— Скажи сельскому старшине, чтобы пригнал двух лошадей. Одну чтоб седлал под вьючное, нагрузим хурджины хорошим сыром и бурдюком с буйволиным маслом. Надо отвезти в караван-сарай, хозяин всегда оказывает мне особое почтение, надо и его уважить. — Он помолчал, взгляд его рассеянно скользнул по моему лицу, и снова заговорил, обращаясь ко мне:

— Хочешь, сообщу тебе приятную новость?

Сердце мое замерло. Я решил, что мама пришла в Горис и разыскивает меня. Сейчас Иншаллах отправит меня к ней. Я даже не знал, радоваться мне или огорчаться. Я еще не очень далеко ушел от дома, а уже хлебнул всякого. Но вежливость, предписанная заветами старших, заставила меня только сказать:

— За добрую весть готов все для вас сделать!

Он закурил самокрутку, дым окутал его лицо, потом быстро сказал:

— Так вот, вчера вечером я встретил в караван-сарае твоего отца.

Меня словно хватил столбняк, я прирос к земле. Губы Иншаллаха шевелились, но я ничего не слышал. По-видимому, он рассказывал подробности встречи, но еще долгое время я не мог прийти в себя. Наконец я почувствовал дрожь в ногах, мурашки прошли по спине, я снова обрел слух.

— Ну, что ты молчишь?

И тут вдруг я спросил:

— А что за человек мой отец?

Иншаллах по-дружески похлопал меня по плечу и улыбнулся:

— Такой же, как все, с двумя глазами, одним ртом.

— А все-таки, что он за человек? — упрямо спрашивал я. — Он такой же отец, как и ты?

Иншаллах начал, кажется, сердиться.

— О чем ты?

Я не стал утруждать его догадками, а сразу же выпалил все, что было у меня на душе:

— Если он такой же отец, как и ты, я даже говорить с ним не стану!

— Не по возрасту разговариваешь, щенок! Я вижу, что ты такой же вредный, как твоя мать Нэнэгыз. Жаль мне Деде-киши, хороший человек, а сын у него — никудышный!

Он отвернулся от меня. Как хорошо, что в эту минуту Машаллах и отец Гамзы пригнали лошадей.

— Отдашь одну лошадь Деде-киши, — обратился Иншаллах к своему родственнику, словно не замечая меня, — а подарки каравансарайщику. Только поторапливайся!

Женщины положили в хурджины все, что велел Иншаллах. Отец Гамзы сел на оседланную лошадь и, держа другую на поводу, двинулся к тропе. Мы с Машаллахом побежали за ним. Когда возле Голубиного ущелья исчезли из виду кибитка и загоны, отец Гамзы разрешил нам с Машаллахом взобраться на навьюченную лошадь. Дорога шла под уклон, и кобылице не было тяжело.

Когда мы въехали в Горис, солнце перевалило за полдень. Мы спешились. Отец Гамзы передал мне повод своей лошади, а навьюченную повел к дому, где жил хозяин караван-сарая и его сестра. А мы с Машаллахом направились к караван-сараю.

Двор караван-сарая был уставлен арбами, телегами, повозками. Машаллах повел лошадь к коновязи, а я не мешкая спросил, где находятся комнаты для постояльцев и в какой из них остановился Деде-киши. Кто-то мне указал на дверь. Сердце мое было готово вырваться из груди. Сейчас я увижу отца. Узнает ли он меня, своего сына?..

Я открыл небольшую дверь. Незнакомец, равнодушно скользнув взглядом по моему лицу, продолжал укладывать вещи в небольшой сундучок. Этот человек мало походил на того, каким в моем воображении рисовался отец. Среднего роста, узкоплечий, в поношенной одежде. Нет, мой отец высокий, сильный, смелый, а этого смельчаком не назовешь. Но вот он снова робко взглянул на меня, во взгляде мелькнула заинтересованность, засверкали веселые искорки, и лицо его осветилось, стало подвижным и выразительным.

— Ты… Ты…

Я с напряжением раскрыл рот!

— Я… Мне…

Лицо его вдруг стало белым, он нерешительно сказал:

— Будаг, это ты, сынок?

— Да! — выдохнул я.

Он кинулся ко мне и сжал так, что чуть не треснули кости. Потом отстранил меня и, продолжая держать за плечи, принялся внимательно рассматривать, словно отыскивая что-то, известное лишь ему одному. В глазах его блестели слезы. И снова прижал к себе, мы долго стояли молча в объятиях друг друга.

— Слава аллаху! Сынок мой! — сказал он наконец. — Теперь мы никогда не расстанемся.

Отец усадил меня на тахту и высыпал из кулечка мне в руки очищенные грецкие орехи, смешанные с кишмишем. Я не знал, что мне делать, что говорить, поэтому, как за спасительное средство, ухватился за кишмиш и орехи.

— Расскажи о себе, сынок. Как живешь? Как сестры, как мать?

Он изучающе разглядывал меня. Я проглотил все, что напихал в рот, и, глядя прямо ему в глаза, спросил:

— Скажи, отец, ты навсегда приехал или снова вернешься в Баку?

Тень тоски облачком набежала на его лицо, он горестно вздохнул и погладил меня по голове.