Шрифт:
Когда мы достигли Гейбулага, родилась Утренняя звезда — звезда чабана, так в наших краях называют Венеру. Мы приближались к Горису. Кадыр сказал мне, что в Горисе остановимся на ночевку в караван-сарае, а утром наймем белую арбу и на ней отправимся на станцию Караоглан. Проводники с нами дальше не пойдут. Я гадал, увижу ли снова Мешади Даргяха — владельца лавки и караван-сарая, который всучил мне мануфактуры на три рубля…
Начало светать. Мы поднялись на перевал и увидели Горис, лежащий меж двух гор, в который я совсем недавно приезжал. А еще через полчаса мы шагали по булыжникам, которыми были вымощены узкие улицы городка. Шаги наши отдавались гулким эхом в тишине наступавшего утра. Ночь сняла свою черную чадру.
Мы остановились в незнакомом мне караван-сарае на окраине Гориса. Проводники сняли со своих лошадей поклажу уезжавших, повесили на шею животным полные торбы сена пополам с ячменем и уселись отдохнуть. Когда лошади насытятся, проводники тронутся в обратную дорогу.
Я подошел к чайханщику и попросил у него листок бумаги. Не скрывая недовольства, он долго копался, но увидев, что я не ухожу, достал из-под прилавка тетрадку, вырвал из нее листок и протянул мне вместе с огрызком карандаша. Я сел за письмо к матери.
«Свет моих очей, мама! Я много огорчал тебя своей ленью и непослушанием. Но и ты, был виновен я или нет, часто ругала меня.
Моя любимая мама! Гостинцы, которые ты отправила отцу, обязательно доставят. Я не вернусь в Вюгарлы. Буду идти, пока видят глаза и ходят ноги. Вначале хотел отправиться к отцу, но, когда пришел в Горис, передумал.
Свет моих очей, мама! Да пойдет мне впрок молоко, которым ты меня вскормила. Прости мне мою вину перед тобой. Стану человеком и вернусь — за добро твое отблагодарю.
Моя ненаглядная мама! Где бы я ни был, куда бы судьба ни бросила меня, где бы ни учился или работал — ввек не забуду Вюгарлы. Сердце мое я оставил там. Прости меня.
Твой сын Будаг».Я сложил письмо и вручил его одному из проводников.
Мои односельчане занимались своими делами: кто спал, кто перекладывал поклажу, которая раньше была навьючена на лошадях. Кое-кто договаривался с аробщиком: до станции Караоглан на арбе еще трое суток езды.
Кадыр уже не раз бывал в Баку, впервые он отправился туда с моим отцом. Он рассказывал своим спутникам историю, которую я уже не раз слышал:
— На станции Караоглан мы сели в дом на колесах, а к нему прицепили большую черную машину. От черной машины поднимался пар и черный дым, потом раздался оглушительный гром, и дом на колесах дернулся, потом поехал, сначала тихо, а потом все быстрее и наконец понесся с такой быстротой, что у меня в глазах замелькало. Смотрю из окна — наглядеться не могу: горы, ущелья, леса — все мчится куда-то назад. Но вдруг чувствую, что в кармане у меня что-то шевелится. Я хвать за карман, а там чья-то рука. Я вцепился в руку, но меня кто-то по затылку ударил и столкнул с лавки на пол. Двое здоровенных парней начали обшаривать мою одежду, а третий зажал мне рот, чтобы я не кричал. Вытащили они все мое богатство — восемь рублей, которые мать зашила в одежду. В этот момент вернулся Деде — отец Будага. А ведь он из тех, кому аллах дал силы за троих. Он раскидал разбойников во все стороны, ударил одного, пригрозил другому и отобрал у них мои деньги…
Кадыр еще что-то рассказывал, но я уже не слушал его. В караван-сарае людей все прибывало. В Горисе начинался базарный день. Кочевники-скотоводы, жители окрестных сел, коробейники, — все спешили на базар. Продавцов, казалось, было больше, чем покупателей.
Толпа сгрудилась около городской тюрьмы, оттуда слышались крики и рыдания.
По сравнению с деревней Вюгарлы в Горисе было очень жарко. Для меня, который всю жизнь привык к ветру, прохладе гор и холмов, Горис казался пеклом. Я подумал, что если в Горисе такая духота, то как же трудно, наверно, дышать на нефтепромыслах в Баку!
Куда мне идти? Где искать работу? Жара так напугала меня, что я решил не покидать горный край. А может, мне остаться в Горисе? Пойду на базар, авось встречу знакомого…
СИРОТА ПРИ ЖИВОМ ОТЦЕ
Я направился на базарную площадь к городским весам, на которых взвешивают весь товар, привозимый для продажи (чтобы городские власти могли получить причитающийся с продавца налог). У весов грудились мешки с зерном, с выпирающими крутобокими кругами сыра мотала. И тут у меня свело желудок голодом.
Неожиданно меня окликнул знакомый голос, обернулся — мой ровесник, Машаллах, сын кочевника-скотовода, они не раз гостили в нашем доме. Машаллах держал на поводу лошадь. Мы поздоровались. Он сразу же сообщил, что пригнал с отцом на базар для продажи скот, привез шерсть и еще что-то. Без стеснения я попросил у Машаллаха хлеба. Он тут же достал из хурджина два чурека, большой кусок сыра и протянул мне. Мы отошли в сторонку, чтобы я мог поесть.
Сказать по правде, мы были не так уж и дружны, тем более что моя мать с год назад поссорилась с отцом Машаллаха. В тот раз скотовод приехал один, без сына. Он поздоровался с матерью и спешился. И только собрался отвести коня к коновязи, как мать хмуро глянула на него.
— Как жизнь, сестрица? — стараясь показать, что не заметил ее недовольство, спросил гость. — Что пишет мой брат из Баку?
— Живет припеваючи, как и ты! — резко ответила мама. И добавила: — Разве вы мужчины?!
— Ты хочешь сказать, что Деде-киши стал реже тебе писать? — все еще соблюдая вежливость, продолжал отец Машаллаха.
— Что он, что ты — оба называетесь мужчинами! Деде-киши забыл свой дом, а ты обзавелся второй женой! Ему в Баку, а тебе здесь, обоим привольно живется!