Этого было достаточно. Гнев матери как рукой сняло, и я свободно прошла к горшку с горячей водой.

Мою неумело голову и вижу, как мать подходит к отцу и с тяжелым вздохом указывает на меня.

— Создатель! Растет, бедная, как на дрожжах, — говорит она тихо отцу, но мое ухо у лавливает каждое слово. — Красива, сияет, как золото… А что из того?..

Отец отвечает еще более глубоким вздохом.

Фельдшер не раз уверял, что у отца, собственно, ничего нет. Досада лишь легла на печень, от этого печень распухла и подпирает к сердцу. И только! Главное, пусть пьет молоко и не подпускает к себе досады, пусть по улице походит… поговорит, потолкует, поищет себе дела.

Но отец стоит на своем: ноги, говорит, у него не ходят.

Отчего не ходят, — об этом я узнала позже.

Как-то летом на рассвете проснулася я и слышу — отец и мать разговаривают.

— Видимо, много пришлось тебе, бедняге, по лесу походить! — говорит мать.

— Что за вопрос! — отвечает отец. — В лесу рубили сразу в двадцати местах. Понимаешь, лес — помещичий, но крестьяне имели право на валежник и бурелом… Ну, а когда лес вырубят — пропало их право, тогда дрова, лес для стройки придется им покупать за деньги. Понятно, они очень хотели наложить арест и пригласили судебного пристава… Слишком поздно, однако, додумались до этого крестьяне. Реб Зайнвел, как только заметил, что крестьяне почесывают затылки, тут же распорядился поставить еще сорок рубщиков. Настоящий тогда ад был там! Может, в двадцати местах рубили. А бывать надо повсюду… Что ж ты думаешь: ноги у меня распухали, как колоды…

— Как грешен человек! — вздыхает мать. — А я-то представляла, что тебе там делать нечего…

– - Конечно! — улыбается грустно отец. — Только и всего, что с рассвета до поздней ночи быть на ногах!

— И все это за три рубля в неделю? — возмущается мать.

— Обещал прибавить. А в это время, ты ведь знаешь, плот у него затонул… сказал мне, что это вконец его разорило.

— И ты веришь?

— Все может быть…

— Вечно он разоряется, — едко замечает мать, — а состояние все растет и растет.

— Когда бог помогает, — вздыхает отец.

Наступило короткое молчание.

— Не знаешь, как он теперь? — спрашивает отец, не выходивший почти год из дому.

— Что ему сделается? Торгует льном, яйцами; шинок у него.

— А она как?

— Она, бедная, все хворает…

— Жаль, хороший человек…

— Бриллиант! Единственная хозяйка, которая и гроша не зажилит. Она и платила бы в срок, да у него мало чего добьешься…

— Кажется, она у него уже третья, — замечает отец.

— Ну да! — подтверждает мать.

— Вот видишь, Соре, — говорит отец, — как будто богач, а не везет ему с женами… У каждого своя ноша.

— И такая молоденькая! — добавляет мять. — Всего-то ей около двадцати с лишком.

— Вот, и знай! А ему, наверное, уже за седьмой десяток — и крепок, как железо.

— И без очков!..

— А походка — пол дрожит!.. А я, вот видишь, лежу в постели.

Какой-то комок подкатил у меня к горлу.

— Ничего, бог поможет! — утешает мать.

— Но она, она… — продолжает отец со вздохом, бросая взгляд в мою сторону, — растет, не сглазить бы, как на дрожжах… Спереди… ты заметила?..

— Еще спрашиваешь?

— А лицом — ясная, как солнышко…

Снова наступило короткое молчание,

– - Знаешь, Сореле, — продолжает отец, — мы повинны перед богом.

— Чем?

— Ею! Сколько тебе было, когда ты вышла замуж?

— Меньше ее…

— Ну?..

— Вот и ну…

Точно в этот момент раздался стук в ставни.

Мать соскочила с кровати, в одно мгновенье оборвала веревку, на которой держался ставень, и распахнула окно, давно уже не открывавшееся у нас.

— Что случилось? — крикнула, высунувшись, мать,

— Ривеле, жена Зайнвела, умерла.

Мать отскочила назад.

— Да будет благословен судья праведный! — произнес отец. — Умереть — ничего не стоит…

— Да будет благословен судья праведный! — повторила мать. — Только что про нее говорили!

Очень неспокойное время наступило тогда для меня. Сама не знаю, что творилось со мной.

Я целыми ночами не спала. В висках точно молотками стучало, а сердце щемило, будто боялось чего-то или сильно тосковало; а порой на душе становилось так тепло, так радостно, что хотелось броситься на шею, обнимать, целовать всех…

Но кого? Братья не давались; даже пятилетний Иоханан — и тот брыкался и кричал, что не желает играть с девчонкой. Мать, помимо того, что я ее боялась, была вечно раздражена и загнана… отец — все хворал.

За короткое время отец стал седым, как лунь, лицо сморщилось и пожелтело, точно пергамент, а глаза глядели так беспомощно, с такой немой мольбой, что достаточно было мне взглянуть на него, как я уже с плачем кидалась из дому.

Тогда-то вспоминался мне мой Береле… Ему могла бы я обо всем рассказать, могла бы обнять, расцеловать… Но он в сырой земле. И меня еще сильнее душат слезы…