— Навсегда вернулся, сынок, навсегда… — Голос его дрожал.

— А почему ты не привез свою жену и детей? С кем они остались?

— У меня одна жена, сынок, твоя мать. Почему ты думаешь, что у меня есть вторая жена?

— Об этом нам сказала Гызханум, жена Азима.

— Будь проклят ее язык, только ей в голову и приходят нечистые мысли!

Я еще кое о чем хотел спросить, по тут появился Машаллах. Пришлось объяснять, кто он такой. Отец и ему насыпал полную горсть орехов с кишмишем.

Мы погрузили с отцом вещи на лошадь и тронулись в путь, как только в караван-сарай пришел бывший сельский старшина — отец Гамзы. Он договорился с отцом, что лошадь обратно мы отправим завтра с Машаллахом.

Отец выбрал самый короткий путь до Вюгарлы: через Учтепе, Карабулаг и Драконово ущелье.

В Вюгарлы мы приехали, когда уже смеркалось, миновали сельскую площадь и свернули направо. Наперерез нам из ворот нашего дома с хриплым лаем кинулся Басар, но, услыхав мой голос, радостно завизжал и принялся прыгать, пытаясь лизнуть меня в лицо.

На лай пса к воротам вышла мать. Увидев отца (она сразу выделила его из нас троих), мать побледнела, глаза ее закатились, и если бы не отец — она не удержалась на ногах. Обняв маму за плечо, отец повел ее к дому, но она уже оправилась и, мягко сбросив руку отца, вошла сама. Я быстро закрыл ворота, развьючил лошадь и внес хурджины в дом. Мы столкнулись с матерью в дверях, она не смотрела в мою сторону. В ее руках был самовар. Я тут же подскочил к ней, чтобы помочь разжечь самовар. Минут через десять самовар загудел.

Все так же стараясь ни с кем не встречаться глазами, она расстелила новую скатерть, подала свежее масло, сыр, зелень, лаваш, вкусно пахнущий чай. Все принялись за еду.

Отец и мать молчали. Машаллах поднялся, чтобы отвести отдохнувшую и остывшую лошадь на водопой, — пока она взмылена, поить нельзя.

Чтобы прервать молчание взрослых, я сказал:

— Одиннадцать лет, как вы были разлучены. Забудьте на день о том, что было, не старайтесь выяснить, кто прав, а кто виноват. Оставьте это на будущее!

Мать недоуменно посмотрела на меня. Чтобы избежать ее расспросов или гнева, я тут же добавил:

— Мы с Машаллахом будем спать во дворе. Рано утром погоним лошадь и скот к роднику.

Отец улыбнулся из-под усов:

— Какой у нас взрослый сын вырос!..

Мать молча принесла тюфяки, одеяла и подушки, а потом, тихо сказала:

— Может быть, лучше постелить на крыше? — И утверждающе повторила: — Постелю на крыше!

Когда вернулся Машаллах, мы поднялись наверх, разделись и залезли под одеяла. Сон пришел мгновенно.

О чем говорили в доме, как помирились отец и мать, я так и не знаю. Когда вечером следующего дня мы пригнали скот и лошадь с пастбища, отец и мать вели себя так, будто не разлучались ни на день.

Я уговаривал Машаллаха погостить у нас несколько дней. Мама говорила, что мы пойдем к сельскому знахарю и попросим полечить Машаллаха от лишая и болей в желудке. Но парнишка никак не соглашался. Мы тоже понимали, как будет гневаться Иншаллах, если сын задержится, и не настаивали.

Мать испекла из двух пудов муки целую гору чуреков и послала в благодарность Иншаллаху. Еще она насыпала целую торбу крупного сухого репчатого лука и смеясь сказала:

— Скажи отцу, что хоть мы и в ссоре, но пусть зла не таит, а лучше пришлет с кем-нибудь, кто поедет к нам в Вюгарлы, шерстяной пряжи. Муж вернулся, хочу соткать для него сукна на штаны и чоху.

Машаллах пообещал отпроситься у отца и приехать к нам погостить.

Целую неделю двери нашего дома не закрывались. Все шли поздороваться с вернувшимся из Баку отцом, узнать городские новости, выведать его планы на будущее. Приходили близкие и дальние родственники, старые друзья отца, соседи и просто односельчане. Сестры со своими детьми, с мужьями с утра до вечера были у нас. Абдул неотлучно стоял у самовара, то наливал воду, то заново разжигал щепки, то выколачивал пепел и угли. И так целый день.

Приезд отца связал начавшую было распадаться семью. Каждый день мы собирались вместе у накрытой скатерти. Застолье сопровождалось оживленной беседой, шутками, смехом. Я был счастлив как никогда. Даже мама не напоминала мне о моем бегстве из дома. Обида словно растворилась. Лишь третий зять (тот, кто умыкнул сестру) не приходил к нам. Он просил меня поговорить с отцом, но я не согласился: сам натворил, пусть сам и расхлебывает.

Однажды вечером, когда мы остались втроем, зашел разговор о моей учебе. Мать по-прежнему стояла на своем: