает — грусть. Человек от природы ограничен уже двумя пределами: радость, грусть.
Мкртычи вернулись очень поздно. Варпета Мкртыча с ними не было.
Они молчали. Я спросил — не ответили. В нашем «треугольнике» еще никогда не было так тихо.
«Треугольник» принимает участие в войне
В нашем дворе радиоприемник был только у портного Вардана. И до сих пор я помню давнее ощущение, что причиной всех тех несчастий, которые принесла война, был приемник портного Вардана.
Я был воодушевлен, так как находился под впечатлением фильма «Если завтра война».
Полетят наши самолеты, разгромят врага и победят! Только бы мне успеть принять участие в войне.
— Чему ты радуешься, сынок, — сказал мне отец. — Война не шутка… Где тебе знать, что такое война!..
Я не мог усидеть на месте. Мне хотелось с кем-нибудь поговорить. И я помчался в кузницу.
Дверь в «треугольнике» была не на запоре, но прикрыта. Мостовая перед дверью подметена и полита водой. Значит, Мко проснулся.
Я вошел — и замер.
Утреннее солнце сквозь щель ножом вонзилось в дальний угол «треугольника», туда, где жил Мко. Занавеска сделалась прозрачной, и я увидел: Люба приложила огромную руку Мко к своей щеке и гладит ее своими тонкими белыми пальцами. Рука Мко походила на бесформенную массу металла и была гораздо больше Любиной щеки. Потом Люба стала целовать загрубевшую ладонь Мко. Потом Мко легко поднял Любу на руки и своим массивным квадратным подбородком, своей щекой начал гладить, ласкать Любино лицо, подбородок. Люба что-то шептала, но я не слышал что, ее голос словно обволакивал стрелы света, проникавшие сквозь щели…
Я пулей выскочил из кузницы и бросился бежать. Бежал, обгоняя собственные мысли… Скорее это были не мысли, а целые картины, сменявшие одна другую и улетавшие куда-то в сторону.
Необычный день сегодня. Война… Поцелуй… Солнце… И все в одно утро. Точнее, в один час.
Я устал и замедлил бег. Устал и повернул назад. Мкртычи уже работали. Гаспар сидел на закопченном чурбаке. Мко был таким же молчаливым, каким я его знал всегда… Лица у всех напряженные, внимательные.
Темнота, черный цвет и молчание похожи друг на друга. И мне всегда казалось, что перестук молотков разгоняет темноту, разламывает ее, крошит на куски… Мне всегда казалось, он освещает кузницу.
И сейчас, будто желая развеять свое мрачное настроение, Мкртычи чаще стучали молотами.
Гаспар попытался шутить.
— Уста Мукуч, пора бы тебе усы сбрить.
Отец обернулся.
— Нашел время трепать языком!
— Нет, время подходящее. С такими усами ты на Гитлера похож!
Но отец был занят другими мыслями.
— Николаевским солдатом я был… С турками воевал… Потом и против царя воевал… Два дня был меньшевистским солдатом… Потом и против этих меньшевиков дрался… Еще четыре дня дашнаком был… Потом и с дашнаками воевал… Немцев вот не видел, ну теперь и на них погляжу…
— Отвоевал ты свое, годы уже не те, — сказал Гаспар.
— Кто, я?.. Ты на кулак мой погляди!..
Ночью я выглянул в окно.
Город спал, будто не было никакой войны. А мне казалось, что теперь должны перемешаться день и ночь.
Утром я пошел в кузницу с отцом.
Мко с Любой стояли в дверях.
Мко одет был в лучшее, как на праздник: черный костюм, черная сатиновая блуза и кепка с большим козырьком, которую мы называли «аэродром». У него обшарпанный чемодан, густо обмотанный веревками.
— Мко, куда это ты собрался? — с тревогой спросил отец.
Мко посмотрел на Любу. У Любы глаза были полны слез. Она прижалась к руке Мко.
— Пойду я, — сказал Мко.
— Куда, скажи на милость? — спросил отец и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Что, боишься — забудут о тебе? Или от нас бежишь?
Простодушная улыбка Мко была ответом на эти слова.
— Без вас мне жизни нет… Однако я должен пойти.
И только тогда до меня дошло, что я теряю очень дорогого мне человека, что я теряю годы из своей собственной жизни — и навсегда.