— Ерунда, царапина!..

Но через несколько минут заговорил слабеющим голосом:

— Если останешься жив, расскажи Найе, как я погиб… Найя наденет траур, расцарапает себе лицо… Странный обычай… Помнишь, как она упала с тутового дерева? С трудом мы вытащили ее из колючек, платье на ней порвали… — Он умолк и долго смотрел в небо, на темные тучи. — Как будет счастлив тот, кто переживет войну! Мы не знаем цену жизни… никто ее не ценит… И только когда вот так, как я… Гвачи, я не хочу умирать! — Гвачи рванулся к другу. — Нет, нет, не утешай, я знаю… На моих глазах танк раздавил Куприянова… Из шести танков только один ушел от нас. Но и мы… Из семи человек остался я один… Я упал на колени, глаза залило кровью… Не знаю, как я бросил гранату, помню только, что танк взорвался… Больше ничего не помню…

Хута то впадал в забытье, то вдруг открывал глаза и спрашивал:

— Ты здесь, Гвачи?

Он тяжело стонал. Потом вдруг захрипел, судорожно ухватил Гвачи за плечо и зашептал:

— Умираю, друг… Помоги, умираю…

Гвачи вылил ему в рот последние капли водки, и Хута снова ожил, заговорил тихо, порывисто:

— Ты помнишь, как мы готовились… к экзаменам в институт. Не могли справиться с примером по алгебре… Помнишь? Найя стыдила нас… Пример так и остался нерешенным… Мы даже не стерли цифр… Доска, наверное, и сейчас висит на балконе… Ты вернешься и решишь… Теперь бы и я решил… Но я уже… В ящике моего стола конверт с деньгами… на постройку дома… Пусть поставят его слева от чинары… Слева… Сле… — и умолк.

Гвачи прислонился ухом к его груди. Сердце больше не билось.

Все это в одно мгновение пронеслось перед мысленным взором Гвачи. Он осушил стакан, взял папиросу, снова положил ее и сказал каким-то чужим, незнакомым голосом:

— Да, совсем было забыл… Хута просил передать: в ящике его стола спрятаны деньги. Чтобы построили дом… Слева от чинары, напротив калитки…

— Сынок! — прошептала Эка, губы ее дрожали.

У Беглара сверкнули глаза.

— Дом? — воскликнул он. — Цуца, неси план. — Он смел со стола хлебные крошки и придвинул к себе лампу.

Цуца вышла из комнаты, но тотчас же вернулась и подала отцу сложенную вчетверо вылинявшую, закоп-ценную бумагу, Беглар расстелил ее на столе и, обращаясь к Гвачи, заговорил торжественно:

— Хуте было всего двенадцать лет, когда он начертил этот план дома на сваях. — Слово "план" Беглар произносил с особой гордостью. — Хута сказал тогда: "Вот вырасту и построю тебе, отец, такой дом. Трехкомнатный! А посмотри, какой балкон, — на коне можно скакать!" А вот чинара, которая стоит во дворе, Хута посадил ее своими руками. Нет, скажи, какой дом!

— Великолепный дом, — согласился Гвачи, вид у него был совершенно растерянный.

— Через два месяца ты увидишь этот дом на моем дворе! — с гордостью сказал Беглар. Он радовался, как ребенок.

— Ты думаешь — Хута приедет через два месяца? — спросила Цуца.

