– Разбери дорогу по планшету, - сказал он.
– И проверь с лодки: я там ставил веху.

– Я договорился с Кокориным.

– Вот и хорошо.

Тут как раз звякнул старпом: подходил Андала...

Андала был в Полынье со вчерашнего дня: разыскивал тральщик, когда тот потерялся. Наверное, еще когда разговаривали возле рыбацкого слипа, знал, что "Гельма" ничего не нашла. А сейчас, когда разведал про буек, явился. Только что была видна его длинная мачта с тремя огнями по вертикали, Потом он сделал какой-то зигзаг, пропал, и вот уже подруливал под трап. На палубе патрульного катера зажегся гакобортный огонь, осветивший просвет между бортами.

– Толя!

Лица не увидел, но через освещенность протянулась рука с лиловостью татуировки.

– Здоров, водоглаз! Два слова...
– Андала наклонился через борт.
– Что ты обо всем этом думаешь?

– Вначале надо посмотреть.

– И все-таки? Откуда он свалился? Ведь не с небес!

– Не с небес.

– Я одного не пойму: почему никто из них не всплыл?

– Они не всплывают.

– Не распирает?

– Нет.

Было слышно, как он ломает спички, чиркая о коробок.

– Вылезешь, приходи чай пить. Из нового самовара.

– С чаем не спеши.

– Уже поставил.
– И сказал, протягивая руку опять: - На рожон не при. Черноброву ты нужен.

– Это он тебе лично сказал?

– Сказал всем, когда вас не было.

– Спасибо на слове...

Наконец-то звезды откатились, и показалось утро. Было оно какое-то скромное с виду, белесое, словно затянутое слоем больничной марли. Но воздух имел привкус металлического, и свет, тоже непрочный, порой отсверкивал ножевой сталью. Медленно проступали грани, отделяя воздух от воды. Старшина увидел, как из нерезкости, карандашным наброском на белой доске, возник остров Хейса. Обычно закрытый дымкой, он виделся теперь как в двух шагах: зданьице полярников со световой мачтой, котельная и электростанция. По этому изображению, как нечто великое, пролетела растрепанная гагара, теряя пух и перья. Пролетев, внезапно изменила направление и нырнула в волны.

Суденко ожидал, когда она вынырнет. Хорошо, что он не проворонил эти мгновения. Ведь уходишь туда, где ничего этого нет. И ни одна живая душа не может себе представить: ни утра, ни неба, ни птиц.

4

Прямо с трапа ушел в воду, избежав удара о борт. Сегодня "Кристалл", летающий в волнах, был очень опасен при погружении. Он мог неожиданным рывком выдернуть водолаза из воды, смять его ударом корпуса. Такая опасность еще увеличивалась при всплытии, когда трудно рассчитать, в какой точке появится судно. Даже в относительно неплохую погоду некоторые водолазы разбивались о днище парохода. А при волнении любой спуск категорически запрещен. Поэтому сейчас многое зависело от матросов, безостановочно сбрасывавших слабину кабель-сигнала, следивших, чтоб лини уходили под прямым углом. А также от умения водолаза вовремя освободиться от рывков судна и затем, пройдя непрочный, качающийся пласт воды, освободиться от поверхности моря.

Наконец он прошел волны, и вода замолчала.

Осмотрел буек с капсулой из неорганического стекла, которая вкручивалась, как лампочка в патрон, в герметический кожух с батареями. Судя по сигналам, это был научный радиоизмерительный прибор, передававший значения скорости и направленности течения. Стальной трос, соединенный с кожухом, держался за что-то. Быть может, за якорь или за пароход. Этот буек, который Суденко утянул с собой, сейчас словно ожил, стремясь всплыть. Суденко его терпел, перекладывал трос из руки в руку, меняя с лампой. Потом стало невмоготу: буек тормозил его, запутывал вес тела и с каждым метром становился сильней. Но Суденко все боролся с ним, как с человеком, попусту тратя силы. И так всегда, если подвернется что-нибудь: ухватишься как за соломинку, забывая, что основная опора - вода.

Отпустил буй, глядя, как удаляется зеленый огонек.

Несколько белух, круживших рядом, тотчас поднялись, интересуясь, что он выпустил. Вскоре они вернулись, найдя водолаза по длинному шлейфу пузырьков, среди клубящейся сайки, мелькавшей перед иллюминатором как молнии. Вялые от недостатка кислорода, белухи особенно досаждали сегодня. Просто удивительно, что их, таких больших, почти усыпляло электричество. Они подплывали, уставясь слепыми глазами в рефлектор лампы, совершенно белые, похожие на огромных женщин. Он любил этих животных, но сейчас, в темноте моря, они создавали какое-то напряжение. В конце концов белухи отстали, очистилась вода и от сайки, плававшей наверху, как живой корм. Теперь он то и дело различал глубоководных рыб, обезображенных смертью, с вывернутым в ротовую полость желудком. Много их погибает во время штормов, когда волны раскрывают нижние пласты. Обитая во мраке, лишенном кислорода, под прессом глубины, раздавливающей все живое, эти существа и не подозревают, что живут. И смерть им тоже неизвестна: некоторые не имеют ни органов чувств, ни даже мозга. Все их существование лежит за гранью простого смысла, которым пользуется человек. Но кого он не ожидал здесь встретить, так косатку. Она лежала как переломленная, открыв большой месяцеобразный рот, и вся кожа ее, даже глаза, были разъедены планктоном. Когда дотянулся до нее, планктон, глубоко въевшийся в кожу, стал разлетаться роем золотых пчел. Сегодня опасность таилась в самой этой воде, неподвижной, но хранившей отголоски недавнего урагана. Опасна была детонация или летающее эхо. Проносясь без следа, эхо переворачивало подлодки, ломало хребет морским животным, погибавшим как бы из-за ничего.

Обвесился он грузом так, что напоминал железный снаряд, и теперь вода его почти не держала. К этому тоже надо притерпеться, привыкнуть, особенно на первых метрах, тяжелых физически. Но вскоре вес снаряжения словно растекся в мышцах, погасившись плотностью воды, и он заключил с морем перемирие. А потом ему просто повезло, когда он удачно прошел среди воздушных столбов, засосанных ураганом. Он помнил их в виде смерчей, накаленных электричеством, фонтанировавших из воды. Теперь они раскачивались, не всплывая, как гигантские туманности. Должно быть, их засосало чересчур глубоко и засосало с водой, если они потеряли плавучесть.

Избегая всего, что могло отклонить, он медленно, метр за метром, протискивался в глубину, которая уплотнилась настолько, что начала гасить отсветы часов, ножа, пряжки на ремне. Некоторое время он еще различал самого себя, похожего на скользящую тень, а потом и это пропало. Сейчас его окружила черная, как сажа, не ощущаемая глазом и не воспринимаемая, как вода, безглазая тьма. Смотреть на нее нельзя, так как она словно прилипает к глазам, откладываясь эмульсией на сетчатке. А хуже всего, что теряешь представление о том, что куда-то движешься. Теперь лишь крохотный огонек лампы напоминал ему, что он здесь. Лампа была нужна не для света, а чтоб себя в темноте не забыть. Но и на лампу полагаться нельзя. Она может погаснуть, протечь, оставив иллюзию, что светит. И постепенно хрусталики глаз как бы обернулись зрением во внутрь тела. Теперь будешь смотреть руками, кожей, мозгом. А глаз у тебя нет, ты ими не смотришь.