Даже глухая услышала и зашлепала мокрыми губами:

— Гусиный пупочек…

И Лейбл, бывший служка погребального братства, повторил:

— Гусиный пупочек…

Вновь поднялся шум:

— В кишках так и играет…

— Им бы такую жизнь, хозяевам! Ну, можно ли протянуть день-денской, поевши рыбной юшки чуть да хлеба кусочек!

— К тому ж половину крадет служитель…

— Давайте же на самом деле жизнь усладим…

— Кажется, от одного запаха душа возликовала бы…

И у края могилы, у преддверия потустороннего мира, является дьявол искуситель. Разгорелись страсти — вкусного бы им чего-нибудь! Зажглись белесые глаза, вздрогнули обвисшие губы; а раскоряченные рты хрипловато перекликаются:

— Пупочек!.. Ах, пупочек!.. Ох, гусиный пупочек! Ах, жирный гусиный пупок!.. Благоухающий…

И руки сами вытаскивают из карманов, из пазух двух-трехгрошовые монеты.

— Но кто же пойдет? Кто пойдет?

— Я — нет! — вздохнул шадхн.

— Я! — выкрикнула "зеленая".

Но ее не хотят.

— Боже сохрани! Она не дойдет, недоскажет. Как раз посередке забудет обо всем — беспамятная ведь, корова.

Хотел было пойти Мейше-портной, но и против него возражают:

— С одной рукой, да еще левая. Он потеряет. У него выбьют из рук.

Тогда отозвался Лейбл-служка:

— Я-а…

Так говорит он.

Он здесь самый старый, самый слабый, ходит на костылях.

И пошли выкрики:

— Да! Да! Он! Он знаток!

— Заведующий столовой знает его и не обманет.

— Но ведь он почти слепой! — попытался кто-то возразить.

— Он знает город на память…

— Ведь он на костыле…

— Пусть на костыле, лишь бы понимал…

И ему помогли встать, дали костыль в руки, и он пошел; голову, насколько это возможно, поднял; пошел, постукивая костылем, и не без величия. А народ вслед:

— Смотрите, смотрите, пошел!..

— Выбери только, Лейбл!..

— Проси его, порядочный пупок!..

— И чтоб упаковал в бумагу!..

— Побольше бумаги!..

— И чтобы веревочкой перевязал!..

— Обязательно!..

— Да не потеряй!..

Высоким, широкоплечим костромским солдатам приказано перевести арестантов в острог.

И вот стоят они, выстроившись, с ружьями наперевес, перед юным офицериком с остренькими усиками, быстрыми глазками; он поучает, как им обходиться в дороге с "врагом внутренним".

"Внутренний враг" — это поляк и еврей.

Еврей еще опаснее.

У костромских великанов в усах чуть заметный смешок: "еврейчики, и вдруг опасны! Эх, мошки этакие!"

Но офицерик поясняет:

— Дьявол в них сидит! На демонстрацию выползают дети из люлек, старцы с постелей встают, из больниц выходят.

Такая уж у них ненависть к государству российскому, такая уж затаенная вражда к святой церкви.

Мухи, а когда нужно львами, тиграми становятся. Они притворяются лишь слабыми, как на призыве, маскируются. Хитрый народ эти антихристы.

И с бомбами они идут!

Тут уж лица у великанов тускнеют. На них ложатся суровые тени. Детские глаза загораются зловещим огоньком. Ручищи крепче сжимают винтовку.

Затем команда:

— Марш!

И они направляются твердым, уверенным шагом, уверенные в том, как им нужно поступать.

Забравши из участка арестованных, старых да малых, женщин да юнцов, ведут они их, серьезные, молчаливые, не без боязни, по улицам в острог.

Вдруг навстречу еврей. Таращат глаза:

"Как тихо он шагает!.. Ногами точно щупает, как рукой… крадется… Что-то держит обеими руками… И так осторожно… подальше от себя…"

Окружили тут же.

Старшой сразу:

— Дай-ка сюда!

Лейбл не подчиняется.

Пытаются отобрать — не дает; хотят вырвать — обороняется.

— Мое, мое! — кричит он. — Разбойники!

Еле рассмотрел подслеповатыми глазами: солдаты. Он уже готов бросить свой пакет, но его настигает грозный окрик:

— Не бросать!

Вскинулся было, и получил штыком в самый нос.

И повели его с разодранной ноздрей обратно в участок вместе со всеми арестованными.

Пакет положили на зеленый стол, послали за саперами.

Пришли саперы, все отступили. Саперы осторожно развязали веревочку, дрожащими руками раскрыли пакет и нашли там… Вы уже знаете, что.

Составили протокол:

"Не подчинился патрулю… Сопротивлялся… Оскорбил патруль… Обозвал разбойниками…"

О пупке ни слова — проглотили, нет его.

Написали, припечатали и направили куда следует. Лейбла, которому доктор зашил ноздрю, тоже направили куда следует.

Через несколько месяцев все это повстречалось в суде: Лейбл, костромичи — двое часовыми, остальные свидетелями — и протокол.