— Если он не приедет к нам, я поеду к нему, — ответил Беглар и, поставив на тарелку три чайных стакана, наполнил их вином. — И другие поедут! Ведь и у других есть на фронте сыновья. Чего нам ждать? Мы должны стать плечом к плечу со своими сыновьями. Враг показал нам спину, пусть же теперь бог не даст нам увидеть его лицо. Не дадим ему повернуть назад! — Он еще ближе придвинул лампу и снова впился глазами в "план". — Тридцать лет я ждал, когда смогу построить такой дом. Еще моего мальчика и на свете не было, я уже мечтал об этом доме… — Беглар выпрямился, гордо откинул голову и объявил, как приговор — Не смогут они разрушить мой дом! — Накрыв лист бумаги широкой ладонью, он повторил: — Не смогут! — Потом повернулся к дочери: — Цуца, принеси еще вина! Того "саперави", что я привез из Ахути. Десятипудовый кувшин еще зарыт в земле, не распечатан. Храню для Хуты. Начнем в его честь! В былые времена, когда у крестьянина рождался сын, его заставляли взяться рукой за мотыгу или соху — хороший, мол, работник выйдет. Наш род Нармания имел свой обычай: у нас давали младенцу оружие и уздечку. Мужчина из нашего рода должен не только хорошо выращивать виноград и кукурузу, но и храбро защищать родину от врагов… да ты, наверное, и не знаешь этой истории?.. Когда народ поднялся против правительницы Мегрелии Екатерины, одним из главарей восстания был мой дед Зоркан Нар-мания. — Беглар с гордостью посмотрел на присутствующих — Это тот самый Зоркан, который в 1885 году, имея всего пятьдесят всадников, сразился под Ингири с Омер-пашой. Как раз вовремя подоспел он на помощь генералу Мухран-Батони, потерявшему больше половины своего войска в битве с турками. Семь раз показывал враг спину, но окончательно разбить его никак не удавалось… Зоркан одел своих воинов в белые одежды, посадил на черных коней, — у Нармания издавна были ретивые кони, — а за спиной каждого всадника сидела его мать или жена, тоже в белом. В руках они держали пылавшие головни, а черные волосы женщин, словно черные стяги, развевались по ветру. Ночь была темная — глаз выколи! И вот, когда сардар турецкого войска Искандер Иблахил с тысячным отрядом подходил к Ингири, женщины, по знаку Зоркана, подняли ужасный вопль. И тут же раздался воинственный клич мужчин. Если можно было бы собрать со всего света дэвов, то и они не смогли бы издать такого дьявольского стоголосого вопля. Турки в ужасе остановились посреди реки. А в ту ночь был страшный, крутящийся ветер, и туркам казалось, что крики несутся на них со всех сторон. Тысяча воинов в ужасе замерла в воде, напряженно прислушиваясь и вглядываясь в ночной мрак. И вдруг из-за скалы выметнулся белый вихрь, как снежный обвал, летящий с кручи. Черных коней нельзя было разглядеть, виднелась только снежная лавина, озаренная факелами… Скопище злых духов, огнедышащих дэвов! Турки замертво попадали от страха, другие с криками "Аллах! Аллах!" кинулись назад и бежали так, что пятками доставали спину…

Беглар налил несколько капель вина на хлеб, помянул души предков и осушил стакан. Потом выпил другой стакан — за сынов, сражающихся с врагом, потом третий — за скорейшую победу. Проделав все это, он снова наполнил все три стакана и поставил их перед гостем, и Гвачи с той же церемонией осушил их по очереди.

Пятилетнее вино так подействовало на ослабевшего гостя, что, когда он хотел встать и уйти, колени его подогнулись.

"Какой же я скверный сын! — с ужасом подумал он. — Приехал с фронта и, не повидав матери… Какими глазами я погляжу на нее завтра? Что она скажет?"

А Эка уже стелила ему постель, Цуца помогла ему раздеться и лечь. Как только голова его коснулась подушки, он заснул. Эка и Цуца долго стояли над ним. На белой наволочке лицо Гвачи казалось худым, изможденным.

— Эх, сынок, не дождалась тебя мать… — вздохнула Эка, — А ведь только и мечтала, несчастная: "Боже, не дай мне умереть, не повидав Гвачи!" Бедная, бедная, не привелось тебе увидеть родного сынка! Молодость провела ты в сиротстве и вдовстве, и умереть не пришлось со спокойной душой…

Проснулся Гвачи на заре. В доме уже никого не было. Рядом с постелью стояла свежая вода для умывания. На стуле висело полотенце. Он узнал вышивку — работу Найи, невесты Хуты. Гвачи мог бы отличить ее от тысячи других вышивок. "А Хуты нет, и никогда больше не коснется его рука этого полотенца…"

Гвачи не стал умываться, не притронулся к приготовленному на столе перед очагам завтраку и поспешно вышел из комнаты. Во дворе под чинарой он остановился. Сколько раз играли они здесь с Хутой! Иногда и Найя принимала участие в этих играх. Она часто смеялась: